Проект особого значения

– Там и было-то шесть или семь поколений! Совсем короткая вышла история. А ты…

– Шесть. Я из последнего. Шесть-один – часть моего личного индекса. Шестое поколение, первая когорта.

В мозгу у Петрова щелкнуло: «Шесть-Восемнадцать».

– Поэтому Джо зовет тебя Шесть-Восемнадцать? А восемь откуда? Порядковый номер в строю? – захотелось уязвить ее.

Но Ксения не приняла. Наверно, даже не поняла шутки. Разве симбиот способен понимать человеческий юмор? А испытывать человеческие чувства? Нет.

– Восемь – знак бесконечности. Для Джо я вечноживущая.

Он связался с бессмертной химерой. С бессрочно функционирующим гомункулом, выращенным века назад в инкубаторе. С ошибкой эксперимента. С тем, чего не должно быть. Петрова опять замутило. Чувство гадливости поднималось из желудка, мутной волной. Хотелось избавиться от него. Выйти, вырваться, как из болота.

– Я хочу улететь.

Добавить ему было нечего.

Сидящая через стол женщина кивнула:

– Я заброшу маячок на орбиту. Спасательная команда доберется сюда через пару месяцев, – и помолчав, добавила, – я уйду в Джо. Мы не увидимся.

Встала, сунув чашку в посудомойку, ушла.

Петров рухнул в койку: уснуть, провалиться в небытие, не помнить. Не получалось. Память-садист прокручивала кино. Берег океана: «Как твое имя, русалка?» Скользящий над водой акулий плавник: «Ксения! Ксения!» – бессильные удары кулаками по воде. Другой плавник, стеклянный, уносящий его любовь из жизни в смерть. Воскрешение: «У меня ускоренная регенерация».

Это было его жизнью, его эмоциями, его чувствами. Не забыть. Не выплеснуть из памяти. А она? Какие эмоции у симбиота? Какие чувства? Она просто обманула его черт знает с какой нечеловеческой целью. Но наваждение закончилось. Теперь он вернется домой, снова начнет работать. У него есть цель. Почему какому-то симбиоту досталось сокровище, которое должно принадлежать человечеству? Где справедливость? Но ничего, он это исправит. Ген бессмертия все же существует. Теперь он знает. Не предполагает, не догадывается – знает. И он заставит этот чертов ген работать на благо человека.

А Сашке он скажет: классно оттопырился, всего аж перетряхнуло.

Ночь за ночью Гена ворочался в койке. Сон болтался где-то по своим делам, к Петрову заглядывать отказывался. Зато память не дремала. Теребила и пинала уставший мозг, гоняла по нему мысли, те роились осами, жалили безжалостно. Сон, все же вспомнив о своих обязанностях, возвращался под утро, принимался за работу: накрывал, успокаивал. Прогонял мысли, но оставлял воспоминания.

Дрима, столица Дионы: они с Ксенией, именно с Ксенией, а не каким-то там бесполым симбиотом, сидят за столиком в кафе на набережной. Столиков полно, и за каждым люди, разговаривают, смеются, чужие реплики и смех звенят в ушах. Сидеть вот так: среди толпы оставаясь вдвоем – счастье.

Крохотная туркапсула на островке: утренние купания, рука Ксении у него на плече: «Мне ни разу не удалось обогнать тебя. Где ты научился так плавать?» Улыбка, лучезарная изумрудность глаз – они светятся любовью. Утонуть в ее взгляде – счастье.

Только что мертвая, она, шевельнувшись, поднимается на четвереньки. Острый угол окровавленного стекла выскальзывает из спины. Он падает рядом, ловит ее еще потусторонний мутный взгляд. Видеть в нем узнавание – счастье.

Потом за стенами просыпается лес, птичьим гомоном гонит сон прочь. Тот уходит, унося счастье с собой.

«Каким образом в ней сочетаются три организма? Какой механизм включает метаморфоз? И главное, где и как произошел сбой в ее геноме? Найти этот волшебный ген, вычленить, понять, повторить…» – когда он мысленно дошел до вскрытия, до анализа органов и скрининга, его едва не стошнило от отвращения. От отвращения к самому себе.

– Геныч, ты спятил, – сказал кто-то внутри черепа, – она, может, и гомункул, но ты-то человек. Нет? Ты же любил ее. Спал с ней. Гладил теплую кожу. С восторгом тонул в ее ласках, отдавался горячим объятиям. Ты препарируешь ее?

Альтер эго не вытряхнешь, как камушек из ботинка. Поспорить, все же, попытался:

– Я работаю на благо человека…

Внутри головы хохотнуло:

– Какого человека? Абстрактного? А Ксения – живая, настоящая. И тебе какая разница, что и как у нее внутри? Где сердце, где легкие?

– Она обманула меня, – гнул Геныч свою линию. – Прикинулась влюбленной.

Альтер эго уже притоптывал ногой от смеха:

– Прикинулась? Она спасла тебе жизнь. Первый раз, просто пролетая мимо. Летела себе над водой, никого не трогала. А тут ты, жалкая креветка, и термодон с людоедской улыбкой. Она ведь не раздумывала: нырнула и в пузо термодону. Тебя, утопленника, вытащила и откачала. Очень человечно, между прочим.

– Ну и что? Так всякий должен поступать.

– Всякий кто? Человек! А ты заладил: гомункул, искусственный организм, особь. Даже имя ее произнести не хочешь, – альтер эго постучал изнутри по черепушке. – Слышишь меня, гуманист хренов? Она – человек. Устроена не так, как ты? А ты был влюблен в линию ее кишечника, в точеную форму печени? Тебя ее селезенка возбуждала?

