Шапито

Я уселся рядом, стараясь ненароком не задеть его одежды, и совершенно не понимал, куда меня везут. На улице было уже темно, горели лишь фонари и сновали прохожие, бегущие куда–то по своим делам. Сильно, конечно, отличались аристократы, спешащие в театры в своих дорогих, роскошных нарядах, которые так и выставляли на показ сколько фунтов на год ты получал. Их прикрытые веерами разговоры так и сквозили, по всей видимости, осуждением и некоторым презрением к обычным работягам, которые старались заработать на безбедную жизнь, пекли пахнущий на всю улицу хлеб, чистили обувь господам за гроши, зазывали в какие–то малоизвестные лавки, особенно здесь по выезду из города. Странно, что вообще мы едем куда–то из города в не предназначенном для этого экипаже.

Чем дальше мы отъезжали от центра, тем сильнее властвовала ночь над городом, фонари горели все реже и реже, пока не потерялись в ярком пятне совсем иных по форме, не таких высоких, но более вычурных, кованных и каких–то сказочных, что ли… Я замер от всего этого великолепия перед своими глазами, не веря им, почти проклиная за то, что хотелось верить в то, что видел. Но это же не могло быть правдой, не так ли? Не мог же господин Оливер в своем дорогущем фраке ехать сюда… на ярмарку..?

Яркие огни кованных фонарей слепили после темноты окраин Лондона. Слепили так, что дышать становилось почти больно. В голове сами собой вознесли картинки, со звуками, с запахами, чувства от воспоминаний захлестывали меня с головой. Снова. Хотелось сделать вдох, хотелось до отчаяния, хотелось до невыносимости, только не получалось. Рот не хватал воздуха, хватал пустоту, разливая боль где–то под ребрами, где было сердце.

Я снова здесь. Снова в этих слепящих огнях, правда, других фонарей, но все таких же ярких и по теплому желтых, золотых, а может и почти оранжевых. Они светились маленькими солнышками, освещая ярко выкрашенные кибитки с причудливыми орнаментами на крыше, порой на которых располагались головы клоунов или разноцветных подарков, где–то были видны даже головы животных. Но на всех, как на одной, в самом центре, в красивой узорчатой раме, было написано «Удивительный мир мистера Оливера» и мужчина, снимающий цилиндр в артистичном поклоне.

Я резко обернулся на господина Оливера, рефлекторно, стоило мысли пробежаться в моей голове, но тот даже не заметил мой удивленный взгляд, наблюдая, как ярмарочные огни тихнут, сменяясь их отголосками. Ну, да, вряд ли это господин Оливер и вряд ли мы приехали на ярмарку… Только экипаж просто обогнул ярмарку с другой стороны, где почти не было людей, кроме, по всей видимости, рабочих, которые носили что–то туда и сюда, перекрикиваясь с разных концов пустыря, образовавшегося из совершенно обычных кибиток. Неужели все–таки…

– Господин Оливер, позволь… – но он прервал меня, жестом приказывая молчать.

К нашему экипажу подошли пару людей, когда тот, немного замедлившись, все же остановился. Те сильнее набежали, перебивая друг друга, спрашивали интересующие их вопросы, не давали господину Оливеру сойти на землю, но тому, как оказалось, это и не нужно было. Он, махнув пару раз рукой, раздал указания таким строгим голосом, что мне стало немного не по себе, так что я оставался подле него молчаливой тенью.

– Все позже, Гарри. Имей терпение, – господин Оливер обратился ко мне, стоило экипажу двинуться чуть дальше, вглубь кибиток, где виднелся не такой яркий, как главный, но довольно отличимый вход.

