Матильда танцует для N…

Чарльз боковым взглядом замечает рыжеватую грибную шляпку с прилипшим к ней коричневым листком.

– «О! это ест грыби!» – вскрикивает он и опрометью мчится к ближней елке. Присев на корточки, раздвигает траву и бережно освобождает пространство вокруг своей находки. Англичанина Чарльза охватывает неведомый ему прежде грибной азарт.

– «Кто кого ест? Где ест грибы? – передразнивает его Матильдочка. – Йес, йес, грибы! – и забыв про кукушку, со всех ног мчится к елке.

Они углубляются дальше в лес. Вездесущий солнечный луч чудом пробивается сквозь еловый темный сумрак и тут же запутывается в рваной радужной сетке паутины; Чарльз и Матильда вместе, голова к голове склоняются над прелестной, надетой слегка набекрень грибной шапочкой, так заманчиво сквозящей в зеленых иглах травы и сталкиваются: лбами, руками, глазами. Матильда трет лоб, хохочет и присев, закусив губу, аккуратно срезает гриб. Они с Чарльзом одновременно поднимаются, смотрят друг на друга и вновь смеются: просто так, ни о чем. Матильда, молча, вертит гриб в руках, подносит к лицу Чарльза и таинственно спрашивает: «Правда красиво?»

– «Красиво очень, да, – не отводя взгляда от ее румяного личика, соглашается англичанин; он сдвигает на лоб картуз и улыбается, – это действительно есть красиво… почти как вы, Тили».

– «Что?! Я похожа на гриб?» – она заводит глаза под лоб и отворачивается с гримаской притворного возмущения.

– «O, no![10 - нет (англ.)] – так же притворно спохватывается и Чарльз, – то мой плохой русский! Вы есть beauty,[11 - красавица (англ.)] – очень красивая. Вы даже есчо лучше этот гриб».

– «Во-от! – назидательно, с лукавым удовлетворением подтверждает она и, взглянув на англичанина, встав на цыпочки, звонко хлопает его по лбу (Ой, у вас комар!..) И тут же с умышленной нежностью гладит лоб ладошкой. Потом она осторожно укладывает боровичок в корзинку. Вместе с Чарльзом они заботливо прикрывают грибы жесткими торчащими ваями папоротника и руки их вновь встречаются. Невзначай коснувшись липкой паутины, девочка брезгливо вскрикивает, и Чарльз, близко поднеся к лицу маленькую ладошку, очищает, старательно обтирает платком каждый из тонких розовых пальчиков.

Непонятная перемена произошла с Чарльзом как раз после той лесной прогулки. Что уж там случилось в лесу между барышней Кшесинской и высоким сероглазым англичанином – то никому не было ведомо. Да собственно ничего и не случилось. Однако именно после похода за грибами произошло необъяснимое: жених потерял голову, влюбился в четырнадцатилетнюю девчонку, с которой прежде лишь покровительственно дружил. Совершенно неожиданно Чарльз оказался не по-британски горячим и по-русски безрассудным юношей.

Мало того что он разочаровал свою невесту – и та уже через день уехала, сделав жениху шипящую сцену ревности. Англичанин и в дальнейшем вел себя неосмотрительно, по-детски глупо. Принялся вдруг забрасывать юную интриганку букетами, любовными записками – и даже искал с нею встреч наедине, словно эти ухаживания и впрямь могли иметь для обоих какие-то серьезные последствия.

Стоит сказать, что лукавая барышня вполне осознавала свое магическое воздействие на мужчин. Мало того – при любом удобном случае пыталась ими, мужчинами, манипулировать. Неосознанно, по-детски, кокетничая, девочка с необыкновенной легкостью добивалась мужского внимания, – а потом не знала, что с ним делать… И все-таки она ни разу не отказалась от возможности в очередной раз испытать свои чары.

Повстречав подходящий для кокетства объект, маленькая скромница включала собственную безотказную систему обольщения. По-детски наивный и в то же время игривый взгляд на миг задерживался на встречном, девочка легко вздыхала, опускала глаза – и этого вполне достаточно было для того чтобы оглянулся заинтригованный прохожий. Когда Матильдочку представляли незнакомому господину, она отбрасывала со лба челку, разводила в стороны загорелые ручки (исцарапанные в малиннике и потому сплошь покрытые тонкими гранатовыми штришками) и невинно улыбалась. Пожимая острым детским плечиком, с выражением робкого удивления она заглядывала в глаза будущей жертве, после чего направляла ресницы на кончик собственного носа и приседала в трогательном пружинном книксене. Все. Она знала, что уже сегодня вечером этот красивый высокий гимназист непременно явится к их калитке и, размахивая форменной фуражкой, хлопая себя ею по колену, с видимым равнодушием станет прохаживаться вдоль садовой изгороди. Независимо насвистывая, словно бы невзначай он будет заглядывать внутрь пустынного сада. Так случалось уже не раз.

