Серп языческой богини

Не тишины. Гулкой. Опасной. Каждый звук на ней – трещина.

Не следов на полу, багряных, но вряд ли оставленных краской.

Не записки, приколотой к столу ножом.

«Добро пожаловать».

Буквы вырезаны и наклеены. Аккуратно, бережно. С любовью, можно сказать. Но Далматов хмур. И записку комкает, вымещая злость.

Саломея прислушалась к дому. Прогибаются под собственной тяжестью доски. Беззвучно распадаются проржавелые гвозди. Гудит скала, раздраженная морозами.

И далеко-далеко воют волки.

– Здесь нет никого. – Она стряхнула звуки запредельного мира, такого обманчиво далекого. – Кто бы тут ни был, он ушел.

– Или она.

Далматов указал на стул рядом с печкой. И Саломея не стала спорить. Она села и сумку поставила рядом, надеясь, что бежать все же не придется. Некуда бежать. Снаружи смеркается. Зимой день короток. Сумерки спешат выкрасить остров лиловым, гонят морозы. Ветер заводит колыбельную для волчьей стаи…

Илья исследует дом. Обширные сени. Кладовая. Лестница. Первый этаж и второй. Поскрипывают доски, роняют меловую пыльцу штукатурки. Как же все-таки холодно…

Саломея подула на покрасневшие пальцы, но не ощутила собственного дыхания.

Снаружи они точно замерзнут. Или только она. Зима – подходящее время для Далматова.

– Действительно никого.

Он появляется из бокового коридорчика, прежде Саломеей не замеченного, и выглядит растерянным.

До темноты получилось растопить печь. Изразцовая стена ее нагревалась медленно, а Саломея оттаивала и того медленнее. Она сидела, прижимаясь к печи руками и спиной, думая лишь о том, что еще немного – и заснет.

Если заснет, то не проснется до весны.

Тогда ее убьют.

Далматов поставил на проржавелую плиту кастрюльку. Вместо воды – снег. И тает он медленно, с шипением скатываясь с алюминиевых стенок. Урчит огонь.

Убаюкивает.

– Спасибо, – Саломея заставила себя открыть глаза.

– За что?

– За то, что все-таки пришел.

– Пожалуйста. Ты макароны есть будешь? С тушенкой? Правда, повар из меня хреновый, но… еда согреет.

Таранный удар ветра обрушился на стену. Задребезжали стекла. Огонь в печи притих, но загудел, заворчал, распаляясь. И вода в кастрюльке закипела. Макароны. Тушенка. Еда – это уже хорошо. И крыша над головой. А главное, что Саломея жива. Хорошо бы живой и остаться.

А разговор не ладился.

– Как плечо?

– Терпимо.

Слова – теннисный мячик, который перебрасывают по привычке и еще заполняя неловкие паузы.

– Тебя перевязать надо будет. Есть чем?

– Есть. Потом. Со мной все нормально.

Ну да. Конечно.

Саломея оттеснила Далматова от плиты. Ей хотелось прижать руки к раскалившемуся докрасна железу или, еще лучше, сунуть в полукруглый зев топки, чтобы пальцы наконец растаяли. И ноги тогда отойдут. Уже отходят – в ступнях покалывание. Тысячи мурашек бегут к коленям. Тысячи муравьиных укусов причиняют боль.

Перетерпится – перемолется. Так сказала бы бабушка. И еще добавила бы, что нечего на зеркало пенять, коли рожа крива. И раз взялась помогать, то надо до конца.

– Где твои макароны?

Илья указал на древний шкаф с кракелюрами на дверцах. Заглянув внутрь, Саломея выяснила, что голодная смерть в ближайшие месяцы им не грозит. На полках шкафа стояли упаковки с овсяными хлопьями, рисом, гречкой и макаронами. Выстроились банки тушенки, овощных и рыбных консервов. Имелись среди запасов чай, кофе и даже ананасовый компот.

И компот окончательно примирил Саломею с жизнью.

А получасом позже и ужин подоспел. Ели из кастрюли, зачерпывая просверленными алюминиевыми ложками, на черенках которых сохранились лаковые номера. И в этом сидении на крохотной кухоньке, когда в печке горит огонь, а за стеной выписывает вензеля метель, было что-то волшебное.

Наверное, еда.

Облизав ложку, Саломея велела:

– А теперь рассказывай. Начни с того, какого лешего ты сюда поперся в январе? До весны подождать не мог?

– Не мог.

Объясняться Далматов не станет.

– Она все равно не усидела бы.

– Таська?

– Да. Ты просто не видела ее.

И вряд ли, подозревала Саломея, увидит.

– Да и какая разница, когда? Мы палатки взяли, на случай, если дом совсем развалюха. А он, как видишь, – Далматов постучал ладонью по стене и скривился.

Болит, наверное. Саломея не будет спрашивать.

И сочувствовать тоже.