Я лишь ждал. Ждал, когда меня просветят, когда головоломка окончательно сложится в одну картину, которой, по сути, требовалось лишь подтверждение. Ждал и молчал, следуя за ловко спрыгнувшим со ступеньки экипажа на землю господином Оливером, шел куда–то под красочный, натянутый купол шапито. Да, это был самый огромный купол шапито, который я встречал в своей жизни. Хотя, чего таить, я был на ярмарке лишь один раз, но он далеко не был таким роскошным и высоким, как этот. Дыхание сперло, и теперь я не мог вдохнуть от детского восхищения. Я слишком долго не приближался к ярмаркам, не позволял себе вдохнуть этот воздух, который я, казалось, помнил до сих пор: примесь сладостей, карамели, воды и ненавязчивый запах, идущий от вольеров с животными. Их не выставляли на ярмарках, но они всегда были в тени, но это никак не смущало ни меня сейчас, ни тогда.

Перед господином Оливером приподняли штору, позволяя мне заглянуть мельком в закулисье. Люди сновали, где–то отдаленно порыкивали львы, тявкали собаки, артисты, разодетые в цветастые наряды, что–то выпрашивали и просили друг у друга, но это казалось таким далеким для меня, словно одна из картин в доме господина Оливера. Недосягаемая, но такая теплая, энергичная и манящая. Хотелось войти внутрь и погрузиться во всю ту суету, и я даже не поверил, когда господин Оливер приказал мне следовать за ним, а рабочим в обычных одеждах говорил запомнить меня, чтобы в дальнейшем не было проблем.

И я сделал шаг. Погрузился в эту красочную суету при свете газовых фонарей, висящих на деревянных балках, которые служили основной опорой для этого огромного купола, хотя… Я огляделся. Это был не основной шатер, это был один из тех маленьких, в которые залезают непослушные сорванцы, чтобы подсмотреть за животными или готовящимися к выходу артистами. Парочка небольших шатров, я видел их небольшие купола, соединялись в просторное помещение, битком набитое людьми, ящиками и шумом. Основной купол отсюда даже не виднелся, и теперь его нестерпимо хотелось увидеть своими глазами, изнутри.

Господин Оливер куда–то уверено шел, одновременно перекидываясь беглыми фразами с кем–то, кто держал в руках какую–то целую кипу бумажек и умудрялся делать в них пометки, одновременно поправляя сползающие на кончик носа очки. Я старался не отставать от них, следуя по пятам и пытаясь не слишком явно крутить головой в восхищении разглядывая и запоминая все происходящее. Эта атмосфера готовящегося праздника захватила и меня, сердце билось в предвкушении, нервно колотилось и напоминало о себе, порой иголочкой от того, что в восхищении бухалось куда–то вниз: то разминающиеся гимнастки преспокойно задирали ногу за голову, то тихий поцелуй в макушку змеи, то всполохи огня, то рев какого–то животного, которого я и не знать не знал.

– Гарри, – позвал господин Оливер, и я снова обратил на него взгляд.

Он смотрел ровно на меня, с долей довольной улыбки, видимо, замечая весь этот детский, нескрываемый восторг в глазах. Я подошел ближе к нему, склонился ближе по его жесту и вслушался в тихий шепот, который, казалось, здесь был не уместен.

– Тебя проводят к ложе, я поднимусь туда чуть позже, старайся не светиться.

– Вас понял, господин Оливер, – кивнул я и чуть поклонился, когда за мной пришел коренастый работник в простой рубахе, пропитанной потом.

Что ж, жизнь в цирке так и кипела, не позволяла забыть о себе, о готовящемся, это было очевидно, выступлении, о предвкушении от чудес, которые, по рассказам других, происходили под красочным куполом. Работник безмолвно вел меня куда–то, где все громче и громче слышались людские голоса, но не те, что гомоном стояли в закулисье, а именно те голоса, которые с таким же восторгом ожидали представления, порой спорили, кто будет первым, восхищались какими–то артистами, судя по названным не нашим именам. Этот гомон захватывал и меня, я почему–то начал нервничать, прислушиваясь к тому, что происходило за плотным занавесом. Я еще ни разу не был на цирковых представлениях, но уже видел, что происходило за его пределами, и это ощущалось странно. Я и понятия не имел, что все эти красочно разодетые люди будут делать, как выглядит сцена, где сидят люди… Ярмарки ярмарками, но высокие шпили шатров всегда манили меня, и вот он я здесь. Здесь, под самым высоким куполом, скрываясь за занавесом, шагаю куда–то за работником. Знал бы он, что сейчас творилось в моей голове… Я едва сдержал рвущийся смешок.

