Под флагом цвета крови и свободы

– У меня в деревне младшую сестру такие же ублюдки на покосе подкараулили, как тебя – сегодня в трактире, – проворчал он после продолжительного молчания, опустив голову. – Я в городе на заработках был, вернулся, конечно, как узнал, только поздно уже было. Отец всех троих запер в сарае и сжег заживо – а его, стало быть, повесили. Как я приехал и прослышал по это – так и ушел оттуда, не оборачиваясь… Дома-то уже ничего нашего не осталось, там другую семью сразу же поселили, вещи соседи разделили; матушка моя, видишь ли, за четыре года до того умерла, а меня, похоже, никто в деревне уж и не ждал после этакого… Вот так я в пиратах и оказался семнадцати лет отроду, мелкая, – прибавил он невесело, потрепав девушку по черноволосой макушке. – И ты запомни: сестренку свою я, может, и не защитил, но тебя… тебя – точно сумею. Не веришь мне?

– Верю, – подтянув колени к груди, просто ответила Эрнеста; похоже, она больше и не пыталась казаться взрослой и независимой. – А как… как ее звали?

– Тезки вы с ней были, если по-нашему, – усмехнулся Билл в бороду. – Она тоже была Нэнси, Энн, то есть… Ее все считали дурочкой, даже наши родители: просто потому, что моя сестренка никогда не говорила и постоянно улыбалась – не так, как другие люди, а светло-светло, по-хорошему… Никому в жизни не сделала ничего плохого, плакала и прибегала ко мне, когда отец на заднем дворе колол свиней или гусям рубил головы к празднику – а что в итоге? Разве она заслужила, чтобы те выродки… – он стиснул огромные кулаки.– Если бы отец не успел раньше, я все равно поубивал их всех. Моя Нэнси заслуживала справедливости!

– Справедливости нет, – низко наклонив голову, возразила Морено. – По крайней мере, не здесь, не для нас… Мои родители всю жизнь старались вести жизнь, которой могли бы не стыдиться: они хотели семью, детей, свой дом и возможность оставаться в нем без страха столько, сколько захотят. Простые мечты, ничего необычного – многие имеют все это с самого рождения – но у них ушло почти двадцать лет на то, чтобы получить хоть что-то из этого… И все равно потерять из-за чертового взрыва крюйт-камеры! – сорвавшись на вскрик, она закрыла лицо руками; в наступившей тишине отчетливо слышно было ее тяжелое дыхание и почти беззвучные, задушенные всхлипы. Билл помялся, помолчал и осторожно обнял ее за плечи.

– Мы сами дадим этому миру такую справедливость, какую он заслуживает, – пробормотал он, неловко похлопывая ее по худеньким лопаткам своей широкой, грубой ладонью. – Теперь ты не одна, Нэнси Морено: команда будет твоей новой семьей… И не пытайся больше притворяться парнем. Пусть все знают: ты девчонка, тебя зовут Эрнеста, ты дочь великого капитана Морено, и ты – одна из нас, наша и своя собственная. И больше ничья!

– Звучит здорово, – сквозь слезы улыбнулась девушка, со сдержанным доверием глядя в его открытое, некрасивое, честное лицо. – Так когда в море?

– Скоро, – махнул рукой Билл. – Быстрее, чем ты думаешь. Команду мы уже почти закончили собирать, шхуна теперь наша – дело за тем, чтобы загрузить все припасы да даждаться отлива… Через неделю-полторы, стало быть, выйдем на первое дело.

Часть первая

Глава

I

. Вынужденное спасение

Полуденное солнце палило чуть сильнее обыкновенного, однако в остальном – и в попутном ветре, позволившем разогнать скорость до шести с половиной узлов, и в отсутствии встречного течения, и даже в поведении заметно приободрившейся после выхода из недавнего мертвого штиля команды – все было настолько идеально, что капитан Джек Рэдфорд не мог стереть с лица довольной усмешки и лишь надеялся, что за отпущенными им в последний год усами та будет не столь заметна. С самого утра он сам, отпустив рулевого, стоял за штурвалом и с гордостью любовался своим судном.

