Матильда танцует для N…

Находясь внутри процесса, с малых лет стоя у палки, ученики Театрального училища воспринимают балет как изрядно надоевший школьный предмет. Повседневный, обыденный, временами невыносимо нудный и скучный этот предмет изо дня в день буквально вбивают, вдалбливают – в голову, в руки, в ноги. Балет задуман как праздник для публики. Маленьким ученикам и ученицам – потеющим в ежедневном прилежном усердии, до изнеможения тянущим носок и шею, выворачивающим ступни и коленки – танец видится неким продуманным механизмом. Элементы механизма следует сперва твердо заучивать и потом, обстоятельно каждый шлифуя, собирать в единое целое. Детали соединяются в последовательной жесткой логике – к заданному порядку следует неустанно приучать тело. Если у воспитанника что-то не получается, это значит, что он, воспитанник, недобрал, недоработал, недоучил… Опустив глаза в пол, мальчик или девочка выслушивают негромкую, но весьма внушительную проповедь наставника (одновременно железные пальцы впиваются в плечо ученика ласковой требовательной хваткой). И после этого ученик начинают работать…

Священный огонь возжигается в ученических душах на протяжении всех учебных лет. Великий долг балетного служения осознается воспитанником раз и навсегда; в этом священном жертвенном пламени обречены гореть все прочие жизненные удовольствия. И вряд ли встретите вы ученика более старательного, более сознательного и более упорного (вместе с тем менее унывающего, менее капризного и менее обидчивого), чем балетный. Согласно кивнув наставнику, сжав зубы и стоически сдерживая слезы (или же горестно их глотая), юный приверженец Терпсихоры станет самостоятельно добиваться совершенства – и будьте уверены, он его достигнет. Балетный не успокоится до тех пор, пока невозможное не станет для него простым и обыденным.

Ученица провожала Вирджинию Цукки завистливым взглядом. Это гипноз, это колдовство какое-то – когда чувства передаются без единого слова, лишь в безмолвном движении под музыку. Ерзая на стуле, девочка кусала губы, кусала палец, терзала оборки на платье. Гуттаперчевая итальянка без малейших усилий, ловко и отчетливо творила на сцене чудеса. Девочка не могла понять, как это сделано. Незаметно было привычной механики, стыков и соединений, всех тех специальных гаечек и винтиков, что скрепляют танцевальную конструкцию и как правило, заметны осведомленному глазу. Итальянка не показывала виртуозных штучных достижений (хотя именно так и поступали многие балетные артисты) – она проживала на сцене жизнь, полную событий. То был не балет поз, но сплошное единое совершенство… Казалось, невозможно уж сделать лучше – а все-таки каждое последующее pas было безупречнее предыдущего. Взлет в недостижимые высоты – и при этом живой естественный юмор. Мечтательность – и одновременно трезвый жизненный смысл…

В глазах итальянки, в ее детской искренней улыбке отражались все движения трепетной души. Подлинные – видно ведь, что подлинные!.. Рядом с Цукки танцевала ее тонкая тень, и какая-то невесомая сверкающая пушинка все порхала подле слоеной воздушной юбки…

– «Господи, да разве возможно такое сотворить? Все движения как залигованные ноты. А линии – изгиб спины, поворот шеи!.. А руки! Нет, она гений, гений! Не могу я даже приблизительно разгадать ее секрета. Только так и выглядит идеал. Выходит, что я ничего не знаю, ничего не умею…»

Талант итальянки точно беглый солнечный луч, без разбора, без особого намерения, осветил неизведанные темные углы. Воспитанница балетного отделения никогда раньше в них не заглядывала – а ведь там, в сумраке сверкали сокровища…

– «Теперь-то я знаю, что впечатляет лишь одержимость, лишь фанатизм. Да – и еще непременно запомнить! Все чувства должны быть настоящими, это дорогого стоит».

Выйдя тогда из театра, она долго не могла прийти в себя. С отсутствующей улыбкой следила глазами за высоким стройным господином – не Гердт ли? Что она? Где она? Вернувшись из того яркого, ошеломительно-прекрасного сценического мира, в этом, тусклом и обыденном, она потерялась. Девочка стояла одна, посреди всеобщей суеты, растерянно озираясь.

Ее задевали, толкали – она не чувствовала. Лишь когда совсем близко, почти над ухом, хлопнула дверца отъезжавшей кареты, она отпрянула, огляделась. Словно бы очнувшись, медленно приходя в себя, заторможенной слепой походкой она побрела отыскивать одиночку, которую отец пообещал выслать за ней к театру.

