Красное молоко

– Еще можно проверить в школе. И я не стал бы списывать родственников со счетов. А то вдруг выяснится, что в какой-то момент мадам Удонери завещала все свои богатства несчастному, осиротевшему внуку? Или ляпнула о таком варианте кому-нибудь. Запросто могли и убрать.

– Мда, – не весело протянул я, – желающих его исчезновения, хоть лопатой греби, а я так надеялся, что дело будет простое… Ладно, завтра пойдешь со мной. Идем в школу, я – по руководству, а ты пообщаешься с детьми.

Гарри кивнул, мы, пожав друг другу руки, и уже собрались расходиться, как одна мысль как будто толкнула меня.

– Скажи, Гарри, – я немного замялся, не зная, как лучше сформулировать вопрос.

– Да? – он уже снова надел кепку, и теперь усаживал ее обеими руками поглубже.

– Ты пьешь молоко?

Его глаза округлились, но тут же приняли обратный размер и спокойное выражение:

– Иногда, а что? Порой кофе пью с молоком. И какао если беру.

– А какое молоко ты покупаешь?

Он пожал плечами:

– Обычное, как все. Их много производителей, какое ближе стоит на полке по средней цене.

– В красной упаковке?

– Да. А оно бывает в какой-то другой?

– В бутылках может быть…

– Не, я в картоне люблю.

Еще раз пожав ему руку, я поднял воротник повыше, холодный ветер на улице забирался под кожу, после теплого помещения, сел в машину и повернул ключ зажигания.

В доме не горел свет. Я открыл входную дверь своим ключом, и привычно бросил связку на полку для обуви. Звонкого удара об дерево не последовало. Нащупал выпуклость на стене и щелкнул выключателем. Ключи лежали на новом бело-зеленом шарфе, свернутом клубком, по которому весело скакали заботливо вывязанные олени, а вниз спускалась зеленая длинная бахрома. Рядом лежала записка на белой бумаге: «Любимому» – было выведено красивым женским подчерком. Я развернул ее: «Уехала к Фелиции и Магнусу помогать к открытию выставки. Буду к вечеру воскресенья. Ужин в холодильнике. Не скучай», с ярким отпечатком малиновой помады вместо подписи. В доме пахло едой. Я улыбнулся. Хорошо возвращаться домой, где тебя ждут. Хорошо, что я встретил Лидию. Я немного скучал по ней, но два дня – небольшой срок, а сегодня мне требовалось время и уединение, чтобы подумать.

Раздевшись, и налив себе чаю, я расположился в гостиной. Сегодня меня не тянуло наверх, и сильной усталости не было. Скорее, приятная нега закончившегося дня. С наслаждением вытянув ноги на ковре, новые ботинки оказались не совсем удобными и жали всю дорогу, я шевелил пальцами в носках и пил чай. Несколько звонков решили проблему с Гарри. Больше ему никто из моих источников ни на один вопрос, без согласования со мной, не ответит. А скорее всего – не ответит из принципа. Парень слишком много возомнил о себе последнее время, стоило его придержать немного, особенно учитывая, что в конкуренте у меня не было острой необходимости.

Вытянувшись на диване, и подложив под голову три подушки, я принялся размышлять. Что-то определенно не нравилось мне в этом деле. Хотя, что может нравиться в деле о пропавшем ребенке? Но как-то все было слишком не так. За плечами был огромный опыт поиска людей разного возраста, пола и социального статуса. Но всех их объединяло одно – вокруг них были люди, готовые продолжать их искать. Нужность пропавших в домах чувствовалась всей кожей.

Когда же, получив задаток, я обратился к мистеру Харлоу с просьбой осмотреть комнату и вещи его сына, он замялся. И очень долго не хотел мне отвечать. Видно, ему крайне хотелось бы избежать этого действия. Но избежать было нельзя, а об этом, он, видимо, не подумал. Дом семьи Харлоу строился в конце девятнадцатого века, достался нынешнему владельцу от деда, имел двенадцать комнат и вполне сносное состояние на момент моего появления в нем. Темное дерево, скрипучие полы, комната мальчика обнаружилась на первом этаже в самом дальнем углу коридора, подальше от кухни, туалета и входной двери. Замявшись у двери, хозяин все же отпер замок и позволил мне войти. Комнатка оказалась крохотной, больше похожей на переделанную гардеробную или складскую для домашней утвари.

