Мне тебя обещали

Не задумываюсь о том, является ли данный отрезок затянувшимся приступом той тоски или чередой муторно-логических цепочек. Выбор сделан – просто продолжать двигаться. Жизнь в чистом виде, без смысловых галлюцинаций. Если раньше моя жизнь выстраивалась сама по себе по кривым начертанным линиям, то теперь все приняло абсолютно другой оборот. Мне даже не интересно, чем это закончится. Если бы все управлялось строгим законом причины и следствия и всегда было бы возможно предсказать исход, мы сами стали бы только сборищем бездушных механических игрушек. А сейчас – не зная, что за поворотом – мы ведем волнующую игру. Это как сдавать экзамен по предмету, который знаешь нетвердо, и получить очередной вопрос, ответа на который не знаешь.

Живу в замкнутом пространстве со сглаженными углами. В руках Фаулз – я преследую тебя по оставленным следам. Любимые книги ты покупала в двух экземплярах. Одну ставила на полку, вторую читала, делая в ней пометки. «Несмотря на внешнюю независимость, она не могла без опоры. Всю жизнь стремилась это опровергнуть – и тем самым подтверждала. Будто морской анемон – тронь, и он присосется к руке». Через буквы под желтым маркером проникаю в тебя снова, и ты раскрываешься для меня другой. Родная вроде бы, но при этом далекая, еще более глубокая, чем я знал. Я старался быть твоей опорой. Наверное, у меня это получалось, раз ты всегда засыпала за моей спиной, прижимаясь так сильно, что твое дыхание отзывалось во мне бархатными ударами.

Вот твои слова: «Ты – это всё». От этих слов становилось страшно. Боялся подвести. Мужчина, даже несмотря на броню эгоизма, понимает, что женщина лучше. Просто мы не признаем этого вслух – солидарность из поколения в поколение. Вдруг это помешает вам уважать нас, считать нас мужчинами? Хотя мужчина – это далеко не член между ног, это еще и заботливое желание прикрыть окно, когда она замерзла, но молчит об этом. Мужчина – это тревога за нее, даже когда они не вместе.

Когда мы пришли друг к другу, я не воспринимал того, что принято называть «отношениями». Верил в контакт, в страстную вспышку между двумя людьми, в красивый флирт, который, если позволят обстоятельства, завершится постелью. Это был для меня конец фильма, дальше только титры и – всем спасибо.

– В определенный период жизни мы встречаемся с определенным человеком, необходимым именно в этот период. Такой странный закон притяжения, такое взаимовыгодное спасение. Проводим определенное время вместе, потом обязательно расстаемся. Потому что каждому из нас надо идти дальше, входить в новый, следующий период своей судьбы. Брак придуман для ленивых, которым легче остановиться на полпути, чем идти дальше.

Так я честно говорил о своем опыте. Ты молчала, пила почти остывший чай с вишневым вареньем. Ты не любила горячий чай, только теплый, по мне – так холодный.

– Думаю, это правда – про определенных людей в определенное время. Но, знаешь, почему часто происходит расставание? Потому что даже в паре развитие людей неизбежно. Мы открываем для себя что-то новое, и это новое идет вразрез с новым того человека, что привел нас к этому новому. Если это развитие неравномерно или имеет различную направленность, то будет расставание. А что, если попытаться принять новых друг друга? Тогда путь двоих может продолжиться.

После этих слов я ничего не мог добавить. Я смотрел на тебя и думал, какой же подонок сидит сейчас напротив тебя. За что ему такая награда? Сейчас понимаю: ты привела меня к новому. И расставание произошло не по нашей вине. Сценарий изменили там, наверху. Как-то ты сказала: «Однажды мы с тобой превратимся в буквы друг для друга». Отбрасываю Фаулза. Ты не буквы. Ты – выше и непостижимее любых существующих символов.

15

Сегодня я внес последнюю часть кредита за квартиру. Мы вместе сняли ее, вместе начали обставлять, здесь «все наше». В конце концов, выкупил ее я один. Один-один-один. Но все равно в этих стенах горчичного цвета не так холодно без тебя, как вне их. Ты ведь все еще здесь. На этом подоконнике ты любила сидеть, подобрав ноги, и, если даже там были печальные октябрьские сумерки, все равно улыбалась. «Никогда не разлюблю осень, никогда». Ты же обещала мне это никогда!

В этой маленькой комнатке с большим окном мы планировали сделать детскую. Она ни для чего другого не подходила – слишком узкая для спальни и слишком личная для гостиной. Ты могла сидеть здесь часами. Читать потрепанный томик с рассказами о кубинском зное или рассуждать о материнстве так, будто вырастила троих детей. Ты хотела мальчика, мне было все равно, лишь бы от тебя.