– «Я только теперь поняла, что такое балет! – прижимая ладони к горевшим щекам, говорила она вечером старшей сестре. – Цукки будто поселилась у меня в голове! Поселилась и живет там со своими тонкими ручками!.. Представь – пока я ехала домой, она всю дорогу стояла у меня перед глазами. Не знаю, как тебе объяснить, но меня тянет туда где она танцевала! С ней невозможно расстаться… – то ли с самой Цукки, то ли с ее Лизой. Понимаешь, она вдруг стала мне необыкновенно близка! У меня такое чувство, что ее надо оберегать, что другие не понимают, как она прекрасна. Как я ей завидую! И, слава Богу, у меня теперь есть цель: буду учиться танцевать как Цукки! Потому что она гений – подлинный, настоящий гений! Это непередаваемо, что творила она на сцене – и даже примерно не смогу я тебе описать! А ведь балет-то комический. Но, понимаешь… это было божественно!..»

– «Да?..» – старшая сестра рассеянно бросала в чашку кусочки наколотого сахара и помешивала, звеня ложечкой.

– «Я влюбилась в нее… понимаешь – по-настоящему влюбилась! И еще: какой чудной Марцелиной был Энрико Чекетти! Я знаю, что это всегда мужская партия – но ты только вообрази: маэстро Чекетти в юбке! Это с его-то мускулистыми мужскими ногами! Но как же он был виртуозен! я смеялась все время… и восхищалась. А Цукки… лучше ее нет на свете!»

– «Тебе так понравилась эта итальянка?»

– «Понравилась? Я даже не знала, что такое возможно!»

Старшая сестра иронически приподняла бровь.

– «Мне кажется, ты слишком восторженна. Может быть, Цукки и впрямь отлично танцует – спорить не стану. Но я заметила, например, что иногда она позволяет себе выйти на сцену не слишком-то хорошо причесанной. Да и не молоденькая уже. А для Лизы так и вообще старовата…

Младшая смотрела на нее исподлобья. Юля вздохнула.

– А впрочем, что ж! Ну и старайся, и дерзай, ангел мой. И, в общем, это похвально, что наконец-то у тебя появился идеал – сестра покачала ногой в полуснятой домашней туфельке. – Вот уж никогда я не задумывалась, и только сейчас пришло в голову. Отчего так похоже звучит: «идеал», «идол»? Неужели совпадение?»

Младшая вдруг взвилась.

– «Вот именно, Юля, не мешало бы тебе чаще задумываться! И пожалуйста, не надо принижать моего кумира своими глупыми дамскими замечаниями! И обывательскими вдобавок! И мерзко будничными! Гений вправе быть слегка растрепанным – возьми вон хоть… Бетховена! И ничего предосудительного я в том не вижу – наоборот, так даже интереснее! И не нужно этих твоих противных намеков: „идол!..“ – Ф-ф-ф! Вообще не понимаю, зачем ты мне все это говоришь! Я приехала воодушевленная, счастливая – так нет же, непременно испортишь настроение! И у тебя это получилось, поздравляю!» – выговорив свою отповедь, младшая развела руками, картинно поклонилась и так стремительно вылетела из комнаты, что хлопнувшая дверь прищемила подол ее чесучовой юбки. (Вильнув, та замешкалась – и как всегда несколько отстала от своей порывистой хозяйки).

Старшая сестра взяла из вазочки печенье и близко поднеся к глазам, придирчиво изучила облитую шоколадом клетчатую поверхность.

– «Нет, я что – разве против? Я и говорю, что твоя Цукки душка прелесть и знаменитость… и все такое… и чего тут обижаться не понимаю», – спокойно проговорила сестра, оглянувшись на дверь. Она уже привыкла к шумным демаршам младшей и теперь ограничилась легким пожатием плеча.

С тех пор наша барышня не пропускала ни одного выступления великой Вирджинии. Она запоминала все бессчетные, на одном дыхании выполненные фуэте и чеканный поворот изящной маленькой головки и проворную легкость ножек – и даже широкий пояс со сверкающей алмазной пряжкой, так красиво обозначивший тонкую талию. И невесомые руки, певшие свою отдельную мелодию в унисон с оркестровыми скрипками… Цукки стала предметом обожания, вожделенным томительным идеалом (что уж греха таить, недосягаемым). Как должные, как вполне заслуженные принимала теперь девочка и газетные дифирамбы, и неумеренные восторги публики. Раз и навсегда влюбившись в итальянскую танцовщицу, она заодно влюбилась и в простодушно-веселый балет – тот, где увидела она впервые своего кумира.