– Сюда, – это было единственное, что он сказал мне, а после безразлично развернулся, окинув беглым взглядом.

Я зашел за указанную плотную, тяжелую темно–красную парусину и замер, прячась по наказанию, о котором чуть не забыл, в тени. Но даже из этого места, ограниченного другим, висящим рядом занавесом, я в восхищении открыл рот, выглядя явно глупо для своих лет и внешности, но сдержать восхищенного выдоха не смог.

Снаружи купол, хоть и представлялся масштабным, но он далеко не был настолько грандиозным, как выглядел изнутри. Неяркий свет фонарей освещал ряды мест, на которые спешили усесться и более богато одетые люди, и простые чумазые мальчишки, которые обычно натирали ботинки на улицах. Но у всех, как у одного, читалось озорное, лучистое предвкушение, они озирались по сторонам, впитывая в себя все то, что видели, вглядывались в пропавший во мраке купол, который не было возможности разглядеть. Я следил за конструкциями над сидениями, вел взглядом по многочисленным веревкам, каким–то совсем тоненьким качелькам, деревянным вышкам, а уже после обратил внимание, как выглядела сама сцена. Это было совсем не так, как я себе представлял. Круглая, не деревянная, как обычные настилы на городских сценах, а совершенно обычная земля, слегка припорошенная щепками, которые придавали воздуху легкий древесный аромат. Круглая и огромная. Казалось, что здесь вообще все огромное. Ну, правда!

Гомон усаживающихся на места людей вводил в некий транс, заставляя присоединиться, прислушаться к их разговорам и нервно дожидаться начала. Тень парусины хорошо прятала мне от множества чужих глаз, но позволяла рассмотреть многое, как и то, как уверенно по узкой круговой доске, державшей весь этот шатер, побежали юнцы, неся в руках переносные фонари. С каждой секундой становилось все ярче и ярче, пока люди, в противовес, становились все тише и тише, завороженно наблюдая за не особо–то примечательным действом. Но я все же решил приглядеться, понаблюдать и теперь прекрасно понимал зрителей, оказался одним из них, восторженно наблюдая за мальчишками, которые–то и не были ими.

Это были юные артисты, одетые в одинаковые серовато–белые костюмчики с панталонами и курчавыми набеленными париками, на которых красовались уж больно реалистичные бабочки с иногда хлопающими крылышками. Мальчишки не просто бегали по кругу над головами людей, они отыгрывали известную только им сценку. Кто–то стучал по плечу другого, жестами прося пройти вперед и занять место чуть поодаль, а тот кивал, отдавая кованный фонарь ему в руки и прыгая через его голову, а после с широкой улыбкой забирая источник света обратно под бурные аплодисменты и одобрительные выкрики из зала. Другие уже занимали свои места на этой жердочке, кто вверх ногами, кто свисая головой вниз и удерживаясь на одних коленях, кто в причудливой позе на плечах других. Они играли юных посетителей цирка, играли так, что сердце ухалось от их переворотов, прыжков и поддержек. Я восхищенно пытался выследить любое действие, но понимал, что не хватает глаз, ну, никак не успеваю уследить за всеми, поэтому принялся переводить взгляд по мере застывания мальчишек в позах.

На небольшую сцену, которой можно было бы назвать невысокий, но выделенный с противоположной от меня стороны помост, под бурные аплодисменты вышли одинаково одетые музыканты, они держали инструменты в руках, пока усаживались на подготовленные стулья, которые я поначалу даже не заметил, занимаясь рассматриванием устройства цирка. Впереди стоял бодрый мужчина с роскошными усами и густыми бровями, под которыми едва различались глаза. Он обернулся к залу, и тот взорвался еще более бурными аплодисментами. Мужчина поклонился, повернулся лицом к музыкантам и поднял руки, а после плавно опустил. Музыка полилась яркой мелодией. Торжественная, она словно предупреждала, насколько зрелищные представления нас ждут впереди, приглашала на сцену артистов, и один даже выбежал в центр круглой сцены, разводя руки в стороны, якобы наслаждаясь громкими аплодисментами.

