Псих

– Да нет. Наоборот, это очень красиво и круто вообще.

Это и вправду было очень красиво, но я даже не знаю, с чем такое носить.

– Просто понимаешь, это, эммм, дорого и все такое прочее.

– Нестрашно, – говорит она мне, – у меня есть еще. В этом я совершенно не сомневаюсь.

В моем мире, однако, мало места розовым девочкам, любящим пони – даже если они дарят мне черные наушники, которые я надела и не снимаю.

Аудиокассета 17

Почему они все говорят, что нужно смотреть вперед? Кто это сказал? Что у меня впереди? Мне семнадцать лет, я провела выпускной бал в санатории для умственно отсталых. Я уже никогда не влюблюсь в кого-нибудь пятнадцатилетнего. У меня уже не будет школьной любви. Я не буду играть в школьной постановке. Неважно, хочу ли я этого, – у меня даже нет возможности, просто нет возможности. Вы считаете, что этого мало? Это потерянное время. Это просто потерянное время. Неизвестно на что. Скажите, что я могу сделать сейчас?

(Шорох пленки.)

Ждать. (Смех.) Офигенно. Ждать. Вы вообще слушали, что я тут говорю?

Дома у Марселлы, как я и ожидала, есть рояль, пушистые ковры и домработница. Мы сидим на полу, и у нас что-то вроде китайского (кто еще пьет чай на полу?) чаепития. Я всю голову себе сломала с подарком, но придумала кое-что очень конструктивное. Убийство целого стада зайцев за раз.

Мы чокаемся чаем и обсуждаем «Красное и черное», потому что… а, вот почему, вы же еще не знаете новость века – змея сломала ногу. Это само по себе классное выражение, но это круто еще и тем, что уже месяц ни у нас, ни у кого бы то ни было еще нет семинаров, поэтому я била баклуши. Она вернется в следующую пятницу, в этот проклятый день по расписанию пары и у нас, и у Марс – но если первое меня мало беспокоит, то вот за второе я реально могу получить по шапке. Или по наушникам, что принципиального значения не имеет. За это время я успела вдрызг разругаться с одной педагогической дурой…

(На спецкурс нас ходит мало, я сижу на второй парте, первая парта занята. Я сижу одна. Педагогическая дура считает, что сделала нам большое одолжение, придя к нам на пару в шесть вечера; мы сонные и молча шевелим ручками, а она каждые три секунды дергает нас. А, пишите, Бэ, пишите, Вэ, вы меня слушаете?

Когда дело доходит до меня, я прихожу в восторг от апофеоза здравого смысла в ее словах.

– Ну вы сидите от меня далеко, и мне все время кажется, что вы разговариваете.

– Ну, – говорю я, – вы тоже сидите от меня далеко, и мне все время кажется, что вы не преподаватель.

Пока она открывает и закрывает рот, я делаю вид, что это не я.)

…и понять, в свою очередь, что я сама не меньшая дура в плане педагогики.

Короче говоря, пару дней назад я подумала, пошла и вытребовала себе поездку на бог знает какую конференцию бог знает куда – потому что она была в среду, предполагала культурную программу на четверг и отъезд домой в пятницу. Железное алиби. Железнее не бывает. Не удивляйтесь, мне все вс? дают по той простой причине, что никому не хочется быть похороненным под грузом справок о моей аномальной психической активности (или, как минимум, слушать полтора часа, как я разоряюсь на темы гражданских прав человека). Кроме того, на конференции у нас ездят реальные психи. И участвуют в них, насколько я знаю изнутри эту вакханалию интеллекта, тоже далеко не адекватные люди. Поэтому мне там самое место.

А теперь почему я так горда собой – у меня там, собственно, ДВА места. На меня и на научного руководителя. Вы же помните, где мой научный руководитель? Боюсь, что со сломанной ногой она будет еще больше похожа на Мефистофеля. Справки и командировки как-нибудь замну, главное, что у меня есть два хороших и бесплатных билета черт-те куда, где хорошо и трехразово кормят и даже иногда развлекают.