«Сначала я влюблюсь в саму мысль о нем, затем в плюсик теста, стручок с ручками и ножками, а потом в пухлощекого человечка, сующего себе ноги в рот. Чувства к нему быстро меняются. В первый год кажется: ну нельзя больше любить. Потом эта любовь расширяется, углубляется, умножается в каких-то совершенно невероятных измерениях. И каждый новый день становится очередным шажком на длинном пути. Теперь мама уже спутник, рука в руке, а не просто кров и питание».

Я удивлялся, возмущался, пытал, откуда у тебя такие глубокие познания. Признаюсь, ревновал – хотелось, чтобы все, что было до меня и будет вместе со мной, проходило через меня. Я хотел тебя себе, всю целиком. В любви есть светлая и тихая ревность, растущая из желания принадлежать ко всем временам года твоей половинки. Это как сжать в кулаке теплый никому не принадлежащий прибрежный песок, но чувствовать, как он высыпается именно из твоей руки.

«Будто я пережила уже это в прошлом, в прошлой жизни… Не смейся! Такое бывает, я читала в Интернете… И вообще, кажется, я и тебя знаю миллиарды лет. Ты веришь, что такое бывает?» Вопросы отпадали сами собой, и мы целовались так, будто во всей вселенной нет ничего важнее. Я не могу простить себе случившегося. Я сам потерял тебя и того малыша, которого ты унесла с собой туда, куда не добраться, не утратив жизни. А может, того места, где вы должны сейчас находиться, вовсе нет? Что, если это еще одна иллюзия человечества? Мне холодно и страшно от слова «никогда».

Ты думала парадоксально. Твои мысли были прекрасны даже в ответ на какие-то повседневные несуразности. Наушники твоего айпода постоянно запутывались, и ты по-детски хмурилась, пытаясь их разделить. Уже вот-вот ты отбросишь их в приступе раздражения и юркнешь в метро без музыки, как неожиданно рассмеешься, беззаботно поясняя: «Они запутываются не для того, чтобы позлить меня. Просто левый наушник любит правый. Они обнимаются. Это любовь». Твой айпод сейчас слушаю я. Без наушников, подключая к ноутбуку. Первая песня всегда «Everytime I close my eyes I see your face». Закрываю глаза, вижу твое лицо. И почти слышу твой голос.

Теперь эти стены окончательно принадлежат нам. Или мне? В руках последние банковские документы, за окном шуршат шины редких автомобилей уходящего понедельника. Вжжж-вжжж по влажному асфальту. Опять зарядили дожди. Когда тебя не стало здесь, в этом мире, Клюква посоветовала мне съехать отсюда. «Хватит мучить себя, здесь все напоминает о ней. Ты погибнешь под этим, слышишь, погибнешь! Отпусти ее. Ты разве не понимаешь, что своими терзаниями изводишь и их? Отпустить не значит забыть!» Я не съехал. Поговорил с хозяйкой, попросил продать мне эту квартиру. Тут же нашел покупателя на машину, оформил кредит – и вот он погашен. Сам не знаю, как это вышло так быстро. Значит, так было нужно. Обстоятельства способствовали, возможности, подгоняемые какой-то силой, сыпались с неба.

Да, я привожу сюда женщин, которых не люблю. И я отчаиваюсь здесь, задумываясь о смерти. Но все это не имеет значения. Это уже другая жизнь другого человека. Все связи с прошлым остались внутри, заперты в ядре сердца, как смерть Кащея. Ничем не запачканные, ничем не развеянные. Каждый в той или иной мере торгуется со временем, каждый нацелен выиграть, зачастую во имя самых примитивных целей. Все война, внутри каждого война, вокруг меня война. А в войну все самое ценное относят в укрытие.

16

Наверно, я таким родился. Хотел бы быть ребенком, но как-то не получалось. Приходили новые и новые обстоятельства, и приходилось доказывать, что я сумею их победить. Доказывать себе и своей никудышной семье. Всегда легче не пробовать, чем прилагать усилия, а тот, кто сам неудачник, и других хочет видеть неудачниками. Я же шел напролом – для меня не было никаких репетиций, все писалось начисто и прямо сейчас.

Если скажу, не жалею, что беззаботного детства не было, выйдет вранье и цинизм. Конечно, были мгновения, которые растягиваются в целую пору. Но это просто лечебный самообман. Само собой, мне хотелось, чтобы мой отец был героем. Тем, кто не отмахнется, когда я погряз в проблемах, а крепко, по-мужски, обнимет за плечи, честно скажет: «Это хреново, сынок, но я с тобой». Но так не произошло ни разу. А теперь уже и не нужно. Ждать помощи – как брать взаймы. Самому сделать проще.