К пиратскому делу, которым он и его люди зарабатывали себе на жизнь, к своим тридцати годам Джек привык более чем полностью и совершенно его не стыдился: работать по найму за гроши на каком-нибудь неуклюжем и забитом всяким хламом торговом судне представлялось ему значительно более унизительным занятием. Вообще его удивляла жадность купцов, готовых ради того, чтобы взять с собой побольше товаров, пренебречь безопасностью как собственной, так и команды, выгрузив с корабля все пушки, и заставить своих матросов жить, словно скот, в единственном крохотном трюмном отсеке. О, Джек ни разу за свое более чем десятилетнее пребывание капитаном не допускал подобного: «Попутный ветер», его горячо любимый трехмачтовый бриг, необыкновенно стремительный и легкий даже для английского судна, всегда был полностью вооружен, вымыт и вычищен едва ли не до блеска, красуясь исправно менявшимися раз в полгода оснасткой и парусами. За отсутствием на нем плотника Джек ежедневно сам обходил свое сокровище и давал боцману Макферсону указания относительно того, где следует заново просмолить днище или укрепить начинающие расходиться доски во избежание течи. Заходил он и в кубрик, где жили матросы, всегда первым замечая, что кому-то следует поменять гамак, а кому-то – выдавать в ближайшие дни дополнительную порцию лимонного сока. Изо всех сил капитан Рэдфорд заботился о благополучии своих людей, зная, что их преданность может помочь ему там, где не помогут ни угрозы, ни сладкие посулы, ни самая суровая необходимость в беспрекословном подчинении капитану. Однако он был всего лишь человек, не лишенный своих слабостей, и относиться одинаково ко всем членам его команды было выше его сил.

– Господин подполковник! По-вашему, свернутый таким образом угол паруса можно считать убранным? – смакуя каждое слово, почти ласково спросил он. Выражение глухой, бессильной ярости в чужих глазах приносило просто неимоверное удовольствие – почти такое же, как от захвата какой-нибудь торговой шхуны, до самых бортов набитой ждущими перепродажи на теневых рынках Тортуги товарами. – Если даже такая работа вам не под силу, то сегодня вместо обеда извольте вымыть полы на камбузе – мистер Хоу давно жалуется, что не успевает и готовить, и убираться один. Верно, мистер Макферсон? – прибавил он; старый боцман, хорошо усвоивший правила этой игры, воодушевленно закивал.

Подполковник Эдвард Дойли – бывший подполковник, удовлетворенно поправил себя Джек – находился на «Попутном ветре» уже больше четырех месяцев, и то, что он до сих пор не попытался сбежать или покончить с собой, одновременно злило и раззадоривало пирата. Злило – потому что он подозревал, что причиной такого смирения было вовсе не упрямство и гордость, а простое равнодушие ко всему, кроме ежедневной порции грога. Раззадоривало же – потому что капитан слишком хорошо запомнил высокомерие и холодную ненависть ко всему, выходящему за рамки закона, руководствуясь которыми, тогда еще подполковник Дойли едва не повесил его прошлым летом. Те события он запомнил надолго и потому был несказанно удивлен, спустя всего полгода узнав того же офицера в одетом чуть ли не в лохмотья пьянице-забулдыге, желавшем наняться к нему на судно. В матросской работе он кое-что смыслил – как Джек слышал, даже в молодости был юнгой на одном из военных кораблей британского флота – но явно многое забыл, а восстанавливать былые навыки совершенно не собирался. Впрочем, помогать ему в этом тоже желающих не было – все отлично видели отношение капитана к новому члену их команды.

– Смотри, куда идешь, Неудачник! – раздался резкий окрик одного из матросов: кажется, Эдвард случайно выплеснул воду из тяжелого ведра на его рубашку и жилет. Дойли, негромко пробормотав что-то, попытался пройти мимо, но оскорбленный схватил его за грудки:

– Эй, я с тобой говорю!