– При деде и отце в доме было много персонала, поэтому большая часть комнат рассчитана под них. Кровать, стол, шкаф, что раньше еще было нужно? Сэм сам ее выбрал, – словно прочитав мои мысли, извиняющимся тоном добавил Кливлен, пропуская меня вперед. Пока я обследовал комнату, он так и остался стоять у двери, не решаясь войти.

Обследовать, по сути, было нечего. Заправленная кровать, с явно свежим бельем, а не тем, которое могло бы лежать здесь полгода. Небольшой узкий шкаф, в котором в идеальном порядке лежала одежда подросткового размера, даже носки распределены по цветам в нижних ящиках. На столе несколько книг, тетради, шариковые ручки, карандаши и другие канцелярские принадлежности, настольная лампа, прикрученная к стене. Небольшое окно с плотными шторами, за которыми оказался ряд перекрестных решеток. Ни игрушек, ни поделок, ничего, что могло бы говорить о том, что свое существование здесь проводил человек, а не робот.

– Здесь прибирали? – спросил я, прекрасно видя, что в комнате нет пыли, чтобы отвлечь мистера Харлоу, последовательно оглядывая и, стараясь незаметно, простукивая стену и мебель. Заметив несколько подходящих мест, которые не было возможности осмотреть тайно, решил вернуться к ним в свой следующий визит.

– Что? Ах, да… Да, дом старый, то мыши заводятся, то какие-то клопы, мы очень боимся термитов, стараемся чаще убирать. Без этого нельзя, к сожалению, – свою сбивчивую речь он произнес, опустив глаза.

– Мда… Нынешние дети не любят игрушек… У него был телефон? – задав вопрос, я еще раз демонстративно оглядел комнату, всем видом показывая, что закончил.

– Игрушек? Игрушки были. Просто понимаете… Их все покупала Мари,а в более старшем возрасте – вместе с Сэмом, какие ему нравятся. Я сначала пытался как-то участвовать, но не располагал слишком большим количеством времени, все время покупал не то. А они были так счастливы. Все время ходили куда-то вместе: кафе, музеи, детские спектакли, выставки. Мари хорошо заботилась о нем, я так не сумел. И когда… когда ее не стало, на следующий день он не смог войти в свою комнату, случилась истерика. Так повторялось снова и снова. Первое время он спал со мной, но потом… – Харлоу замолчал, и больное, тяжелое молчание заполнило комнату, – Вы же понимаете, я женатый человек… Психолог посоветовала убрать игрушки, и все, что связано с матерью. На время. Мы собрали все в мешки и унесли в подвал. Этого оказалось не достаточно, тогда решили сменить ему комнату. Он выбрал эту. Я не настаивал, лишь бы он спал спокойно. Поставили решетки, сейчас не безопасно, не хотелось бы, чтобы к ребенку забрался вор среди ночи. До этого он спал на втором этаже. Если хотите, я могу принести игрушки, или можете сами посмотреть их в подвале.

– Думаю, в этом нет необходимости. Я так понял, два года он не прикасался к ним? – в ответ отец отрицательно покачал головой.

– Даже ни разу не вспомнил о них.

– У него был психолог?

– Не долго. Мы ходили всего несколько раз. Мне казалось, поговорить с кем-нибудь нужно, и лучше пусть это будет профессионал. Но Сэм отказался ходить к ней после третьего посещения.

– Координаты психолога у вас остались?

– Да, конечно. Я напишу их вам позже.

– А телефон? В наше время ребенок не бывает без телефона?

– Он был с ним, когда Сэм пропал. Полиция проверяла все тогда. Но…ничего. «Последнее местонахождение объекта зафиксировано по дороге в школу», – попробовал по памяти процитировать он, – И пустота…

– Ясно. Только телефон? Ни планшета, ни ноутбука, ни компьютера?

Казалось, Харлоу смутился.