Маленький, я никогда нигде не забывал свои игрушки, не разбирал розетку, не засыпал в обнимку с родителями, когда пугают ночные призраки. Я не видел шумных дней рождения, когда мама разрезает большой-большой торт, взрослые шумно говорят о своем, пока маленькие и оттого еще более шумные ползают на четвереньках под столом, играя в прятки. У меня не было любимой сказки перед сном, любимой книжки, любимого папы. Все как-то мимо. Но и никакого чувства ущербности не было, только сожаление. Все сам купил себе. Поздно, но купил. Даже машинки, так похожие на настоящие. И настоящую машину тоже. Ничего никому не доказывая.

Самое светлое в моей жизни началось, когда появилась она. Мы засыпали в тени высокого эвкалипта, и в этот миг прежнее одиночество казалось вполне оправданным – стоило так долго мечтать о ней, чтобы спустя годы ее встретить. Даже нелюдимый ветер казался только шалостью непогоды, а не колкими нападками былых тревог. Я готов был горстями вычерпать наше море, излить его к белоснежным ногам твоим. Но никакая поэзия не заменит поступков. Тебе было важнее, что я делал изо дня в день.

Да, мы спорили, расходились, я обвинял тебя в собственных упущениях, потом понимал подлость своих действий, просил прощения. И ты, возвышаясь вершиной над мужскими провалами, прощала, избегая банального «да все хорошо, забудем». «Я люблю, когда ты говоришь со мной, мне нравится и то, что ты не всегда одобряешь мои поступки, и твоя резковатая оценка всего, что я делаю, и твою аккуратная нежность… Я не знаю как, но я сделаю все для тебя».

От такого признания, не подчиняющегося какой-то хитрой женской политике, мне становилось стыдно. Я больше не смел сказать никаких слов, чтобы заживо не сгореть в них. Клал голову на твои колени, ты перебирала мои волосы, а потом спрашивала что-нибудь совершенно житейское: «Ты что сегодня ел? Пойдем, я что-нибудь приготовлю».

Мужчины тянутся к женщинам за утешением или спасением. Ты меня спасла. Нашел в тебе семью. Сейчас скажу банальность: жизнь двоих гораздо счастливее, когда желание понимать важнее, чем быть понятым; когда желание сделать приятное не таит в себе планы получить что-то взамен, даже благодарность. Когда любовь не меняется даже на любовь, а только дарится.

Вот только теперь я не знаю, кому молиться, у кого искать то счастье, которому я научился, к которому приучился. Я как потерянный пес, у которого были семья, и вера, и желание отдавать любовь, но все внезапно исчезло. Крыша над головой осталась, еду добыть еще удается. Но нет больше прикосновений своего человека – ничем не заменимых, самых желанных. От этой пустоты начинаешь уменьшаться, заканчиваться, хотя еще бегаешь и вглядываешься. Живешь. Вдруг все вернется. Вдруг. И тогда все пережитое покажется обычным страшным сном. Стоило лишь проснуться, и все исчезло. А ты, дуралей, испереживался, хвост повесил.

17

Я даю ему больше положенной суммы. Долго держит в руке купюры, не решается положить их в карман синего халата, больше похожего на дождевик, только без капюшона. Смущенно улыбается, мол, не нужно было, тяжело, но, слава Аллаху, выкручиваемся. На пальцах его рук сказочно блестят крупными пятнами рыбьи чешуйки. Прозрачные, перламутровые. Он чистит рыбу без перчаток. «Не могу в них. Нож будто злится, калечит руки. Особенно когда с глазами окуня возишься. Их у меня рыбаки скупают для приманки. Глаза окуня лучше любого червя».

У Иззета такие же большие и выпуклые глаза, как у окуня, лишь золотистого оттенка недостает. Над ними широкие брови, косо спадающие к вискам и сросшиеся на переносице. Он родом из Карса, холодного и бедного турецкого городка, где даже летние ночи по-зимнему студеные. Иззет женился в семнадцать на пятнадцатилетней двоюродной сестре. Сейчас у него трое детей, незаметная жена, которую никто из соседей до сих пор не видел, и небольшая рыбная лавка на нашей улице.

Иззету приходится нелегко – кроме жены и детей на его шее больная мать, у которой отказывают почки от лютых карских непогод. «Слава Аллаху, справляюсь, грех жаловаться. Да и отсутствие богатства – это еще не бедность. Бедность – это жажда богатства». Порой мне кажется, у людей Востока – генетическая мудрость. На каждый случай своя, проверенная веками, максима. В конце концов, мудр тот, кто знает не многое, а нужное.

