Я хочу домой

«Почему ты не любишь свой дом, уста? Он в песке, не убран». Мы сидим на вычищенной лестнице, на одной ступени, вокруг нас виноградные лозы в ярко-зеленых листьях – полил их, и к ним вернулся цвет.

На коленях Нияза плоский деревянный ящик в форме трапеции, над его поверхностью натянуты струны. Двадцать четыре, посчитал. Знаю, что это музыкальный инструмент, видел по телевизору, но забыл название.

«Это канон[18 - Канон – многострунный щипковый инструмент.], малыш. Видишь цвет? Абрикосовое дерево, после шлифовки оно чуть темнеет. Давным-давно канон называли арабской арфой, каждый восточный музыкант должен был уметь на нем играть».

На указательных пальцах усты железные наперстки – перебирает струны. Они поют сказочными прозрачными переливами. Звук жемчужинами раскатывается по округе. Легкий хазри, подбирающий песок с сухих берегов лета, невольно замирает.

Нияз мечтает смастерить канон. «Он мне еще не открылся. Я пока не заслужил. Канон не принимает другого инструмента, во имя него я должен отказаться от всех».

Заносит канон в дом и возвращается с ножом и медным подносом. Подходит к колодцу, отодвигает крышку, вытягивает веревку, к концу которой пришита плотная авоська. В ней арбуз. Так на Абшероне охлаждают фрукты и воду в жаркие дни. Нияз протыкает ножом кожуру, арбуз с хрустом раскалывается. Первую дольку уста протягивает мне.

«Ты спросил меня про дом. Как можно его не любить, когда самые счастливые и важные дороги ведут домой? Благодарю тебя за уборку, но ночью хазри снова принесет песок, и все будет как прежде. Так тут много лет… Намного важнее то, с чем живешь внутри. Ты можешь бережно ухаживать за садом, но если в доме беспорядок, твой труд теряет ценность. “Все, что есть во Вселенной, ты найдешь в себе. Спрашивай обо всем себя”, – Руми».

*?*?*

С утра готовим левенги[19 - Левенги – азербайджанская начинка для курицы и рыбы из грецких орехов, репчатого лука и специй. Часто так называют все блюдо, в состав которого входит эта начинка.] сразу из четырех куриц – нам, родителям в город, одинокой соседке Ханумане и Ниязу. Сона замачивает кусочки лавашаны[20 - Лавашана – тонкая пастила из алычи или кизила.] в кипятке и ждет, пока она размякнет в пюре. Очищает красный репчатый лук, натирает на терке, выжимает в марле.

Я нарубаю грецкие орехи. «Финик, не переусердствуй. Орехи должны быть не слишком мелкими, чтобы чувствовались при еде». Лук с орехами бабушка добавляет в лавашану, солит, перчит, посыпает щепоткой сахарного песка, перемешивает. Ароматной массой начиняет курицу, обмазанную той же лавашаной и куркумой. Зашивает брюшко и отправляет на час в печь.

Пока запекается левенги, бабушка высыпает на стол мытые плоды боярышника и зеленые клубочки фейхоа. Будем варить компот из ягодной смеси. Сона стерилизует банки, я очищаю боярышник от плодоножек, у фейхоа срезаю кончики.

«Что бы я делала без тебя! Пока твои родители мотаются по душному городу, сами не понимая, зачем, ты со мной».

Раскидываем ягоды по ошпаренным банкам. Предвкушаю, как утром сяду на велосипед, загружу в переднюю корзину левенги с бутылкой компота и поеду к усте. Он покажет кеманчу, над которой работал все это время. Завтра она должна быть готова, оставалось закрепить стержень-подставку, затянуть струны.

*?*?*

…Дворик Нияза встретил меня странной пустотой. Дверь комнаты открыта, со скрипом покачивается на ветру. Внутри никого. Все так же, как было, только нет инструментов, книг и фотографий. На столе банка, в ней деньги и сложенный листочек бумаги. Вынимаю, разворачиваю.

«Малыш, раздай эти деньги за кеманчу нуждающимся.

Не забывай слов Руми: “Есть голос, который не использует слов. Слушай”».

11

Во время прогулок по Абшерону Сона рассказывала мне истории о жизни местных жителей, их домов, животных и деревьев. Историю про Уродца не забуду никогда.

*?*?*

Недалеко от нашей дачи, на краю проселочной дороги росло чахлое инжирное деревце. Люди называли его Уродцем. Кривой бесцветный ствол в коричневых проплешинах, тонкие полусухие ветки и несуразно большие редкие листья. Если бы не их сочно-зеленый цвет, можно было бы подумать, что Уродец погиб. Но он, как и все деревья, зимой засыпал, а весной пробуждался – значит, живет.

Почти все инжирные деревья нашего поселка обрели хозяев: участки раскупались, обкладывались заборами, строились дома, и деревья, радуясь поливу, больше не ждали дождей. Уродцу не повезло с местом рождения – обочина, по которой в летние месяцы носятся машины дачников, пляжные маршрутки. Никто этот кусок земли не купит – не годится под дачу.

Все лето Уродец задыхался в пыли, которую поднимал проезжающий транспорт. В тридцатый день июля пьяный сын прокурора Сабига на отцовской «Волге» влетел в Уродца. Ствол надломился, но окончательно не сломался. Три дня Уродец истекал белесой кровью из переломленного чрева. Дрожащими листьями он, собрав последние силы, смотрел на палящее солнце, молил об исцелении. Уродец хотел жить, чтобы служить людям: кормить детишек медовыми плодами и иметь так много листьев, чтобы женщины срывали их, бланшировали, начиняли мясным фаршем и готовили долму.

Мимо погибающего дерева проезжали машины с беззаботными дачниками. Уродец начинал шевелить ветками, но никто не замечал боли ближнего. Сломанное деревце на краю дороги – что такого?

Несмотря на безразличие окружающих, Уродец не переставал любить людей. Настоящая любовь бескорыстна, она не требует ничего взамен. А если требует, значит – не любовь.

На пятый день недели из города в свою железную будку с надписью «Ремонт обуви» вернулся мастер Гошгар, его уважительно называли устой. Седой горбатый старик, коренной житель соленой земли.

Отец его, Фарух-бей, был почитаемым лекарем-гомеопатом, излечил сотни детей из близлежащих деревень. Насколько отзывчивым, понимающим был Фарух-бей по отношению к пациентам, настолько же деспотично и жестко он обращался с единственным сыном. Гошгар рос тощим, чернявым, молчаливым мальчишкой – абсолютная противоположность отцу-богатырю.

Маленький Гошгар тянулся к отцу. Однажды, изучая баночки с разноцветными микстурами в отцовском кабинете, он оступился и упал, схватившись за одну из висячих полок. Фарух-бей, обедающий на кухне, на шум вбежал в кабинет и, увидев сына, лежащего среди осколок пузырьков, процедил: «Убирайся отсюда. Урод». Гошгар смутно припоминал, как прибежала мать, плакала, просила не кричать на ребенка. Но он отчетливо запомнил уничтожающий отцовский голос и то болезненное – «урод».