– Сэр, пожалуйста, не надо! – поспешно прозвучал приятный юношеский голос, заставивший Джека вздрогнуть: слишком хорошо он знал его обладателя. – Мистер Уайт, просто снимите мокрые вещи – сейчас повесим вон на ту веревку, и через час уже высохнет. А пока, если хотите, я дам вам свою рубашку…

То был Генри Фокс, славный и добрый парень – из сухопутных ребят, попавший на его судно после порядочной передряги, о которой даже сам капитан по возможности старался не вспоминать. Неумелый и старательный, совсем еще мальчишка: неполных семнадцати лет – за проведенные на его корабле полгода он стал любимцем команды за легкий характер и умение ладить с кем угодно. Порой он смешно путал названия парусов и снастей, с трудом понимал ту смесь морских терминов и фраз на самых разных языках, которой пользовались в разговоре его товарищи – и Рэдфорд знал, что порой слишком многое позволяет ему, но не мог остановиться. Из всех членов команды лишь Генри не боялся его гнева и совершенно искренне заступался за презираемого остальными Эдди-Неудачника, получая в ответ лишь полные плохо скрытой злости взгляды от самого Дойли и мягкие выговоры со стороны капитана.

На сей раз Эдвард, похоже, даже не обратил внимания на своего заступника: как только Уайт отпустил его и начал раздеваться, он прижал к груди ведро и двинулся дальше – перемывать злосчастный участок палубы. Нисколько не обидевшийся Генри перехватил промокшие вещи и отправился в противоположную сторону, будто ничего и не случилось. Джек, почувствовав закипающую в его душе жгучую злость, поспешил отвернуться.

Даже удивительно сытный и вкусный для привыкших к самой грубой пище матросов обед: свежие сухари из ржаного хлеба, горячее варево из картофеля, брюквы и свежего черепашьего мяса – Джек, как ни старался, не мог отучить матросов во время рейдов воздерживаться от добычи столь любимых ими «зеленых консервов» – подкрепленный хорошей кружкой разбавленного водой, сахаром и лимонным соком рома, не избавил капитана от его тягостных раздумий. Дело, конечно, было не в чрезмерной доброте Генри или в присутствии на корабле Дойли, наконец признался себе Рэдфорд, после трапезы в очередной раз заперевшись в своей каюте и обреченно взглянув на расстеленную на столе с самого утра ненавистную карту.

Сам Джек навигатором был весьма посредственным, лишь немного разбираясь в астрономии и в многочисленных таблицах, с помощью которых можно было после долгих и муторных манипуляций примерно вычислить расположение корабля в данный момент – но и эти знания он приобрел скорее от нерегулярной периодической практики, нежел вследствие серьезного обучения. Хороших штурманов среди пиратов всегда было немного – еще бы, такие и честным путем могут жить припеваючи!

На «Попутном ветре» штурманы обычно не задерживались: кого-то не удовлетворяла доля, кто-то не сходился характерами с самим капитаном. Надежда появилась после прихода Томаса Эрроу, толкового и покладистого здоровяка, подходившего во всех отношениях, но месяц назад сгинул и он, во время абордажа зачем-то бросившись на выручку товарищам и получив заряд картечи в спину. Конечно, он должен был знать, что главная его обязанность во время боя – отсиживаться в трюме и по возможности помогать судовому врачу; поэтому Рэдфорд не слишком жалел бы о его потере, не будь она связана с еще одним серьезным затруднением: им снова требовался штурман, а до тех пор, пока он не появится, приходилось обходиться более чем скромными знаниями и умениями капитана в сфере навигации.

Без малейшего намека на стук дверь приоткрылась и в образовавшуюся щель просунулась темноволосая кудрявая голова Генри:

– Можно?

– Можно, можно, – усмехнулся Джек, сворачивая ненавистную карту, всю испещренную разнообразными карандашными росчерками и пометками, сделанными в процессе вычислений. Вслед за юношей в дверь протиснулся Макферсон, которому он приветливо улыбнулся и снова посмотрел на Генри с веселыми искрами в глазах:

– В чем на сей раз ты провинился?