Итого: я решила вопрос со взаимностью подарка, мы обе пропускаем пятницу, нам за это ничего не будет, я отдохну морально, а Марс получит документальное подтверждение того, что некоторые люди способны говорить связно больше десяти секунд подряд.

И я целых два прекрасных, замечательных, благословенных дня не буду дома, я буду видеть людей, которые ничего про меня не знают и которым нет до меня дела. Иногда это неописуемо круто. Теперь надо придумать, что ответить доктору на вопрос, который он мне непременно задаст. Убедительно врать на эту тему я не могу.

Может, зря я бросила таблетки.

Часть 2

Мои предки посадили нас на поезд, предварительно дав мне понять, что в случае чего за Марселлу несу ответственность я, потому что они не желают разбираться с ее родителями и проч., проч. Как будто мы едем испытывать атомную бомбу. Худшее, что я когда-либо делала на научной конференции – это предложила оппоненту отправляться вон из науки, да и то потом мне стало его жалко. Это было еще в школе, и он был такой же салабон, как и я. Что тут толку от того, что я ору громче. Но эти проводы были почти похожи на что-то человеческое. Впервые в жизни меня не запихивали в поезд насильно или наоборот, я не ехала куда-нибудь тайно, выйдя из дома за пакетом молока.

– Мы же тебя любим, – всегда с ужасом говорила мама, когда меня где-нибудь находили (что случалось редко).

– Может, вы меня и любите, – отвечала я на слезе, потому что мои таблетки делали меня сентиментальной, – но в основном вы на меня давите. И скоро раздавите совсем. Не хочу себя чувствовать Пинком Флойдом, которого пожирает родная мать.

(Весь следующий вечер они с папой смотрят и конспектируют «Стену». Ха-ха, класс.)

Родители растроганы и напряжены, Марселла путается в лямках рюкзака, билетах и волосах, а я не нервничаю. Все начинается хорошо. Хотя это как раз скорее повод задуматься. Вы же знаете, что хорошее начало применительно ко мне – это очень, очень подозрительно.

В поезде я была, можно сказать, счастлива – если бы это все еще было физически возможно. По сравнению с другими людьми, у которых от большого количества таблеток начинается ангедония, мне еще повезло, потому что иногда какие-то порывы счастья долетают и до меня. Как штормовая погода. Мало, конечно, но с другой стороны – вот вы спросите кого-нибудь, счастлив ли он сейчас – если он ответит «да», то он идиот, потому что уже за время произнесения слова «да» флюиды счастья выветриваются к чертям; ну а если нет, то мы видим эффективную работу Капитана Очевидность. Быть счастливым – испытывать боль от потери того, чего у тебя никогда не было. Как-то так.

– Ой, – говорит Марселла вдруг. Мне интересно, скоро ли она заметит что-то подозрительное. Например, то, что перед отъездом я послала ее делать реверансы перед родителями, а сама вытрясла у нее из рюкзака плюшевую розовую чушь, которой там было девяносто семь процентов. Вместе с дневником в бисерной обложке – она не я, нечего записывать все подряд. Тем более то, что она пишет… ладно, будем делать вид, что я хорошая девочка и больше не читаю чужие дневники.

Конечно, ей ничего не остается, кроме как достать «Красное и черное» и попросить еще чаю. Лично я, пока не сядет батарейка, буду слушать «Смитс». Вы должны знать, как это здорово – слушать «Смитс» в поезде, когда тебя и так укачивает (да, не надо смеяться, меня иногда укачивает в поезде. Меня и просто так иногда укачивает).

Ночью я вспоминаю, правда, что у меня есть еще одно дело (Марселла уже сопит в две дырочки, но закладка на семидесятой странице, и это прекрасно), и достаю нетбук.

Письмо старой знакомой, которую зовут так же, как и меня

Время от времени ты оставляешь какие-то ядовитые записи в своем блоге – я думаю, ты определенно знаешь, что я его читаю, выяснить это не такая уж большая сложность. Большая сложность, дорогая моя, это оформить твой яд в осмысленные предложения и адресовать их лично мне. Я понимаю, что это трудно, что это не все умеют. Но, заметь, я сейчас пишу это тебе в личку, а не вывешиваю в собственном блоге. Это не потому, что я такая крутая, просто я уже переросла желание публично обнажаться. Тем более делать вид, что это совсем не публично, просто бумаги и ручки в доме не оказалось.