Каждую среду перед работой я захожу к Иззету за рыбой дорадо. Она у него лучшая, свежая, по хорошей цене. К тому же это единственная рыба, которую я умею готовить. С дорадо возиться не приходится. Обкладываю ее овощами и – в духовку. Сегодня Иззет постарался, заслужил щедрые чаевые – отложил мне две большие рыбины. Каждая по полтора килограмма, тогда как средний вес дорадо чуть больше полукилограмма.

Дорадо – это я. Рыба, похожая на меня. Когда-то читал, что они обитают поодиночке, как правило, в глубинах моря. И в моей жизни нет никого, кроме меня, и я тоже прячусь внутри. То, что снаружи – наносное, необходимость соответствовать. Люди с опытом учатся сдерживаться, придумывая себе оазисы-оправдания.

Иззет считает меня ученым, потому что я хожу в галстуке, костюме, с портфелем в руках. «На крупном предприятии служите, не чета таким, как я, пропахшим рыбьими кишками». Легкая иззетовская самоирония. Он ждет не дождется среды, чтобы услышать мои комментарии по ряду громких событий недели. Спрашивая мое мнение, он сразу же озвучивает свое. Зачастую достаточно интересное.

– Вы слышали об этом разбушевавшемся вулкане? Ей-богу, конец цвета. Даже самолеты не летают. Как бы он и на рыб не подействовал… Что вы об этом думаете?

– Да угомонится, не переживай, Иззет… Ты еще в один пакет положи, чтобы не порвался.

– Конечно, не волнуйтесь… На самом деле мне кажется, что извержение вулкана – это очень хорошо. Это как щелчок по носу от природы человеку, напоминание, что он тут не главный и не все может контролировать.

Возвращаюсь домой быстрым шагом, надо занести рыбу, потом на работу бежать. Успею? Смотрю на часы. В запасе сорок минут, укладываюсь. Захожу во двор и замечаю, насколько щедро он залит солнцем. Наконец на небе перекрыли воду. Все мое существо фиксируется на теплой улыбке природы, не желая признавать бесконечных снегов одиночества. Нужно впустить солнце внутрь, чтобы почувствовало сердце. Весна все-таки. Щелчок по носу от природы.

И почему-то в этот момент мне подумалось, что любви без жертв не бывает. Либо принципами поступаешься, либо возможностями. Главное, чтобы жертвы приносились добровольно, с открытым сердцем, а то ведь некоторые живут в самообмане во имя идеи брака, ради детей, ради чувств, некогда переполнявших при взгляде на партнера. Наполняя чью-то жизнь, опустошают свою. Как в сообщающихся сосудах, все должно быть поровну – вот суть гармонии. Перевес в одну из сторон чреват накоплением разочарований. В любви не может быть замкнутого круга, возвращающего человека к нему прежнему.

18

Водопад звонит из города, в котором никогда не слышно ветра. Голос прерывается, плачет. Мое горло моментально перехватывает. «Что случилось?» Треск в трубке, потом абсолютная тишина и опустошающие слова: «Мама умерла». Для меня эта сцена происходит в другой декорации – я по-субботнему расслаблен, гуляю по заброшенной стройке недалеко от дома, мелкие камни осыпаются из-под ног, и солнце светит мне прямо в глаза. Но то, что случилось, равняет наши условия. Тети Эльзы больше нет.

Две недели назад у нее случился инсульт, сразу после традиционного утреннего чая с гвоздикой. Но она быстро пришла в себя. Будучи в больнице, развлекала соседей по палате еврейскими анекдотами и требовала у дочери хумуса с солеными огурцами. Водопад рассказывала мне о капризах нашей любимицы, я хохотал, скучал по тете Эльзе. «Если хумуса хочет, значит, точно оклемается! Тем более у нее речь восстановилась, только нога отнялась». Я дал слово, что скоро приеду и мы все вместе пойдем к морю. Будем там есть сочные нектарины, запивать их вином из шиповника, собирать ракушки. Я собирался к самой мудрой женщине моей жизни – она не дождалась. Время пришло, а человека нет. Остались воспоминания, главный ингредиент человеческой судьбы, и ее письма.