Или студенту, подрабатывающему репетиторством на соседней даче, при воспоминании о юной барышне, встреченной им утром на развилке возле старого скрипучего тополя, представлялось вдруг, что репетиторство есть самая пустая трата времени, а ведь его, время, можно употребить на гораздо более приятное занятие. Что десятичные дроби, которые часами разбирает он со своим непонятливым подопечным, есть полнейшая ерунда и гиль. Что решительно ничего эти самые дроби не значат в его судьбе, а уроки летней математики с нерадивым малолетним оболтусом есть не что иное как бесцельное сжигание собственной драгоценной жизни. – А жизнь меж тем не стоит на месте! Она проходит мимо – со всеми своими чудесными удовольствиями, как прошла, всего-то один раз на студента и обернувшись, барышня с соседней улицы: маленькая веселая шатенка с лукавыми ласковыми глазами. И уж не интересом ли к его мужественной персоне объяснялось то робкое любопытство, что выразилось на миг в ее веселых круглых глазах?..

…Матильда вдруг с необыкновенной ясностью вспомнила тот летний день, сад в зеленых солнечных пятнах, повисшие от жары листья, невероятно громкое пение птиц. И себя, с хохотом убегавшую от длинноногого Чарльза (непонятно как тот умудрялся в почти полевых условиях русской деревни сохранять неизменную европейскую элегантность). Долговязый британский Ромео довольно быстро нагнал ее тогда – и поймав за руку, нежно теребил влажные пальчики. Оба запыхались, часто дышали и глядели друг на друга изучающим говорящим взглядом. Громадный плюшевый шмель, мощно гудя, рассек воздух меж их лицами – и оба разом отшатнулись, рассмеялись.

Теплый ветерок гонял по саду томительно прекрасные летние запахи. С веранды тянуло остывающим в медном тазике земляничным вареньем (и целый день кружили над ним во множестве опасные осы). Со скошенной садовником накануне лужайки доносилось тонкое благоухание подсыхающих трав. От разомлевших усталых роз веяло мечтательным сладким раем, а нагретые солнцем пеоны, напротив, источали горьковатый, вместе с тем нежный аромат. После молниеносного как мираж дождика от садовой дорожки пахло прибитой пылью и влажным гравием…

Опустив голову, ковыряя землю носком туфли, Малечка рассматривала перламутрово-розового червя, растянувшего безжизненное вялое тело у обочины дорожки.

Чарльз тем временем завладел другой рукой юной барышни и с высоты своего роста умиленно глядел на детский пробор, пополам разделявший рыжеватые вьющиеся волосы. Загорелое лицо англичанина, слегка посыпанное по переносице бледными веснушками, выглядело растерянным. Он вздохнул и пробормотал с нежной страстью: «О, Малиа, Малитшка!.. Я хотел бы от вас некоторый ответ (видимо оттого что Чарльз пребывал в любовной растерянности, трудные русские ударения особенно вольно и неприкаянно располагались в его речи), – и я натурально готов ожидать несколько годы…»

Румяная от жары Матильда, принужденно посмеиваясь, выкрутила свои розовые пальчики (нежные тиски, впрочем, тут же послушно разжались) и развела руками

– «Вот именно, ма-лыш-ка! Как это вы меня называете? Скажите-ка, скажите еще раз (смеясь, она передразнила акцент, с которым англичанин произносил ее имя): «Ма-лит-шка»? А ведь я и впрямь маленькая, Чарльз, – лукаво гримасничая, она взглянула ему в глаза – потом в распахнутый ворот белой рубашки. – Ай эм чайлд!.. Ай эм бэйби. Понимаете?

Он собрался было отвечать – но она перебила. – Нет-нет – дайте-ка быстро сюда вашу руку. Я буду предсказывать ваше будущее».

– «О!» – удивился он и доверчиво протянул ей раскрытую ладонь. Она намеренно ласково охватила ее своими влажными пальчиками и, близко поднеся к глазам, внимательно рассматривала.