Это был мужчина в строгом фраке, но с яркой бабочкой, в тон ленте на высоком цилиндре. Он снял головной убор и, приложив его к сердцу, поклонился, блеснув уложенными волосами, а когда вновь поднялся, неспешно надевая цилиндр обратно, я задохнулся, не веря своим глазам. Это был Гейл. Гейл, собственной персоной. Тот самый Гейл, который хохотал как умалишенный стоило услышать произнесенную Мэттом шутку. Тот самый Гейл, который был мальчиком на побегушках у господина Оливера, выполняя мелкие поручения. Этот самый Гейл, который слишком легко поднимал меня на руки, раз за разом ломая мое представление о его хрупком теле.

Только все–таки выглядел он не так, как обычно. Привычная мне его легкая улыбка сменилась обаятельной, от которой только и млели воодушевленные девушки, когда он, удивительно быстро и театрально бегая, дарил совершенно случайным девушка ниоткуда взявшиеся красные розы. Привычный растрепанный образ теперь казался мне строгим и привлекающим взгляды всех, а глаза привычно равнодушные, но озорные по–юношески, светились каким–то почти дьявольским огнем. Это был тот самый Гейл, но все же не он. Он привлекал к себе внимания, даже ничего не делая, и я будто загипнотизированный следил за ним, за его движениями и восхищался вроде бы незамысловатым фокусам.

Гейл не долго так ходил, соблазняя милых дам, вышел ровно на середину сцены и поднял руки вверх. Снова аплодисменты, а после и широкий взмах, за которым последовала мгновенная тишина. Снова вверх, и снова взмах, и так еще несколько раз. Я поражался тому, как легко за ним, за его движениями и какими–то мыслями, шла публика. Шла на поводу, но была так этому рада, что в один из моментов тишины громко завизжали, когда Гейл громко и с расстановкой, как обычно не говорил, произнес:

– Многоуважаемые господа и прелестные дамы! Настал тот самый час, когда я спешу объявить о начале нашего представления! – оркестр подхватил его слова, заиграв негромкую, немного спешную, но такую подходящую этому моменту музыку. – Вы долго ждали нас, и мы порадуем всех вас новыми номерами, новыми артистами и некоторыми полюбившимися вам представлениями, – он говорил четком, мерно, словно в противовес гнавшейся куда–то музыке. – Кого вы ждете больше всего?

Один вопрос, а крики летели со всех мест, да так громко, что музыка утонула в их ответах, а я так и не смог вычленить что–то одно, услышать какое–либо имя, но их восторг и радостные крики заполонили мое тело, теперь мне еще с большим нетерпением хотелось увидеть, что же ждет нас дальше. Гейл взмахнул руками, и по заученной схеме его ждала резкая тишина.

– Вижу, слышу и чувствую, как вы соскучились по нашим артистам, но все же перед тем, как начать представление, хочу поприветствовать нашего директора – господина Оливера О’Брайена, – и повернулся в сторону музыкантов.

Возле главного среди музыкантов стоял господин Оливер в своем роскошном наряде, и теперь я понял, почему он оделся именно так, а не иначе, как одевались все джентльмены в клетчатые или светлые брюки. Его был видно, он бросался в глаза, светился в луче, который следовал по всюду сначала за Гейлом, а теперь и за ним. В луче его жилетка и пояс немножечко блестели, переливались и манили взгляд, который бы на себя перетянули модные ныне штаны. Господин Оливер вышел к Гейлу, который снял цилиндр и нарочито театрально поклонился ему. Он махал руками, пока аплодисменты не смолкли. Наверное, это были сегодня самые громкие аплодисменты.