– После случившегося мы опасались за психологическое состояние Сэма. Казалось, что полный доступ в Интернет может быть для него опасен. Он пользовался моим ноутбуком, который стоит в кабинете, несколько часов в день, при мне или когда за ним могла следить Эдриен. Я хотел купить ему собственный позже, но замотался, и время так быстро прошло…– казалось, на пороге этой комнаты, чувство вины догрызает несчастные косточки мистера Харлоу.

– Что ж, тогда пока все. Как только появится новая информация, я вам сообщу.

Так закончился мой разговор с отцом мальчика. И он не показал мне вещи сына, которые, по словам бабули, он забрал у нее. Может быть, просто забыл об этом. Всем своим видом Кливлен Удонери демонстрировал такую степень вины и отчаяния, чтоб более мягкое сердце, чем огрубевшее за годы работы, мое, разорвало бы от жалости. «Я просто хочу знать, что у него все хорошо. Здесь или…в другом мире, не так уж важно. Просто хочу знать, что у него все в порядке», – слова, которыми он закончил наш разговор. Мне не оставалось ничего более, как кивнуть.

Неизгладимое впечатление производила и бабушка мальчика. В ней неправильно было все: трезвый разум, память, увлеченность работой. Еще в первые секунды, когда я смотрел на нее, меня посетило ощущение обмана, как будто бы меня водят за нос. И дело было даже не в возрасте, которому она фатально не соответствовала, как будто было что-то еще, что я пока не смог отгадать.

Эти два дома, где жил мальчик, производили тягостное впечатление. Два дома, где ребенок не был никому нужен. Как бы ни демонстрировали тоску и глубокие переживания передо мной два этих родственника, я видел много домов, где искали людей. И в обоих этих домах мальчику не было места. Ему некуда было возвращаться.

Напрашивалась версия, что он мог сбежать сам. Особенно, если нашел где-то еще поддержку, или посчитал, что сможет отыскать настоящего отца (если вдруг Гарри окажется прав). Но слишком много вокруг него находилось людей, которым смерть ребенка могла оказаться выгодна. И направить усилия я решил в этом направлении. Оставался еще вариант, что ребенка могли схватить заезжие «коммивояжеры», но именно эту версию, как основную, полгода отрабатывала полиция, в итоге зайдя в тупик. Поэтому ее стоило оставить напоследок.

Голодный, за целый день, желудок разрезал тишину комнаты недовольным бурчанием. Вспомнив недобрым словом чесночный пирог, и, продолжая размышлять, я двинулся в сторону кухни. Что-то в этом деле не давало мне покоя, резало по живому.

Первое, что я помню, мне восемь лет, задний двор здания, где располагалась ферма приюта, там ходят куры, вокруг сено и помет, и солнце нестерпимо светит в глаза. Дети обступили со всех сторон, они что-то кричат мне, я различаю слова, которые, если печатать их в приличной книге, можно перевести как «выброшенный недоразвившийся кусок плода твоей матери». Гнев и ярость застилают мне глаза, я кричу, что у меня есть родители и они любят меня, и бросаюсь в бой. Но их слишком много. Бьют долго, с особым, остервенелым удовольствием, какая-то женщина отгоняет их, а я теряю сознание. В следующий раз прихожу в себя уже в лазарете, большом помещении на несколько десятков коек, видимо, на случай массового отравления или эпидемии. Надо мной склоняется медсестра в белом халате, кажется, это она отгоняла других детей, от нее приятно пахнет и длинные каштановые вьющиеся волосы, торчащие из под белого чепчика, касаются моего подбородка, когда она наклоняется ко мне. Она говорит мне, что я нахожусь в приюте, здесь уже несколько месяцев, спрашивает, как я себя чувствую и помню ли что-нибудь. Я не помню ничего, ничего до этих двух первых воспоминаний. В приют этого небольшого городка на обочине жизни отдавали отказников (от кого родители отказались в младенчестве), и те, кого забирали из неблагополучных семей. Первые годы там я ждал и верил настолько яростно, что скоро меня найдут и заберут оттуда, что это позволило продержаться и пережить многое. Но никто меня не искал. Портрет, расклеенный по всему городу, разосланный в полицейские участки других штатов, а так же показанный по телевиденью, так же не принес результатов. Никто не искал меня. Я был никому не нужен. С годами, я смог сжиться с этой мыслью, и мне казалось, преодолеть ее. Преодолеть настолько, что когда смог позволить раскошелиться на профессиональный гипноз, чтобы попробовать что-то вспомнить из своей жизни до приюта (психологи того городка говорили, что амнезия, скорее всего, обусловлена какой-то травмой), то отказался от него. Мне нечего было вспоминать. Если никто не искал меня, то и мне вспоминать было нечего. Медсестра в приюте называла меня Эллиот. Сам ли я сказал это имя, или кто-то придумал мне его, за давностью лет трудно восстановить. В приюте же мне дали фамилию – Парма. По названию городка, откуда фея в белом чепце, как она говорила, была родом.