– В невыполнении вашего приказа, капитан, – в темных глазах юноши сверкнуло довольно редкое при его покладистом характере упрямое выражение. Джек поднял бровь:

– Даже так? Интересно, и каким же образом?

– Отдав половину своего обеда нашему… кхм, господину бывшему подполковнику, – проворчал Макферсон, недовольно поглядывая на них обоих: ему и самому не слишком нравилась навязанная Рэдфордом игра, но, в отличие от Генри, он привык в точности выполнять указания начальства. – Капитан, вы ведь сами распорядились, чтобы…

– Совершенно верно, мистер Макферсон, – с трудом сохраняя невозмутимый вид, кивнул Джек. – Я с ним серьезно поговорю. Что-нибудь еще?

Слава Богу, ничего более значительного у слишком серьезно относившегося к своим обязанностям старого боцмана не произошло, и Джек с облегчением собственноручно захлопнул за ним дверь, после чего на пару секунд прижался к ней лбом в приступе беззвучного смеха и, приняв строгий вид, обернулся к Генри.

– Это несправедливо, – тихо и необыкновенно серьезно проговорил тот. Веселье как рукой сняло – Джек шагнул к нему и привычно обнял за плечи:

– Я же уже говорил тебе, что твоя доброта ничем не поможет. Знаешь, что этот Дойли сейчас думает о тебе? То, что ты унизил его своей помощью, и только. – Юноша упрямо молчал, не поднимая на него глаз. – Чего ты добиваешься? Я очень рад, что ты смог найти общий язык с командой, но ты ведь не думаешь, будто этого достаточно, чтобы стать пиратом?

– Не думаю. Просто мне казалось, что надо помогать своим товарищам, как ты сам и говорил, – парировал Генри. Рэдфорд закатил глаза, но тотчас припомнил, что действительно сказал это пару недель назад в приступе чрезмерной разговорчивости, уже не раз подводившей его в жизни. Мысленно ругнувшись, он попытался придумать какое-нибудь достойное объяснение своим словам, но, не найдя его, честно сказал именно то, что думал:

– Так если бы товарищам. А то – этому Дойли, будь он неладен…

***

То, что матросы пиратского корабля никогда не примут его как своего товарища, Эдвард понимал с самого начала. Понимал – но сперва ему это было просто все равно, а потом… впрочем, потом тоже. Безразличие ко всему вообще было необыкновенно полезно: стало легко и просто выполнять самую черную работу, вне очереди выстаивать полную ночную вахту по четыре и пять раз за неделю, а потом, пошатываясь от усталости, заваливаться спать в засаленный, пропахший солью и потом гамак, не слушая насмешливых или оскорбительных окриков. Эдди-Неудачник – обидное, но верное прозвище на редкость быстро приклеилось к нему, и спустя месяц он начал отзываться на него, будто на родное имя.

Пол камбуза, набранный из кое-как обструганных досок – видимо, первоначально здесь был один из трюмовых отсеков, пока пираты, по своему обычаю, не перекроили весь корабль по своему вкусу – был неимоверно грязным и жирным, и Эдвард с отвращением думал, что после едва ли получится дочиста отмыть руки. Мерзкое сало забивалось под ногти, пальцы щедро усеивали крупные и мелкие занозы – о, теперь он прекрасно понимал то злорадство, с которым Джек отправил его сюда… Отвратительнее всего было громкое чавканье кока, хлопотавшего возле громадного котла с побулькивающей похлебкой – Макферсон в своем рвении заявил, что и ужина сегодня «господин подполковник» может не дожидаться. Оставались лишь поспешно сунутые ему Генри и теперь припрятанные за пазухой два сухаря – остальное, то, что Дойли не успел сразу убрать туда же, заметивший все боцман поспешил забрать. Сперва Эдварду и самому неимоверно хотелось швырнуть эту подачку в лицо наглому юнцу, но желание есть пересилило гордость, а теперь, отчаянно презирая себя, он не мог дождаться момента, когда удастся спуститься в темный трюм и там уничтожить, наконец, заветные сухари.