– «Ну-ка, ну-ка, посмотрим… та-ак… линия жизни, линия судьбы… Подождите, – а где же я? Ах, какая жалость! Посмотрите сами, Чарльз, – меня нет ни в вашей жизни, ни в вашей судьбе!» – она звонко хлопнула по ладони британца своей маленькой растопыренной пятерней. Тот, молча, нежно смотрел на нее. Она вновь рассмеялась и, бросив его руку, со всех ног убежала. Чарльз так и остался стоять посреди ярко-зеленого сада, наполненного шелестом, щебетом, жужжанием…

Спрятавшись за куст темнолистой, давно отцветшей и оттого скучной сирени, Матильда разглядывала собственную ладошку. Выждав какое-то время, отвела ветку и осторожно выглянула.

Чарльз – одинокий, ужасно милый, ссутулившись, брел к своему велосипеду.

– «Я гадкая, мерзкая. Я не должна была так поступать… – дернув с ветки листик сирени, она сунула его в рот и нервно пожевала. – Но почему я больше не увлекаюсь Чарльзом? – Выплюнув разжеванную зеленую горечь, она вздохнула и ожесточенно расчесывала искусанное комарами коричневое предплечье. – А теперь, когда он всерьез принялся за мной ухаживать – мне и вовсе стало скучно. Поначалу хотелось – а теперь скучно.

Ну и ладно!.. и вообще не хочу об этом думать».

На самом деле три дня назад она окончательно и бесповоротно изменила Чарльзу, – она влюбилась в другого. В писателя Грибоедова. Того самого, тезку Пушкина, Александра Сергеевича – автора знаменитой пьесы «Горе от ума»…

Все произошло неожиданно. Ей давно уже хотелось разучить красивый ми-минорный вальс, так часто звучавший в балетном классе.

– «Вальс Грибоедова», – отвечал концертмейстер Адольф Францевич на ее вопрос об авторе. Она взяла из училищной библиотеки ноты – но, ленясь, за все лето так ни разу и не раскрыла. И теперь дождливым серым вечером от нечего делать села к роялю.

Окна были распахнуты настежь. Большой дождь кончился, – но периодически возобновлялся маленький; шурша, пробегался он по листьям мокрого сада и тут же испуганно замолкал. Витая струйка звонко стекала с угла крыши в деревянный бочонок. (По всему ободу заросший зеленым бархатом мха он стоял у веранды на двух почерневших кирпичах, и маленькие ловкие лягушата время от времени выпрыгивали из-под днища, стреляя лапками-ножницами).

В комнате было сумрачно, почти темно; из сада тянуло холодной сыростью. Вглядываясь в ноты, девочка лениво разобрала правую руку – потом, сбиваясь и чертыхаясь, левую. Соединила обе и не слишком уверенно сыграла. Склонив голову набок, вслушиваясь, повторила все сначала. (Потом она играла еще и еще, добиваясь той красоты и нежности, которые, она чувствовала, изначально были заложены в прелестную вальсовую мелодию). И с каждым разом все больше пленялась изяществом звуков, похожих на серебряные колокольчики. Как трогает, как задевает душу! И так откровенно, так настойчиво звучала в мелодичных повторениях ласковая мужская просьба. Она замерла, затаила дыхание. Девочку пронзил внезапный холодный трепет – взлетевшие качели отвесно падают вниз, разом рушится сердце, и ледяной ветер сладко замораживает грудь изнутри. Озноб души, преддверие обморока, короткая райская дурнота – все эти странные ощущения не раз повторятся потом в ее жизни.

Она перевела дыхание и сыграла еще раз.

Вкрадчивая словно бы недосказанная мелодия тревожила и вела за собой, суля счастье, – в ней слышались откровение и нежность. Шум возобновившегося дождя естественным образом вплетался в музыкальную фразу. Девочка оглянулась. Казалось, сам автор встал у рояля и, скрестив на груди руки, глядел вместе с нею в раскрытые ноты. Пластрон крахмальной сорочки отражался в черной полировке, блестели в полумраке стекла очков, и брильянтовая запонка искрила в снежной манжете. Насмешливые мужские глаза следили за пальцами юной пианистки. Она вдруг со странной пронзительностью поняла душу того, кто придумал эту простую – и вместе с тем такую обволакивающую, такую страстную мелодию… От волнения она не могла доиграть, не могла успокоить дрожащие пальцы. То был приступ любви к молодому мужчине, собравшему воедино столько чудных звуков. И неважно, что автора давно не было на свете – тоскующий тающий вальс соединял времена и души. – «Ты здесь? здесь?! – испуганно прошептала девочка и сжалась от страха, ожидая ответа. – Что это? я с ума схожу?! Я умираю от любви к этой музыке, к влажному саду, к горькому запаху тополей…»