И вот новое дело разбередило старую рану.

Достав один из подписанных контейнеров, стопочками, как будто на год вперед, сложенных в холодильнике, я запихнул его в микроволновку. По кухне поплыл одуряющий запах вкусной домашней пищи, состоящий из мяса, специй, тушеных овощей и чего-то еще, что мой изголодавшийся нюх уже не разделял. Нажав кнопку чайника, и, улыбаясь заботе Лидии, я подошел к окну, чтобы ополоснуть кружку в мойке, как почувствовал чей-то взгляд, устремленный на меня из темноты. Люди, занимающиеся чем-то незаконным достаточно долго время, а так же те, кто столько же стремится ловить их, в определенный момент обрастают чутьем, которое логически нельзя объяснить. Это сродни повадкам зверя. Чувствовать, когда на тебя смотрят. Чувствовать и никогда в этом не ошибаться.

За окном стояла непроглядная темень. В эту часть двора не доходил свет фонарей с улицы. Но я чувствовал, фактически видел человека, стоящего там, в темноте и смотрящего на меня. Не меняя положения тела и не поднимая глаз, локтем я задел салфетницу, которая с грохотом рухнула на пол. В досаде демонстративно качнув головой и громко чертыхнувшись, не выключая воду, я наклонился, открыл дверцу нижнего шкафа, засунул руку и отлепил пистолет, приклеенный скотчем за раковиной. Проверил обойму, снял с предохранителя, и, на четвереньках, выбравшись из кухни, выскользнул с черного хода и быстро оббежал дом. Это заняло некоторое время, и, выскочив под кухонное окно, я никого там не обнаружил. Завернув на улицу, я осмотрелся. В этот поздний час дорога была пуста, машины мирно дремали, приткнувшись к бордюрам, а окна почти не горели, из прохожих не было никого. Минуту постояв, я медленно прошелся сначала вперед, а затем – назад, внимательно прислушиваясь к незначительным шорохам вокруг. Но район спал, спали даже собаки и кошки на мусорных баках. Уже почти сумев убедить себя, что мне почудилось, я вернулся под кухонное окно и, подсвечивая себе фонариком на телефоне, осмотрел газон. Идеально подстриженная трава, в одном месте, образующем глухой тупичок, была примята, как будто человек стоял здесь долго время, переминаясь с ноги на ногу. Еще раз оглядевшись, я вернулся в дом.

Остаток вечера расслабиться уже не получилось. Человек, стоявший под окном, мог быть кем угодно. Я расследовал много дел, и, порой, оставались недовольные. К тому же, определенный уровень славы привлекал ко мне сумасшедших, порой возникавших на горизонте. Могли быть и просто стеснительные люди, которым проще разузнать адрес и потоптаться под окном, перепугав жильцов до смерти, чем решиться на звонок и назначить встречу. Поклонников Лидии так же не стоило сбрасывать со счетов. Особо не вникая в хитросплетения ее жизни, такие мне не попадались, но при столь яркой внешности и харизме девушки, скорее всего их стоило поискать.

Глубоко вздохнув, и включив камеры, установленные во всем доме, которые передавали картинку в облако, доступ к которой имели Гарри и мой старый друг из полиции нашего городка, я, проверив еще раз все двери и окна в доме, завалился спать прямо в гостиной на диване, трепетно сжимая под подушкой в руке пистолет.