Серп языческой богини

– И от кого же ты прячешься?

Крадущиеся шаги. Медленные. Скользящие. Он ходит бесшумно, как кот. А трость все быстрее касается ладони. Илья видит красный отпечаток на коже. И красные же пятна на щеках отца.

– Я не прячусь.

– Я прячусь, Федор Степанович! – Саломея выходит из-за низкой софы. Обманщица. Она никуда не уходила, но сейчас Илья рад этому. – А он водит.

– Неужели?

Странный тон. И отец отворачивается. Его движения по-прежнему неторопливы, а проклятая трость зависает, делает круг в воздухе и касается тыльной стороны ладони.

Радость сменяется страхом.

А вдруг уже поздно? Он не понимает, кто перед ним… или плевать, кто перед ним.

– Значит, ты прячешься… Хорошо прячешься? Запомни, прятаться надо очень-очень хорошо…

Саломея кивает. Она глядит на него, а он – на нее. Ильи словно бы нет. И лучше, если бы его здесь не было, потому что сейчас все изменится, а он снова ничего не сможет сделать.

– И знаешь почему?

Отец останавливается в шаге от Саломеи. Трость касается пола, а разбитая рука ныряет в карман.

– Потому что если чудовище тебя найдет, то съест. Чудовища – они такие. Только и ждут, чтобы тебя сожрать. Ам, и все.

Он наклоняется и трогает Саломею за щеку.

– Так что прячься хорошенько. Поняла?

– Да, Федор Степанович.

– Вот и умница. На вот, – отец протягивает Саломее конфету.

Он уходит из комнаты, мурлыкая под нос песенку. Но трость выбивает прежний нервный ритм. Он еще вернется, позже, когда Илья будет один.

…динь-динь-динь.

Хрустальный перезвон. Игра на ледяном пианино.

Это просто в ушах шумит. Мерещится.

Он устал.

– Присядь, – сказала вьюга.

– Обойдешься.

А следов на снегу не осталось.

– Дурак, – ветер нашептывает ласково. Его голос знаком. – Дурачок… куда побежишь? Тебе некуда.

Далматов останавливается. Он на поляне, огороженной мертвыми елями и старыми камнями. Он не помнит этого места, хотя должен бы. Его сложно пропустить.

Ветер остается за границей каменных воинов. Трещины рисуют лица на кусках гранита, еще немного – и фигуры оживут.

Воображение, Илья. Просто воображение. Оно у тебя такое богатое… чересчур даже.

В самом центре круга стоит ледяная фигура. Высокая, выше камней и выше Далматова, она невообразимо хрупка.

Царевна-лебедь в хрустальном оперении. Редкие снежинки украшают наряд, словно стыдясь ледяной наготы. Но тусклый свет просачивается внутрь. Вспыхивает.

Далматову приходится отступить почти к самому краю круга, за которым вертится волчья стая ветров. Он заслоняется рукой от статуи, не способный отвести взгляд.

Узкое лицо с нечеловеческими чертами. Длинная шея. Покатые плечи. Руки-плети.

– Не уходи, – просит ледяная красавица. – Там зима. Замерзнешь.

– Похоже, что уже.

Она смеется, тихо, ласково.

– Ты же искал меня. А теперь бежишь. Куда?

– Какая разница?

– Ты прав. Совершенно никакой.

Это статуя. Всего-навсего статуя, вырезанная из куска льда. Поставленная здесь, чтобы… у демонов своя логика.

– Ты веришь в демонов?

– Я верю в галлюцинации. С ними как-то не принято общаться. Опасно для душевного равновесия.

И снова смех, от которого уши болят. Еще немного, и барабанные перепонки лопнут.

– Полагаешь, что я – галлюцинация?

– А кто еще?

Далматов коснулся уха. На перчатке остались красные капельки. Кровь? В реальности, объективной, в которой нет ни камней, ни круга, ни статуи, он умирает.

– У меня много имен. Выбирай по вкусу. Калма. Морана. Марь. Кроатон…

Смерть.

– Именно.

Она делает шаг, оставаясь на месте. Но оказывается рядом. И руки ложатся на плечи, узкие ладони с длинными трехсуставчатыми пальцами.