Дождь кончилсялся – за окном порозовело, притихло; редкие капли звонко плюхались в переполненный бочонок. – «Определенно я схожу с ума!.. и я уверена, что две души – моя и его – только что разговаривали меж собою. – С пугливой тревогой она вновь осмотрела углы, прислушалась. Теперь она знала то, о чем раньше лишь догадывалась. Душа не ведает пределов, не знает тлена, а музыка одно из связующих звеньев, чарующий посредник в интимном диалоге душ. Но почему так непоправимо и безнадежно мы разошлись во времени?..»

Теперь уж она непременно должна была знать все, что вышло из-под его руки, из-под его пера. Отыскав потрепанную книжку, она залпом прочла ее от корки до корки (и если раньше длинная пьеса воспринималась как скучнейшая школьная повинность, удостаиваясь лишь равнодушного пролистывания, то теперь вся до последнего слова наполнилась новым смыслом и особым значением).

И тут уж девочка влюбилась окончательно.

Все что так привлекало ее во взрослых мужчинах: тонкая ирония, разбег изощренного ума, расточительный блеск небрежных насмешливо-метких суждений – все это было, было здесь! было едва ли не в каждой строчке…

Бедный, бедный Чарльз – разве мог он тягаться с гением?..

– «Я-то как раз помню! Его звали Чарльз. И довольно гадко было с твоей стороны… и только глупая девчонка могла так беспардонно влезть в чужие отношения, зачем-то меж людьми все разрушить…» – начала, было, Юля – но младшая перебила, не дав ей договорить.

– «Ну да, ну да, Чарльз. Я и сама теперь вспомнила. Гадко или не гадко – сейчас ведь не о том речь. Может быть и гадко, – скосив глаза, торопливо согласилась она. – Ах, все это так не важно теперь… то есть, совсем не важно. Детские шалости с Чарльзом давно забыты. Теперь я выросла и точно так же как англичанина влюблю в себя наследника. И между прочим, – она вдруг озаренно ткнула себя пальцем в лоб, – я даже знаю, как это сделаю».

– «Как же, например?» – сестра в притворном удивлении расширила глаза.

– «Например, при помощи магнетического взгляда. Все возможно, дорогая Юля… особенно, если знать специальные приемы».

– «Во-первых, для того, чтобы кого-то в себя влюбить, нужно хотя бы изредка его видеть. И как у тебя получится? И какой еще взгляд – что за глупости! Вообще откуда ты нахваталась?» – Юля вновь оглядела себя в зеркале – и вздохнув, сняла приставшую к подолу белую нитку.

– «Смейся, смейся!.. только учти: чаще всего люди смеются над собственным невежеством. Между прочим, я специально читала сборник лекций одного профессора… Турн… Торн… – она подняла глаза вверх, но, так и не вспомнив, махнула рукой. – В общем, нерусская фамилия… английская, что ли. Да это и неважно! Вот тебе раз, – она засмеялась. – Что это со мной сегодня – чего ни хватишься, все английское! Подожди – дай-ка, дай сюда! – Выхватив из рук сестры нитку, она намотала ее на указательный палец: Аз, буки, веди… смотри-ка! какой-то белобрысый Владимир пристал к тебе – верно, влюбился!.. Или Вадим… или Виктор.

Она уселась в кресло; оглянувшись, с озабоченным выражением выудила из-за спины книгу, мельком взглянула на обложку.

– О! «Дневник графини Д**», – дивный кстати, роман! И смешной. Один из моих самых любимых… Так вот, тот профессор – ну, которого я забыла – он написал руководство, можно сказать, учебник. О магнетизме. О магнетических людях…

Невнимательно пролистав книгу, она весело взглянула на сестру. – Советую почитать, впечатляет. Я, например, ужасно увлеклась этой идеей – магнетизма. Даже выписала важные мысли в дневник».

– «Что еще за магнетизм, я не понимаю», – небрежно проговорила сестра, рассматривая обложку книги.

– «Ну, Господи, Юля!.. какая ты отсталая. Да ведь теперь все только о них и говорят – о магнетических людях! И все кроме тебя про них знают. Эти люди излучают особый ток – называется магнетизм. Понимаешь? А человек, который излучает магнетизм…»

– «Притягивает гвозди», – сестра засмеялась.