– Почтеннейшая публика, я рад снова приветствовать вас под этим куполом. Рад приветствовать тех, кто впервые присоединился к нам, и рад снова видеть тех, кто все с тем же интересом посещает наше представление раз за разом, – все же речь господина Оливера была более утончена, не имела такой четкости, но при этом была легко различима уху. – Сегодня вас ждет незабываемые впечатления, новые номера, с которыми мы открываем этот сезон, это путешествие… – он сделал глубокий вдох и схватился за веревку, которая медленно опускалась, пока он говорил.

Он крепко сжал ее в руках, а после сделал парочку шагов назад, словно намеревался дойти спиной до края сцены, но неожиданно, наверное, для меня вдруг полетел, поднявшись не так высоко, но все же поднявшись на веревку вверх и полетев ровно к этому балкончику, которым сложно было назвать этот помост, в шторах которого прятался я. Он летел ко мне, но я не видел в его глазах и капли страха или паники, он легко улыбался и также уверенно приземлился на помост, отпустив веревку, тут же взметнувшуюся вверх. Зал взорвался аплодисментами, а господин Оливер живо помахал рукой.

– Добро пожаловать в «Удивительный мир мистера Оливера»!

Музыканты разразились торжественной музыкой, под которую к Гейлу на сцену вышла пухленькая женщина в пастельно–желтом платье, с венком на голове и… густой бородой. Я не верил своим глазам. Женщина и с бородой, да и еще какой, которой позавидует любой сидящий здесь юнец, пытающийся отрастить хотя бы отдаленно похожее на то, что я видел сейчас. В бороду были вплетены милые, небольшие цветы, которые сочетались с надетым венком. Они танцевали, вальс, кажется. Танцевали очень слажено и довольно профессионально, но ее борода все еще выбивала меня из колеи.

Я никогда не видел такого, поэтому не мог отвести взгляда, особенно когда она запела. Ее высокий голос сочетался с музыкой, рассказывал о дивном мире, о путешествии, о повстречавшихся на пути людях. Она так красиво пела, что я заслушался, завороженный ее голосом и красивым танцем. Да так заслушался, что пока господин Оливер не помахал перед моими глазами рукой, я не замечал ничего вокруг. Он довольно ухмыльнулся и сказал сесть рядом с ним, поэтому я спешно достал стулья из–за занавеса, где успел их приметить, и уселся. Господин Оливер наклонился ко мне и прошептал на самое ухо:

– Смотри, запоминай, наблюдай. Теперь ты часто будешь находиться здесь, – я лишь кивнул. – Нравится? – снова кивок и довольная усмешка. – Это только начало.

И это действительно оказалось так. Господин Оливер редко, почти никогда на моей памяти, ошибался, все его слова имели свойство сбываться, поэтому я просто завороженно смотрел на сцену, где все тем же обольстительным голосом Гейл произнес, отпустив даму под громкие аплодисменты и какие–то восхищенные выкрики из зала:

– Что ж, дамы и господа, мы только начинаем, а вы уже, словно услышав голос мифической сирены, наблюдали за нашей милой мисс Брук! – женщина снова вышла из–за кулис, изящно поклонилась и скрылась за парусиной, послав в зал поцелуй. – Сирены ведь плавают в море, не так ли? – зрители что–то загудели. – Плавают, да так, что сводят с ума бедных матросов, которые скучают по суше и прелестным дамам… – многозначительный взгляд и ухмылка, и зал взорвался неладным смехом. – Итак, я думаю, все вы догадались, кого мы ждем сейчас! Лулу и Коко!

Из–за занавеса на середину сцены выбежали хрупкие парень и девушка. Они были одеты так, как и рассказывал Гейл: она – в блестящее короткое неприметное платьице, с заплетенными в русые косы с жемчужинами, а он – в свободную рубаху с шароварами и повязкой на голове. Они кланялись и махали в ответ, пока не началась тревожная, тягучая музыка. Их лица тут же изменились, теперь они играли роли.

