За чертой

– Я только не пойму… Если это игра, то какие тут правила, а если сон… То я хочу проснуться, – он теперь сместил взор с капель крови, медленно впитавшихся в землю, немного вправо и уставился на черные, невысокие сапоги Жигана (явно армейские), покрытые вперемешку грязью, кровью, кусочками костей и плоти.

– Увы, Даня, если ты не понял, так это не сон и, конечно, не игра, – незамедлительно отозвался Лёха, все еще покачивая топором и тем словно стряхивая с самого лезвия остаточное крошево грязи, крови, костей свернувшихся в катушки. – Ты умер и попал в ад, – дополнил он, и парень, услышав такие страшные слова, сказанные сравнительно ровным голосом, перевел взгляд вперед, вроде стараясь развеять утверждения Жигана. Да тотчас в царствование серо-коричневого тумана, охватывающего своими густыми липкими парами не только небо, но и землю, увидел стоящего на одной ноге человека, того самого укутанного в серые, рваные тряпки едва прикрывающие его бедра и руки до плеч. Сейчас настолько вымокшие, что даже отсюда Данька созерцал, как с края тех отрепьев стекает струйками вода. Оборванец, несильно покачивая головой и длинными всклокоченными седыми волосами, да такой же пепельной редкой бородой, подпрыгивая на месте, тянул вслед за собой кровавые останки тела одного из ковбоев, схватив последнего за култышку левой ноги, кровавыми потоками покрывшей не только остатки потертых джинсов на ней, но и кожаных чапов.

– Не понял, да, – произнес или, прямо-таки, пропел Жиган, и его тенор, наполненный приятными, беспокойными нотками драматической окраски, звучал как у отменного исполнителя. – Но ты Даня помер и попал в ад. Так как по-другому это гнилое, мокрое место никак нельзя назвать. Место, где живут всякие ублюдки, суки, урки которые не прекращают убивать, пакостить, грешить даже за смертной чертой… Вот и мой слуга, Шнырь, выполняет тут всю грязную работу. Оно как сукой был при жизни, насиловал бабенок молодых, потому здесь в услужении у меня. А я, при жизни был киллером, а тут ликвидатор. Так сказать подчищаю территорию от всякого отрепья… Извожу их уже окончательно и навсегда, в ином случае они меня изведут, чего мне сейчас не больно хочется… Сукой был я при жизни, сукой остался. А, ты, пацан, чего наделал в жизни, что попал сюда.

Данька теперь только тягостно дернул плечи вверх, и сам не понимая, что ответить, да и как он мог оказаться в аду…

В аду… который если и можно было себе представить то только как религиозную выдумку человека. Согласно которой ад являлся каким-то страшным местом, где страдали, мучились люди при жизни грешившие…

И все еще надеясь, что происходящее если не компьютерная игра, не стрелялка, то хотя бы сон… Страшный такой, сон…

– Учусь в школе, кажется… Я не помню, что случилось, – почасту прерываясь произнес Данила, понимая, что киллеру Жигану нельзя не отвечать. – Потом раз и тут, не помню где живу, жил, как звать родителей… А потом этот ковбой, бах и мне прямо в грудь, – дополнил парень, указывая себе на грудь, где теперь кроме дыры в куртке и футболке, да несколько кровавых струек, въевшихся в ткань, ничего о выстреле не указывало. – Гляжу, а тут пушка, и даже чугунные ядра, а потом я пошел вперед и там вы…, – закончил он, боясь упомянуть увиденное.

Теперь и Жиган внимательно оглядел с головы до ног сидящего под ним парня, и слегка сместив взгляд вперед по линии самой тропы, очень низко спросил:

– Тебя убили, а когда ты очнулся рядом, что ли вот та пушка оказалась?

– Ага, – отозвался сразу Данька, хотя он намеревался поправить Лёху, сказав, что его не убили, а скорее всего… Скорее всего он лишь вернулся на точку возрождения, но почему-то не решился противоречить такому суровому с покачивающимся в правой руке топором человеку.