Тетя Эльза часто писала мне. Размашистый, мелкий почерк. Чуть ли не через каждое предложение еврейский мат. Я всегда удивлялся, как виртуозно соединяет тетя язык ученых книг с языком подворотен. Необычны были строки из последнего письма – о том, что мир, который для нас привычен, не более чем оболочка, и здесь на всех одни законы. Мы родились в этом мире, выросли, даже счастливыми бываем. Но еще есть изнанка этого мира, куда попадают с самого детства те, кого оболочка не приняла. И такие люди создают свое пространство, ни на что здесь не похожее. Их часто называют белыми воронами, потому что они продолжают противостоять материальному миру. А мы – сдались. И только пытаемся «держать марку» в своем поражении… Так в точку это было сказано. Я тогда подумал, каким же идиотом был, пытаясь вписаться в окружение, чтобы и у меня был в жизни стандартный набор: друзья, кошелек, отношения, флирт на стороне. И как меня утомляло вечное желание во всем увидеть суть. Прошло.

Я не знаю, что сказать Водопад. Она почти шепотом поскуливает на том конце провода, мне хочется ее обнять и снова услышать монотонный шум воды – если приложить ухо к ее спине, где-то над легкими, то шумы вполне отчетливы. Поэтому уже много лет для меня она Водопад. И еще везде, где она появляется, гаснут спички, не успев зажечься. Последние пять лет она жила вдали от матери, в бурлящем мегаполисе. У них двоих были общий дом с щедрым садом, верный пекинес Фредик и прогнанные мужья. Дочь повторила судьбу матери.

«Женщины не виноваты, это мужики окозлились. Надеюсь, не окончательно. Знаешь, вот бытует мнение, что женщина для мужчины должна быть праздником. Ну, вот будет она всегда праздником, а потом – бабах – грипп. Температура – тридцать девять, слипшиеся волосы, потная майка, мешки под глазами и никакое настроение. Далеко не праздник, одним словом. Тогда мужчина что? Или в полном шоке, потому что не знает, что с ней такой делать, или становится жертвой заложенного природой эгоизма, мол, ты мне не нужна такая, вернешься, когда снова будет праздник. С таким партнером как жить? А мы, дурехи, когда выбираем, разрисовываем себе любимых в лучшем виде. Потом сами же страдаем от того, что они так и остались картинками, никак не связанными с реальностью».

Водопад всегда такая, ее тянет на откровения про «невозможность отношений» после второго бокала вина. Она возмущается, жестикулируя тонкими руками, потом замолкает, вздохнет пару раз, признается: «Они, конечно, подлецы, но я все равно люблю мужчин. И до сих пор верю. Я дура?» Я смотрю на нее не менее пьяным взглядом, вспоминаю наши институтские годы и говорю: «Ты – хорошая. Ты – водопад». «Твои» люди остаются с тобой, как бы ты ни ныл, каким бы ором ни орал, как бы ни пропадал. Они просто есть, они рады тебе открыть дверь, протянуть руки, разделить бутерброд.

Тишину в трубке я прерываю решительным: «Держись. Я вылечу ближайшим рейсом, на который найду билет». Она оживает: «Ты мне так нужен!» Нажимаю отбой, стремительно одеваюсь, еду в аэрокассу. Есть такие места, где нам обязательно нужно быть. Если и не постоянно, то хотя бы периодически туда возвращаться.

19

Луна в иллюминаторе – как желток в синей миске. Я лечу с грустью утраты внутри, но в ней больше светлых оттенков. Было много хорошего. Для меня, для нас. И это хорошее не перевешивает своего рода итог – потерю.

Мы с Водопад каждое лето, распрощавшись с сессией, ездили на ее родину. Там нас ждал большой дом, а в нем тетя Эльза и дядя Гурам, ее муж-грузин. Почти сказочные персонажи со сказочной любовью друг к другу. Потом любовь прошла, дядя Гурам вернулся в Мегрелию, Западную Грузию, откуда когда-то уехал в Россию на учебу. Тете Эльзе остались воспоминания, дочь и рецепт отменных хачапури по-мегрельски.

Она их готовила к нашему приезду, и мы почти не ощущали отсутствия большого грузина, словно свежеприготовленные хачапури исходили паром от тепла его кавказского сердца. Обычно мегрелы тесто для хачапури месят из муки, воды и соли. Тетя Эльза любила дрожжевое – с молоком, яйцами. Так вкуснее получалось. Тесто следовало обмять четыре раза за три часа, иначе хачапури выходят твердые. Дядя Гурам научил ее выбирать сулугуни. «Когда нажимаешь на кусок, жидкость из него должна выделяться прозрачная. Если мутная, белого цвета, то сулугуни залежавшийся». Мы съедали хачапури и, выкурив по сигарете, бежали на природу, в пространство. За зиму уставали от многоэтажных лабиринтов большого города. Водопад убегала с Фредиком к пруду, я гулял между веревками развешанного белья. Для меня это был непостижимо чистый лес.