– Эй, ты долго там собрался возиться? Заканчивай, мне еще ужин на всю вашу братию готовить, – недовольно окрикнул его кок. Эдвард стиснул мокрую тряпку и хрипло ответил:

– Одну минуту, мистер Хоу.

– То-то же. Добро бы хоть мыл как следует, а то… – проворчал тот, гремя посудой. Смягчившись, порылся в одном из ящиков, стоявших у стены, и протянул Эдварду кусок вяленого черепашьего мяса: – На вот, держи. Опять, небось, без ужина останешься ведь…

– Благодарю, – с отвращением к самому себе принимая новую подачку, кивнул Дойли. Ее он, завернув в вытертый и потерявший всякий вид носовой платок, сразу же отправил за пазуху, к сухарям: во второй раз Макферсон вполне мог и отправить его в карцер, куда уже пару раз побывавшему там человеку совершенно точно не захотелось бы.

Слава Богу, на этот раз боцман ничего не заметил – или просто сделал вид, что не заметил: в сущности, он вовсе не ненавидел Эдварда и никогда не стремился как-то намеренно ухудшить его положение – разве что по прямому приказу капитана. Стоило бывшему офицеру опрокинуть за борт ведро с грязной водой и зачерпнуть свежей, как Макферсон без долгих речей отправил его в помощь Дэнни, Питеру и Эйбу – матросам, проверявшим припасы, вынесенные из нижнего грузового отсека, где разглядеть их качество при слабом свете фонаря не представлялось возможным. Эдварду, разумеется, досталась самая тяжелая и неприятная работа – таскать мешки с уже осмотренными продуктами обратно – но он уже не только свыкся с таким положением вещей, но и втайне радовался ему. В трюме он оставался хотя бы ненадолго один и получал возможность сделать то, о чем в последние месяцы думал практически все время, пока был трезв. В одной из бочек с крепким, ничем не разбавленным ромом Дойли заранее просверлил отверстие, которое заткнул куском пробки, получив возможность почти незаметно наслаждаться заветным напитком в любой удобный момент.

Огненная жидкость восхитительно обожгла язык и небо, знакомой терпкой горечью коснулась горла, но Эдвард, всхлипнув, заставил себя отстраниться: нельзя, чтобы матросы почувствовали запах рома. Сперва… сперва отнести все мешки. Или нет, просто отпивать каждый раз по глотку… сегодня у него снова ночная подвахта, там можно будет и поесть, а сейчас – ром!

– Эй, Неудачник, где пропадал? Держи, не растряси – мешок больно хлипкий! – предупредил его Питер, наиболее дружелюбно к нему настроенный матрос из той самой троицы, стоило Эдварду, слегка пошатывавшемуся от усталости и выпитого на голодный желудок, подняться по скрипучей лестнице. Кажется, тайком от этих людей урвать немного рома будет несложно; и обрадованный этой мыслью Дойли почти бегом вновь отправился вниз.

Относя последние мешки, он уже был уверен, что его никто не хватится, так что удастся попировать вволю: те трое, сходу направившись в кубрик отдыхать, даже не заметили его отсутствия. Теперь, рассмотрев забракованные припасы, которые следовало уничтожить в первую очередь, начиная с сегодняшнего ужина: отвратительно пахнувшую солонину, кишевший личинками горох, бочку рома, имевшего странный и неприятный вкус – Эдвард был даже рад своему наказанию, избавившему его от необходимости их поедания.