Это была трагичная история влюбленного пирата и сладострастной сирены. Лулу и Коко разбежались в разные стороны, Коко ловко забрался на вышку, словно и правда забрался на мачту корабля. Он вглядывался куда–то, водил взглядом по зрителям, словно по безразличным волнам. Вглядывался, что–то выискивал, щурился, глядел в дозорную трубку, не видя сидящей на ограде сцены Лулу. Она поджала ноги и, нежно улыбаясь, развязывала и завязывала обратно свои волосы. Двигалась странно, чарующе, но не обращала внимания на Коко и зрителей. Она не здесь, она… Я понял! Я видел такие рисунки, кто–то мне показывал в газете ту странную статью с непонятной женщиной с рыбьим хвостом вместо ног. Вот, кем была Лулу! Русалкой!

Дрожь пробежала по моей спине, заставляя вглядеться в ее движения. Теперь я понимал, понимал всю эту сцену, спасибо тому, кто рассказал мне о русалках. Теперь я видел, что Коко еще не видел Лулу, а та не видела его. Музыка медленно сменялась, становилась менее тревожной, более притягательно плавной, чарующей, завораживающей. Коко, наконец, обернулся, взглянул вниз и увидел ее… Словно он увидел ее впервые, словно влюбился в нее с первого взгляда, словно он, правда, утонул в ее чарующем взгляде, в ее трогательно распахнутых глазах, приоткрытых пухлых губах, которые словно пели песню. Песню этому незадачливому пирату… А тот и повелся. Перепрыгивая через пару пролетов под громкие ахи зрителей и мое упавшее куда–то сердце, он спускался к ней, спрыгнув с двойным кувырком с высоты человека на сцену под аплодисменты. Он бежал к ней, бежал, не видя, не слыша ничего вокруг. Бежал и прыгнул, оказываясь возле ее хвоста, хватаясь за ее нежные руки, вглядываясь в ее лицо снизу–вверх. Ластился к ее рукам, подставлялся под ее поцелуи и не обращал внимания на ее «хвост». Ему было все равно, он был в ней, он был в ее голосе, он был в ее ласковых руках, он тонул в ней…

А она улыбался, ласково так, но коварно, незаметно для него. Она игралась с ним, ярко для нас, но так слепо для него. Игралась жестоко, заставляя крутить ее в своих руках, таскать ее в своеобразном танце по всей сцене, усаживать ее на другое место, а после самому носиться по сцене, хватаясь за голову, прыгая и кувыркаясь, отталкиваясь от ограждений.

Он не знал, куда себя деть от своих чувств, старался найти эликсир, чтобы остаться вместе с ней, а она лукаво улыбалась, наблюдала за всеми ее метаниями со смешинками в глазах, продолжая перебирать косичку в руках. Она смотрела на него так насмешливо, словно и не верила, что он найдет этот эликсир. Но он нашел! Нашел, горделиво выставляя на показ зрителям, деловито перебрасывая из руки в руку и протягивая ей его. И ей все же интересно, она, стыдливо прикрываясь, приняла подарок, залпом выпила его и упала в его руки без чувств. Он и не знал, что ему делать. Что вообще делать в таком случае с русалкой, сиреной? Поднял ее на руки, кидался к зрителям, безмолвно прося помощи, но те подсказывали ему лишь одно. Поднять ее на импровизированный корабль, на мачту, туда, откуда он спустился к ней. И он это сделал. Уверенно цепляя ее к себе на шею, полз на самый вверх, заставляя всех замереть и почти бездыханно следить за разворачивающимся действом.

Ее разморенное тело все еще ютилось в его руках, когда он сделал первый шаг, уверенный и такой опасный, на канат, натянутый прямо над головами зрителей и на другую сторону сцены. Еще один шаг, шаг, еще и еще, теперь он держал ее в руках ровно в центре каната, который так и проминался под его весом, но никто из них не показывал страха, кроме зрителей, которые только и делали, что вздыхали и хватались за сердце. Сирена зашевелилась в его руках, отталкивая от себя пирата, заставляя ежится зрителей от неминуемой опасности, когда канат под его ногами начал раскачиваться.

