Чуду не слабо

– Куда носок-то показал? – улыбаясь, спросила Ася.

– Туда! – неопределенно махнула рукой Радка.

И тут раздался звонок в дверь.

Нике почему-то показалось, что он какой-то особенно пронзительный и даже обвиняющий. Ну, вот, поиграли, подурачились. Может вообще Радка в машину зарядила! В стекло! То-то родители обрадуются!

Ника прикинула, сколько удалось отложить со степешки, и хватит ли это на возмещение ущерба, в случае чего. Стыдоба!

Может, не открывать? Притвориться, что никого нет дома? Или все легли спать, а свет просто забыли выключить?

Мысли перескакивали с одного на другое, а разум отмечал, как к двери направляется Виолетта, поворачивает защелку и…

– О! Ляхова, привет! Вы чего тут, с ума сходите? Так ведь и убить человека ненароком можно. А соседка моя где? – раздался с самого детства знакомый голос.

2

Вовчик Ольховский курил на подъездном общем балконе, когда хлопнула дверь. Оглянувшись, заметил родителей Ники.

– Здрасьте! – крикнул, по-мальчишески пряча электронную сигарету за спиной.

– Здравствуй, Володя! – отозвалась с улыбкой тетя Юля.

– Владимир, – дядя Слава отсалютовал рукой. Обычно протягивал и пожимал со всей важностью, но не подбегать же ради этого. – Мы за город, по делам, на пару дней. Так что бди.

– Ага. Буду бдить, – пообещал Вовчик.

– Там сегодня к Николь девочки придут, девичник у них что ли, – махнула рукой тетя Юля. – Если будут громко хохотать, можешь шугануть.

– Ладно, – разулыбался парень на все тридцать два зуба.

Девичник – это прикольно. Жаль, не позовут. А то могли бы, по-соседски. Надо намекнуть Нике, что он мужик холостой.

Шутка, конечно. Ни на что не стал бы Вовчик намекать Нике. Это же, как расписаться в том, что у него могут быть какие-то проблемы. А разве у Ольховского могут быть проблемы? Да, ни в жизнь!

Тем более, для Ники, соседки, которую Вовчик знает, фактически, с самого рождения. Она, практически, как сестра, как Янка. Только та старше Вовчика на шесть лет, а Чудо (от Чудова) – на шесть месяцев. Одно время Вовчику казалось, что он влюблен в Николь, но ровно до того момента, пока не влюбился в другую, потом в третью и так далее. Соседка же сразу почему-то посчитала его неподходящим объектом для девичьих грез, буквально с первого знакомства, и после того, как они отучились вместе девять классов, а потом поступили в один строительный колледж, на архитекторов, просто оказались в разных группах – своего мнения не поменяла, хоть и не сомневалась, что Вовчик парень далеко не глупый, с мозгами у него полный порядок, это девушки все не те попадаются.

Впрочем, это все лирика.

Дождавшись, пока за родителями Ники закроются двери лифта, Вовчик снова затянулся и выпустил изо рта ароматное облачко. Глянул с балкона вниз. По дороге чапала еще одна соседка, правда, не с этажа, просто из подъезда. В руках полные пятилитровые баллоны. За водой что ли ходила? А помнится, еще летом разорялась, что люди с жиру бесятся, из водопровода не пьют, минералку покупают.

Но, едва додумав до конца эту мысль, сообразил, что сегодня Крещение. Точно! Святую воду несет, значит. Будет пить и бесов изгонять.

Хмыкнув, убрал сигарету и достал телефон. Пока залипал в интернете, замерз. Зайти домой погреться чаем с бутерами и на репу.

Только зашел домой, завопил телефон. Маму-у-уля.

– Да? – проворковал ласково.

– Чего делаешь, Пупсик? – мама, как всегда.

Иногда казалось, что она просто забывает, какое у сына имя, поэтому использует любое более-менее подходящее прозвище.

– Собираюсь на репетицию.

– Допоздна?

– Как обычно.

– Зайчик, не теряй тогда меня сегодня. Я у тети Гали переночую.

Понятно. Еще один девичник. В более старшем исполнении. Хотя Вовчик подозревал, что тетя Галя – это давно уже какой-то «дядя Гал». Раньше мать так часто подругу не навещала.

– Ок, мам. Не потеряю.

– Напишешь мне, когда вернешься с репетиции.

– Зачем? – удивился он.

– Чтобы я не волновалась.

– Ла-а-адно.

Когда Янка внезапно кинула универ на третьем курсе и уехала в какую-то Тьмутаракань работать, чего от нее совсем никто не ожидал – мать иногда перегибала палку, видимо, боялась упустить еще и сынулю. Хорошо, что приступы заботы у нее случались не слишком часто, а то с ума сойти.

– Перед репетицией поужинай. Там суп в кастрюле. В судочке котлеты. В жаровне пюре. Сухомяткой не питайся.

– Слушаюсь, mongеnеral[4 - Мой генерал (франц)]!

Наконец, закончив с наставлениями, матушка отключилась.

Бережно упаковав басуху, поставил чайник, порезал колбасу щедрыми кусищами, хлеб, сыр, сложил пирамидкой и сунул в микроволновку – какое-никакое горячее получится, значит, уже не сухомятка. Но спокойно поесть не получилось, позвонил Артемон – Артем Самойлов и попросил прийти на полчасика раньше, там у него какие-то планы, задумки, как всегда, туда-сюда, с пятого-на десятое. Пришлось одеваться и на ходу, обжигая нёбо, ужинать. А потом еще проталкиваться в полный из-за часа пик автобус, с басухой и мордой кирпичом, не топать же две остановки по морозу.

Разумеется, Вовчика первым делом встретила недовольная фраза Артема:

– Ольховский, ты как всегда! Не можешь булками побыстрее шевелить!

– У кого еще булки, – бурча под нос принялся распаковывать бас-гитару парень. Сказал бы громче, но с Самойловым лучше не спорить, он хоть и ниже на голову, и с причесоном, как у не стриженого пуделя, однако группа его, договаривается о месте репетиций и концертах – тоже он, сделает ручкой и прощай, музыка. – Я готов, кстати.

И понеслась! Пашка Юзов – солист, орал до хрипоты. Валька Толстой, а по-простому – Толстый – выдавал кренделя на клавишах, Самойлов долбил аккордами на ритм-гитаре, а Лешка Волков (Леший) – просто пытался подстроиться подо всех на ударных.

Всё, как всегда. Потому что Артемон уже всех завел и достал. Стабильно раз в месяц он приносил новую песню своего сочинения, а когда ему пытались намекнуть, что она снова похожа на что-то старое и давно известное – жутко обижался. Вот и сегодня – история повторилась.

У матери Вовчика было какое-то любимое кино, то ли «Ширли-Мырли», то ли «Ландыш серебристый», где герой Валерия Гаркалина играл композитора, который весь фильм периодически вваливался к продюсеру с криками, что написал шедевр, и играл то Морриконе, то Мориа. Самойлов из этой оперы.

Когда же ребята предлагали что-то свое – делал оскорбленное лицо.

Может, ну его нафиг – этот мазохизм?