Пить тайком из общей бочки было для него неимоверно сладостно вовсе не из-за блаженного состояния опьянения: ром сильно горчил и обжигал горло, хотя и снимал уже с месяц привязавшееся на трезвую голову ощущение тупой тяжести в затылке. Впервые почувствовав такое, Эдвард испугался и сгоряча зарекся пить, но страх почти сразу прошел, а отвратительный вонючий корабль – то, с чего он когда-то начинал и к чему в итоге вернулся – никуда не делся, и казалось бессмысленным пытаться стать лучше, когда вокруг все равно ничего от этого не изменится… И он начал пить снова – в глубине души радуясь мелкой и подлой радостью оттого, что может хоть как-то отомстить остальным: издевавшимся над ним матросам, Джеку, даже не пытавшемуся скрыть свою ненависть к нему, когда-то отчаянно завидовавшим ему другим офицерам – богатые и знатные, знали ли те, что, получив когда-то назначение, он вовсе не радовался ему, а лихорадочно размышлял о том, где взять денег на офицерский патент? Тогда все обошлось, необходимую сумму он смог собрать, заняв денег у всех старых знакомых – и после еще полтора года, соблюдая строжайшую экономию, по частям отдавал их – и работал, трудился что есть силы, стремясь стать лучшим и незаменимым офицером в своем гарнизоне. Скука, а затем и равнодушие ко всему – страшная сила: именно они становились злейшими врагами мелкого колониального офицерства, и Эдварду не раз доводилось видеть, как достойнейшие люди в пять-шесть лет превращались в жалких пьяниц, забияк или откровенных садистов, с превеликим удовольствием издевавшихся над солдатами за малейшую провинность, попадавших в нелепейшие и нередко заканчивавшиеся чей-либо смертью истории – лишь ради того, чтобы вдали от непосредственно военных действий, в глуши и серой рутине дней вновь ощутить себя живыми. Он клялся себе, что никогда не станет им подобным; но и самого Дойли потихоньку начинало затягивать в эту трясину – на исходе второго года своей службы в Нью-Лондоне, неполных двадцати трех лет он уже начал позволять себе по вечерам обязательных два-три стакана бренди и как минимум один – с утра, чтобы избавиться от неприятной ноющей боли в затылке. Конечно, он мог обойтись и без этого – по крайней мере, уверен был в этом – но тогда настроение его на весь последующий день становилось на редкость отвратительным, и Эдвард, приметив такую закономерность, решил все-таки не отказывать себе в этой маленькой слабости. Армейская жизнь не слишком баловала его, а все свои обязанности он выполнял исправно – так почему бы и нет? Тем более что спустя всего несколько жалких месяцев всей его жизни оказалось суждено перевернуться с ног на голову, и Дойли наконец-то стало действительно не до мыслей о вине…

Мэри Фостер была дочерью одного из влиятельнейших людей на Бермудских островах, несколько раз назначавшегося временным губернатором сэра Джосиаса Фостера – но даже будь ее отец одним из сотен переселенцев из Старой Англии, отправившихся в Новый Свет в поисках лучшей жизни, Эдвард все равно никогда не смог бы выбросить из памяти ее светлый образ. Было в этой девушке то, что сразу отличало ее от всех прочих женщин, куда более важное, чем яркие голубые глаза, золотистые волосы и не тронутая солнцем фарфоровая кожа: уверенность и удивительное спокойствие, с которыми она шла по жизни, ее бесстрашие и необыкновенная душевная сила, щедро даримая всем окружающим. Тогда еще капитан Дойли, конечно, понимал, что ему ни за что не стать мужем подобной девушки – да он и сам не посмел бы о таком задумываться, не имея возможности дать ей все блага этого мира.

Он был уверен, что пройдет три, четыре месяца – и Мэри непременно выйдет замуж; но спустя год Эдвард получил звание майора, а мистер Фостер даже не заговаривал о свадьбе дочери. Конечно, ему некуда было торопиться: Мэри едва минуло шестнадцать, она вполне могла радовать дом отца своим присутствием еще несколько лет – но Эдвард отчаянно спешил, боясь, что кто-нибудь опередит его. И раньше крайне ревностно относившийся к своим обязанностям – как все люди, многого добившиеся лишь своим трудом, он был честолюбив и в глубине души всегда мечтал о карьере в Лондоне – он вовсе с головой ушел в решение воинских вопросов и всеми правдами и неправдами добился-таки спустя еще четыре года звания подполковника и значительной прибавки к жалованью.