Итальянская любовь Максима Горького

Московская область – Москва. Наши дни

Вечером, попив чай, Вера села на веранде и зажгла свет. Села в плетеное кресло и принялась читать письмо.

(Москва. Начало 30-х годов XX века, письмо – убрать)

«…Возвращение Максима Горького в СССР было обставлено торжественно. С таким триумфом, что сразу стало ясно – кто является писателем номер один и какое место Горький займет в советской иерархии. Он стал фактически памятником уже при жизни. Его встречали тысячи людей, с ликованием, с восторгом.

Бедный, бедный Макс, понял ли он, что ловушка уже захлопнулась и он из нее не выберется?..

Хотя я тоже это поняла далеко не сразу.

Ему дали особняк Рябушинского, штат прислуги, создали все возможности для работы и творчества.

Да, Горький ценил удобства, но я могу сказать точно, что в отличие от графа Толстого комфорт не был для него главным в жизни. Из него делали гедониста, но таковым он не являлся. Он заботился о своем окружении, ему было важно, чтобы все его близкие и домочадцы были сыты, обуты, одеты, довольны. Ради них он создавал такую пышную обстановку. Самому ему мало что было нужно. Он мог творить в любых условиях. Более того – мне кажется, что роскошь его подспудно тяготила. Но это только мое наблюдение.

Моей дочери было уже два года, когда Максим Горький вернулся в СССР. Вскоре я пришла к нему по делам, связанным с переводами с итальянского на русский, и поразилась перемене, которая произошла с ним. Я видела, что Горький устал, смертельно устал, огонь, горевший в нем всегда, даже в самые трудные моменты, – погас. Он выглядел просто стариком, который доживает свою жизнь.

Увидев меня, он обрадовался.

– Даша! Привет! – Он поднял вверх правую руку, приветствуя меня. Рука двигалась тяжело.

– Как жизнь? Как работа? Все нормально?

– Алексей Максимович… – Я сглотнула, набираясь смелости сказать. – Я вышла замуж.

– Это хорошо, это правильно… – В нем не было даже тени укоризны или ревности. Или время и вправду съедает все?

Я молчала.

– Я действительно рад, – продолжил он. – Ты заслуживаешь счастья. Ты сейчас работаешь в газете?

– Уже нет. Изредка подрабатываю. В основном занимаюсь переводами. Я не сказала главного… Мой муж – советский гражданин. И я теперь гражданка Советского Союза.

При этих словах его щека как-то странно дернулась.

– У меня есть дочь. Ей уже два года. И она такая смешная.

– Как зовут?

– Люся.

– Люся, – медленно повторил Горький. – Красивое имя. И, наверное, она будет красивой, как и ее мама.

В горле встал ком.

– Какой же ты была красивой, Даша, когда я впервые тебя увидел. – Он говорил размеренным глухим голосом, но я видела и чувствовала, что он взволнован воспоминаниями. Тем прошлым, которое я пробуждала в нем. – Ты помнишь этот солнечный край? Капри… Молодость… Тогда я думал, что мир можно переделать, устроить по типу царствия Божья на земле и даже еще лучше. Когда на земле будет царствовать человек – хозяин труда, красивый, счастливый, свободный…

Мне показалось, что в его голосе слышались сдержанные рыдания, он не мог скрыть волнения…

– А что теперь? – Горький внезапно замолчал и напрягся.

Я невольно оглянулась. Он улыбнулся одними уголками губ. Мы без слов поняли друга друга. Горький подозревал, что за ним следят и его прослушивают. Он призывал и меня быть осторожной в своих высказываниях.

Я кивнула в знак того, что все прекрасно поняла. Подошла к нему ближе, наклонилась.

– Макс, ты всегда можешь на меня рассчитывать, – сказала я шепотом.

– Даша! Кажется, я в западне. – В глазах стояла тоска. – Я не хотел возвращаться. Но на меня все так давили. И Максим… настаивал, и я… Я боялся, – выдавил он с некоторым усилием.

И здесь мне стало страшно. Максим Горький никогда и ничего не боялся, более того, я знала его как одного из самых смелых людей в своей жизни. И это были не пустые слова или поза. Он и был таким. Ужасные испытания, выпавшие на его долю в детстве и юности, способствовали формированию твердого характера, научили стойкости. Он относился к жизни философски, и это помогало ему. А здесь он боялся… И я каким-то внутренним чутьем поняла, что он боялся не за себя, а за свою семью: за все тех, кто был в Москве, за тех, кто невольно стал заложником. И это были все люди, так или иначе связанные с ним…

Вера читала письмо, затаив дыхание. Только подумать: ее прабабушка была знакома с самим Максимом Горьким! Была его другом… Боже мой! Какая биография! Но кому было адресовано это письмо и почему оно не отправлено? Надо расспросить мать, только аккуратно! Но о письме Вера говорить не станет. Это ее тайна.

Ночь выдалась беспокойной. Вера забыла занавесить окно, и в комнату светила луна. Кровать была старой, Вера спала на ней еще в детстве, неудобной, с панцирной сеткой и металлическими набалдашниками. Вера проваливалась как в гамаке, вдобавок посреди ночи ее разбудил лунный свет. Неожиданно Вера услышала скрип половиц, будто кто-то осторожно идет.

«Да что это у меня, слуховые галлюцинации разыгрались, что ли?» – подумала она. Встала, зажгла свет и, надев халат, вышла на кухню, потом – на террасу. В доме никого не было, но Вере почудилось, что в кустах что-то шевелится.

«Наверное, кот какой-нибудь приблудный зашел к нам на участок, – успокоила она себя. – Забежал сюда – вот и источник странных звуков».

Она еще раз проверила окна, заперла дверь на засов и, раздевшись, легла в кровать, вспоминая старое зеркало и свой странный образ в нем.

Мать, к счастью, была дома. Вера немедленно приступила к ней с расспросами:

– Мам! Ты сейчас свободна или как?

– Или как, – меланхолично откликнулась мать. Она сидела, склонившись над телефонной книжкой, и скользила пальцем по листам.

– Десять минут мне уделишь?

– Что-то случилось?

Халат с переливающимися павлинами так и резал глаза.

– Нет, все нормально, – бодро сказала Вера. Она знала, что мать сразу впадает в панику при неприятных известиях.

– Ну слава богу, – с шумом выдохнула та. – Как Паша? Звонил тебе?

– Мы общаемся по скайпу и переписываемся в вайбере.

– Все эти новомодные штучки, – брезгливо поморщилась мать. – Весь этот Вавилон.

– Никуда не денешься, мам. Технический прогресс не остановить.

– Если бы люди думали не только о технике, но и о душе, о прекрасном, об артистах, которые оказались выброшенными на обочину… – Лицо мамы исказила гримаса, и Вера испугалась, что она вот-вот заплачет.

– Мама! Не надо! – Она взяла ее руки в свои. И поразилась: какие у матери сухие и горячие ладони.

– Верусь, прости! – неожиданно кротко проговорила мать. – Так что ты хотела?