Если ты хочешь честности, хорошо, пусть будет честно. Я захожу в твой блог с единственной целью – еще раз порадоваться, что не стала такой, как ты. То, что и как ты пишешь, меня умиляет и пугает до крайности. Тебе семнадцать лет, как и мне, но ты похожа на старую деву, обиженную миром до предела; ты всех судишь, до всего тебе есть дело, на все у тебя есть собственное мнение, злое и резкое. Я тоже была бы такой, если бы не сама-знаешь-кто. Возможно, провести месяц в клинике – сомнительная альтернатива превращению в ворчливые синие колготки (прости, но чулок – это слегка излишне сексуально); да, мне никогда в жизни не было так плохо, но по крайней мере, я никому не вру. И мне есть что вспомнить – без ярлыка «куда катится мир». И если мне плохо – я кричу, пью таблетки, не пью таблетки, иду или не иду к врачу, иду плакать в подушку, иду плакать в парк вместо занятий. Может быть, это звучит банально (в любом случае я это как-нибудь переживу), но я что-то предпринимаю и никого не виню, потому что никто не виноват.

И еще – на самом деле меня в твоих писаниях коробит единственная вещь (то, что ты срываешь на мне плохое настроение, можно легко простить). Не надо говорить, что весь мир дурдом. Ты там не была.

Мы приехали на вокзал, потом полчаса колесили в такси в поисках гостиницы, в которой нам нужно было поселиться до двенадцати ноль-ноль. С семи утра мои родители успели позвонить уже четыре раза, когда телефон был включен, и еще четырнадцать, пока он был выключен. Лучше бы я его и не включала – мы могли бы рассчитывать на мировой рекорд. Марселла липнет ко мне с вопросами, чего я терпеть не могу, потому что а) красивые далекие города нужно впитывать самостоятельно; б) я не энциклопедия; в) у нее тоже есть органы зрения и слуха, больше ничего не надо.

Потом все резко стало плохо.

Точнее, вы можете расслабиться, с вашей точки зрения, все может быть совсем и не плохо, а очень даже хорошо. Но это кому как. Во всяком случае, в очереди на регистрацию в гостинице я точно поняла, что если лично мои органы зрения меня не обманывают, мне надо срочно обратно на вокзал – потому что в двенадцать ноль два отходит пригородный поезд, и я как раз успею под него броситься.

Блин, почему, когда мне кажется, что я вижу Райдера, я никогда не ошибаюсь?

И мне, честно говоря, все равно, если вы сейчас офигеете. Да, у меня есть большая и роковая любовь, которую я знаю с пяти лет; да, наши родители считают, что мы поженимся; да, она сейчас торчит в той же очереди в стае каких-то не зарегистрированных мной женщин. Или женщины, как всегда, стоят отдельно, а мое воображение дополняет ими Райдера. Неважно. В любом случае Райдер – это опухоль мозга.

Кстати, к слову «поженимся». Когда моя мама видит меня на кухне, у нее начинается страшный педагогический зуд и припадки педантизма одновременно. Ей все равно, что этот бутерброд не представляет собой эстетический объект, что я через десять секунд после приготовления сжую его, и мне при этом будет абсолютно все равно, как он выглядит.

– Твой будущий муж не заслуживает такой хозяйки, – вздыхает мама.

– Мам, да меня вообще мало кто достоин. Ни у кого в мире больше нет такого количества справок и предписаний, а я не хочу, чтобы на мне женились по расчету.

Мама выразительно молчит.

– И вообще, – говорю я, – я не настроена выходить замуж.

– Интересно, почему? (Сарказм. Читай: кому такая нужна?)

– Потому что еще одного человека, который проверяет толщину масла на моих бутербродах, я не перенесу.

Я много чего не перенесу.

Он два года молчал, а потом вдруг у меня в блоге появилась песня Depeche Mode – All I wanna do is see you again.