– Теперь ясно, почему последнее время такой сушняк стоял, а сейчас полил дождь, – произнес Жиган, все еще неотрывно глядя вдоль тропы по которой пришел юноша, очевидно, рассматривая стоявшую на ней пушку. – Все указывало на приход счастливчика. А теперь Даня поднимайся и пошли, а то неровен час придут очередные искатели приключений, или припрется кто-нибудь в поисках тебя, счастливчика… Так как должен тебя оповестить, что окончательно сдохнуть можно только в аду, когда тебе отрубят башку и конечности, как только, что сделал я с ковбоями…

Глава шестая. Шнырь и Джеки

И хотя до закутка, к которому вел Жиган, было рукой падать (так как здание3 поместилось, где-то сразу за центральной постройкой) Данька успел много, что услышать. Так, к примеру, он узнал, что сам Лёха жил в лихие девяностые и состоял в крупной свердловской группировке, будучи их лучшим киллером. Убивал он (со слов его же самого) не жалея, стрелял, душил, а если нужно было превращал тела в конструктор, пряча, таким образом, «концы в воде».

Из рассказа Жигана следовало, что к концу девяностых остатки свердловских, завоевав власть в Екатеринбурге (который он неизменно называл Свердловском), стали активно заниматься предпринимательской деятельностью, стремясь скрыть собственное прошлое. И Лёхе, даже, отошло несколько гостиниц в городе, да только пожить ему не удалось, по осени в собственной машине его взорвали. Попав в ад, Жиган какое-то время блуждал тут, ища выход, проход (как говорится хоть куда), но ничего такого не встретил. Впрочем, сошелся с местным жителем, который позднее погиб, передав ему функции ликвидатора.

– Палач, – как-то и вовсе словно выстрелив, назвал своего предшественника Жиган. – Так звали моего товарища. Он родился еще в девятнадцатом веке, попал в каторжную тюрьму в Сибири, а там его выбрали в палачи. Потому как он за побег был приговорен к телесным наказаниям. Не по собственному желанию, так сказать, избрал свой дальнейший, жизненный путь палача. Рассказывал он мне, вроде оправдываясь, что не пережил бы телесные наказания, потому и согласился стать палачом. И дальше добавлял, что в те времена, в России не только народ, но и сами преступники считали работу палача постыдной. А его самого – жестоким существом, предающим память рода. Так вроде палачи еще при жизни свою душу в ад отдавали.

Данила, слушая Жигана, да ступая рядом, смотрел лишь себе под ноги, ибо в этот момент они проходили то самое место ликвидации. И где бурые лоскутки мха и сизо-серую каменистую землю все еще покрывали кровавые лужицы, в которых плавали мельчайшие, белесые ошметки костей, да кусочков плоти. Здесь, прямо-таки, до рвотного рефлекса, невыносимо сильно воняло кровью, точно обработанной уксусом. И хотя Шнырь (как звали слугу Лёхи) все части тел ковбоев утопил в ближайшем окне, справа от тропы, как и сама вода в нем, так и почва рядом, продолжали являть то безумное, растекающееся кровавое изуверство. А потому парящая между небом и землей коричнево-свинцовая морока, густея с каждой секундой, вроде как перемешивалась с наблюдаемой алой поверхностью воды, легонечко покачивая на себе мельчайшие капли дождя, или только человеческой крови.

Жиган, пройдя мимо места ликвидации, резко остановился, тем сдерживая шаг и самого Даньки. Да ступив к краю тропинки, опустившись на присядки, сунул в воду топор вместе с древком, принявшись его в ней отмывать. Одновременно, ладонью левой руки он стал оттирать прицепившиеся кусочки плоти, крапинки костей и кровавые пятна от поверхности лезвия и топора.

– Говорил, что поначалу творил экзекуции с трудом, – вновь продолжил свой рассказ Лёха, а стоящий возле него парень, видел как под движением орудия и его рук, краснеет, ровно от стыда сама зеленая вода в озерце. – А после вроде как привык, стал даже получать удовольствие. Мастером он стал хорошим, пользовал людишек кнутом, плетью, палками, розгами, кошками, батогами, клеймил, истязал, вешал. А потом и сам удавился, вроде совесть его замучала… А, какая там совесть… Тут все без совести, чести, суки, урки, словом… Я то и сам сука, да, что теперь…

Жиган резко поднялся с корточек, вынув свой отмытый от изуверств топор из воды, да легонечко им затряс, таким образом, смахивая с древка оставшиеся капли. Оставляя в зеленой воде озера распространяющееся по ее поверхности кровавое пятно, чуть колеблющее плавающие поверх него такие же красные и более уплотненные кусочки плоти да костей.