Она отталкивалась от его груди, почти истерично билась в его руках, а канат все сильнее и сильнее раскачивался, заставляя мое сердце остановиться. Пират аккуратно поставил на ноги сирену, и та пугливо прижалась к его груди, когда едва не упала. Она замерла, схватилась за сердце и… Сердце резко упало в ноги, стало страшно, может, чем–то помочь? Она же так разобьется, она же…

Переливающееся в свете платье соскользнуло с нее, представляя взору обычное тряпичное, с милыми оборками и блестящими узорами. И я изумленно вздохнул вместе со всеми в зале, едва не пропустив добрый смешок господина Оливера, но сейчас мне было плевать. Сирена превратилась в человека! И ей было не плохо, она просто не могла стоять, потому что сейчас Лулу носилась по канату, прыгала, бегала, вращалась и светила такой лучезарной улыбкой, что я не мог скрыть восторженного взгляда от нее. Она так легко, словно не стояла под куполом, над сценой, покрытой лишь щепками, прыгала, ходила, игралась и бежала к Коко, кидаясь в его объятья, что казалось, будто она ступает по твердой земле. Но и он не отставал от нее, перекидывал через себя, крутил в своих руках, поднимал ее высоко над собой, перепрыгивал и с такой же радостной улыбкой бегал вокруг нее. То в щечку чмокнет, то за талию обнимет, доверчиво прижавшись к ее спине, то волосы расплетет и заплетет в другую прическу. Он вплетал в ее русые кудри цветы, припадал губами к каждому бутону, пока она сидела между его ног, болтая свисающей голой ступней и рассматривая ее со всех сторон. Он влюбленно танцевал с ней, вроде, как говорил мне господин Шолти, вальс, но не так как господа аристократы, а нежно, почти сплетаясь всеми конечностями, вжимаясь в друг друга. А музыка лишь замедлялась, словно подводила к важному моменту в их отношениях. Словно вот–вот должно было что–то случиться, что–то, что решит из совместное будущее после таких ярких моментов. Нет, не тревожная, наоборот, тихая, нежная, наполненная безмолвным счастьем.

Коко достал кольцо из кармана. Нет, это было то самое явно театральное кольцо, но все равно дыхание в зале сбилось, все замерли. Отношения всегда волновали людские сердца, поэтому даже столь театральные, будоражили сознание всех. Лулу обернулась, удивилась, прикрыв рот, схватила кольцо, повертела и так, и сяк, рассматривала со всех сторон, а после последовала тишина. Оглушающе громкая. Музыка стихла совсем, как и люди. Ни одного звука, лишь прикованные к падающему с каната Коко и изящной руке Лулу. Резкий шорох и облегченный вздох. Натянутая когда–то сетка, обхватила упавшего пирата и медленно опустила на сцену, а Коко продолжал доверчиво тянуться к протянутой к нему руке. Только вот не протянутой, а вытянутой, чтобы толкнуть.

Сирена, снова сирена в блестящем платье, сидела на канате все с той же протянутой рукой… Но без страха, испуга и волнения на ее лице. Лишь злорадная, довольная ухмылка на ее красных губах.

Зал взорвался аплодисментами, криками и восторженными комплиментами. Я тоже не сдержался, хлопал так громко, что зачесались ладони. Я как ребенок наблюдал за встающим Коко, а после за вновь натянутой сеткой, в которую так доверчиво и легко упала Лулу. Они встали рядом.

Лулу и Коко… Такие лучезарные, счастливые и заряжающие всех вокруг чем–то воздушно ярким, как и они сами. Они обнимались, махали всем вокруг, но гул зала не стихал. Зрители не отпускали их, пока не выразили бы и каплю бушующих эмоций где–то в душе. Это было будоражаще, страшно прекрасно и в тоже время красиво, нежно и даже с моралью.