– Нет, конечно, я…

Но сидевший позади глаз не слушал:

– И второй раз тебя, придурка, спасла. Яблочек ему захотелось. Сожрал у бедных дикарей их планету. Не перекинься она, глядишь, слопали бы ученого, как яблочко моченое.

Действительно, какая разница, кто откуда вылез: из естественных человечьих отверстий или из пробирки, чашки Петри, инкубационной камеры. И что такое человек нынче? Человек, перекраивающий свой собственный геном. Меняющий в себе, как в конструкторе, одни кубики на другие. А еще те, кто ничего не хочет менять. Одни отторгают других, неправильных, не таких, как они сами. Это же самая обычная ксенофобия. Петров грустно усмехнулся: «Ксенофобия. Боязнь Ксении». Он больше не боится. Он любит. И останется с ней здесь, на этой яблочной планете. Пока не умрет. У него еще двадцать лет в запасе. А человечество пусть само разбирается, нужен ли ему пресловутый ген бессмертия или нет.

Завтра утром он пойдет к Джо и попросит у Ксении прощения. Она простит. В ту ночь Петров впервые заснул быстро.

Утром он помчался на космодром. Выскочить на площадку к округлому боку Джо и закричать: «Эй, жестянка! Открывай! Я хочу видеть свою любимую!»

* * *

Огромная тарелка спекшейся до блеска почвы, пуста. Петров прошел по краю, заглянул за деревья, будто Джо мог спрятаться в лесу. Посмотрел в небо. Она улетела. Укрылась где-то, пока он не покинет планету. Она вернется. Как она удивится, найдя его здесь. А он обнимет ее и шепнет в самое ушко: «Я люблю тебя, Ксения». До сих пор как-то сказать не получилось. Зря.

Петров вернулся в дом: чаю, надо выпить чаю. На столе лежала флешка. Вчера ее не было. Ксения оставила? Нетерпеливо схватил и активировал.

– Доброе утро, Гена.

Голос Ксении потек, наполнил пространство, отразился от стен, захлестнул Петрова с головой, утопил:

– Это моя история. Занесешь в базу данных. Я последний оставшийся в живых симбиот проекта «Химера». Класс: диана. Личный индекс: КСб-1.

Я дефектная особь.

Не знаю, был ли дефект в моем геноме изначально, никто из кураторов проблем со мной не видел. Я выросла и приступила к работе.

Это случилось во время первого же боевого рейда. Одна из первых экзопланет – сплошные скалы и ущелья, густые желтые туманы, холод, залежи платины, родия и америция. Жизнь на планете была скудная, десяток-другой видов, в основном, насекомые. Отсутствие разнообразия биомассы компенсировалось размерами особей: трехметровые многоножки, жуки величиной с экраноплан. Проблемой стали черные шершни. Это условное название, с земными шершнями они соотносились мало. Напоминали скорее летающих медведей, жалящих, ядовитых. Но социальная организация у них была, как у общественных ос

Задачей нашей когорты было добраться до кладок в горных пещерах и уничтожить. На подлете нас атаковали шершни-солдаты. Когда на меня кинулись эти огромные косматые твари, я испугалась. Испугалась, понимаешь? Симбиоты не испытывают чувств. Наш эмоциональный фон стабильно активный, без всплесков. А я испугалась настолько, что потеряла ориентацию в воздухе. Замечу, это тоже невозможно, мы ориентируемся сразу по нескольким направляющим: стороны света, магнитные линии, рисунок ландшафта, и так далее. Бросилась в сторону, не разбирая дороги, в голове билось лишь одно: «Бежать, спасаться!» Шершни догнали меня. Жалили, рвали мои крылья: паника, боль, ужас перед неминуемой смертью. Я упала.

Между симбиотами когорты существует постоянная связь, мы называем это «зов»: электромагнитные волны, ультразвук, феромоны. Так мы общаемся. И всегда знаем, где находятся остальные, и что с ними происходит. В этом мы подобны тем же осам. Вся когорта испытала ужас вместе со мной. Они бежали. Провалили задание. Потом они подняли мое мертвое тело из ущелья. Мы всегда собираем мертвых. Биоматериал слишком ценен, чтобы разбрасываться. Мертвые особи идут в переработку для выведения новых симбиотов.

Ты извини, я путаюсь во временах, то в прошлом рассказываю, то в настоящем. Все случилось очень давно, ты знаешь. Но для меня это продолжается бесконечно, не отпускает. У людей же так бывает, правда?

Я очнулась. Без мыслей, без понимания произошедшего. Голод. Единственное, что наполняло меня до краев. Я поднялась на крыло и полетела охотиться. Да, в ипостасях, отличных от человеческой, мы способны питаться любой встреченной живностью. И тут я поняла, что не слышу свою когорту. Зов молчал. Сначала я испугалась. Чувствуешь, я опять испугалась. Я ощутила одиночество. А потом – свободу. Меня тоже никто не слышал. Нити лопнули. Я сама по себе. Это было эйфорией. Я носилась над скалами и пела. Не по-человечески. Я слышала голос планеты: тягучий, холодный, свободный. Я пела на ее языке. Понятия: одиночество, свобода, эйфория – пришли позже, когда я начала осознавать перемены. Тогда были голые эмоции. Возможно, смерть и воскрешение стали толчком, что-то изменили, не знаю. Но воскресла я совсем не той, какой умерла.