Как я выступала в опере

Онегин все время отворачивался, как бы пораженный глубиной чувств князя, и утирал украдкой глаза – это очень даже мило было.

Татьяна мелко вздрагивала в своем кресле и пряталась за веер.

Хор стоял, нарочито мрачен и суров, чтоб не прорвалась всесметающая «бугага».

Меня, стоящую за кулисами, и помрежа никто не видел, поэтому мы катались в родовых муках.

Публика была в восторге.

Инициация Валеры

Из всех походов в буфет обычно самым сладким был первый: утром перед репетицией, как правило, я не успевала или не хотела есть, в перерыве буфет был закрыт, и только в два удавалось наконец припасть к чашечке кофе и к крабовому салату. (Причем я заметила: от русской музыки в животе урчало сильнее, чем от итальянской.)

И вот я поворачиваюсь от стойки, чтоб сесть за стол, и вижу, что в углу одиноко сидит наш новенький баритон Валера, высокий, красивый и очень молодой парень. Он еще никого не знал в театре, скромно ел котлету, поминутно оглядываясь на веселые компании по соседству, которые еще его не принимали.

Я села к нему, спросив разрешения, и мы разговорились. Кто он, откуда, где пел, какие композиторы ему нравятся. Он очаровательно улыбался, но был напряжен: ждал, когда прозвучит по радио помреж с объявлением. И вот голос над ухом сказал: «Солистов, отъезжающих в город Р., просим пройти к служебному входу». Валера раскланялся, отнес тарелки и быстро ушел.

К воротам подали микроавтобус. Туда погрузили портпледы с платьями и фраками, потом в автобус залезли две хохотушки: колоратура Наташа Ш. и меццо Маша М., моя любимая пианистка Таня С. и Валера.

Все они ехали с продуманной оперной программой в один из подмосковных городов.

Дорога занимала часа два. Портпледы повесили на ручку от подъемного окна в середине салона, и сидящий одиноко Валера за ними спрятался, но то и дело бросал застенчивые взгляды на веселых и что-то бурно обсуждавших девушек, которые не обращали на него внимания.

Как вдруг одна из них, отодвинув качающийся на вешалке фрак, закричала через шум мотора:

– Слушай, как тебя (тут она назвала его фамилию), ты – крепкий мужик?

– Я… крепкий. И… я Валера, – сказал Валера.

– Отлично, Валера так Валера. Ты можешь меня сегодня отнести и вынести на плече?

– Я? – Валера покраснел.

– Короче, – Наташка Ш. нетерпеливо махала рукой, – я хочу Олимпию спеть, а она, ну, это, – кукла. Ее надо выносить, потом два раза заводить ключом, а потом унести назад, когда я сломаюсь.

– А, понял, – показывая, какой он сообразительный, отвечал Валера, – я видел постановки…

В опере Оффенбаха «Сказки Гофмана» действительно ученый-физик демонстрирует гостям свою дочь-гомункула – прекрасную куклу Олимпию, которая очень виртуозно и смешно поет песенку «Les oiseaux dans la charmille», но два раза ломается и с протяжным стоном прерывает свое механическое пение.

– Ну, и прекрасно, – сказала Наташа, выдохнув, – ты там свои песни споешь, а потом меня вынесешь. Если даже надорвешься, ничего, ты все свое уже отпел.

Валера подумал: вот каких бы комплиментов ее миниатюрности наговорил бы тут баритон Ф., но сам он пока такой прекрасной развязности не обрел. И кивнул, еще более покраснев.

– Ну, все, – и девицы опять потеряли к нему интерес.

В зимних сумерках достигли наконец города Р. и подъехали к какому-то серому и невзрачному зданию.

– Вот тут, – сказал шофер, виновато оглядываясь на Таню С., главную и ответственную в компании.

Певцы вышли и осмотрелись. Никаких афиш, говорящих о приезде московских солистов, не было, вместо них висел лист бумаги с надписью: «Распродажа пальто».

Никто не встречал.

Кроме того, как только они вошли в здание, послышалось равномерное и громкое «умц-умц» откуда-то снизу, как будто в подвале шла дискотека (что потом и подтвердилось).

Наконец вышел какой-то загвохлик в трениках с пузырями на коленках и сказал, что он «весь уже прям изождался» приезда оперы и просит всех идти за ним, он покажет зал и гримерку.

В тоскливом, советского типа конференц-зале у стены стояло облупленное пианино.

Загвохлик и Валера с трудом выкатили его на сцену, так как у него было три колесика вместо четырех.

Прекрасная Таня С. в накинутом на плечи пуховике (было холодно, и пар шел изо рта) села за пианино и взяла несколько арпеджированных красивых аккордов.

Красиво не получилось, потому что пианино стукнуло и стало заваливаться на Таню, и две-три черных клавиши оторвались и полетели на пол.

Валера героически бросился на помощь. Нашел какие-то чурбачки, подложил под пианинный угол.

Таня хмуро достала откуда-то скотч и приклеила ля-диез и ре-бемоль на место.

– Я не первый раз в такие места езжу, – сказала она удивленному Валере.

…В темноте зала появились три-четыре старушки с сумочками и робко сели в восьмом ряду.

Таня быстро «распела» Наташу и Машу, что-то поправила карандашом в программке, и все пошли переодеваться.

В миг начала концерта Таня заглянула в зал. Старушек было пять. Таня забеспокоилась и позвала того, с пузырями.

Он явился и флегматично спросил:

– Что, водку уже нести?

– Какую еще водку! – внезапно закричала Таня. – К вам приехал столичный театр петь оперную музыку! А у вас черт знает какое пианино, клавиши отлетают, холодно, и даже афишу сделать не потрудились! Может, вы и время перепутали?!

– Нет, – сказал дядька в трениках, – все нормально, публика в зале.

– Ах, это публика?! – Таня потеряла дар речи. – Немедленно ведите меня к вашему директору!

Таня человек не гневливый, но тут ее проняло не на шутку, обида и возмущение душили – так, что директор испугался. Он вскочил из-за стола, взял Таню за руку, просил успокоиться и обещал, что через пять минут публика будет, будет, полный зал будет!

Ничему не поверив, Таня почти в слезах вернулась за кулисы.

Но вот чудо – судя по звукам из-за двери, ведущей на сцену, зал действительно стал наполняться. Гул голосов становился все гуще, причем странный какой-то был шум, не такой, как обычно слышишь из-за кулис.

Умирая от любопытства, девушки приоткрыли дверь… и обмерли, как пушкинская Татьяна в своем сне в «Евгении Онегине»: пять старушек сидело с краешку, в ужасе прижавшись друг к другу, а на остальных местах сидели… панки.

«Один в рогах с собачьей мордой, другой с петушьей головой».

Вот без преувеличений.