И если невыносимо нудным казался обязательный ежедневный экзерсис, если надоедали бесконечные монотонные повторения, девочка мысленно переносилась в тот незабываемый вечер, говоря себе, что триумф невозможен без рутины. Образ Цукки действовал на нее как вдохновляющий эликсир…

Потому и выбрано было для выпускного экзамена именно это па-де-де.

Чтобы взбодрить некоторую архаичность хореографии, она добавила в партию Лизы собственной беспечности и определенного веселого пренебрежения к устоявшимся классическим канонам. У барышни было все, чтобы завоевать балетный Олимп: послушные мягкие ножки, крутой подъем («почти как у Цукки» – думала она, глядя в классное зеркало) и выразительные тонкие руки, и высокий затяжной прыжок… Она знала себе цену и в глубине души надеялась очаровать зрителей, главными из которых были Государь и Государыня.

Нет, – главным все-таки был Государь…

…Государь Александр Александрович шел по училищному коридору, щурясь, поглядывая себе под ноги, словно бы гася о пеструю ковровую дорожку взгляд насмешливых светлых глаз. Большой, с могучими плечами и широкой грудью (при каждом шаге вздрагивали на ней золотые шнуры), царь подкручивал кончики своих соломенных усов, и встречные с поклонами расступались по сторонам дорожки. Широкий училищный коридор казался неожиданно узким в сравнении с массивной, почти квадратной фигурой самодержца. О недюжинной силе царя ходили легенды. Говорили, что забавы ради он легко сгибал пополам серебряный рубль и железными пальцами сворачивал потом в трубку. И в забавном противоречии с мощным обликом императора летел теперь вслед за ним странно нежный, с едва уловимым лимонным оттенком аромат кельнской воды, мешавшийся с запахом кожи от только что снятых перчаток. Прямоугольная светло-русая борода несколько простила лицо Государя, придавая ему мужицкое, хитроватое выражение. Александр Александрович и впрямь напоминал кряжистого русского мужика, бурлака – под его тяжелой поступью прогибался и скрипел красноватый паркет училищного коридора. (Поговаривали в столице, будто именно с Государя и писал художник Васнецов центральную фигуру своей славной былинной троицы).

Члены царской фамилии уже рассаживалась на приготовленные для них места. Все смотрели на императорскую чету. Государыня Мария Федоровна, остановившись у дверей, заговорила с великим князем Владимиром Александровичем, слывшим большим любителем и знатоком балета. Великий князь Владимир склонился над рукой императрицы и, расправляя усы, улыбаясь, почтительно слушал.

3

Итак, наша Лиза собралась произвести на высокопоставленных ценителей и судей примерно такое же впечатление, какое получила некогда сама, наблюдая за выступлением итальянской примы. Нынешним вечером судьба дарила ей этот шанс – подносила на золотом блюдечке. Танцевать так же вдохновенно как Вирджиния Цукки!..

– «Наконец-то настал мой звездный час! Я покажусь им во всем блеске. Государь непременно должен меня заметить. Нельзя упустить момент – это было бы глупо, глупо… И когда еще выпадет мне счастливый случай станцевать сольную партию перед их величествами… перед всею царской фамилией».

Стоя за тяжелым занавесом, девушка вынужденно близко рассматривала его неказистую изнанку. – «В этом и есть скрытая суть театра… К зрителям он повернут бархатом и позолотой, зато к артисту невзрачной и грубой дерюжкою», – философски заключила барышня, прислушиваясь к шуму по ту сторону занавеса. С рассеянной улыбкой она поцарапала ноготком тканый испод, нервно потопала атласной туфлей, оставлявшей на свежевымытых досках мучнисто-белый канифольный след. (Канифолили подошвы, чтобы не скользили, и всегда в углу стоял деревянный, с низкими бортами короб, полный янтарно-золотистых камешков, позже раздавленных в пыль ногами танцовщиков; от короба в разные стороны разбегались белые следы тех, кто уже успел потоптаться: большие мужские и маленькие девичьи).

Барышня невнимательно расправила голубые оборки, трижды – мелко и быстро – перекрестилась. Вся императорская фамилия будет смотреть на нее сегодня… – и не просто смотреть, но придирчиво оценивать. Именно для этого они и собрались в их маленьком зале. Но как же вдохновляет высочайшее внимание!.. Отыскав на полотнище занавеса едва заметное рваное отверстие (кто-то из учеников провертел явно для наблюдения за зрителями), девушка встала на цыпочки и, постукивая в пол атласным носком туфли, рассматривала немногочисленную блестящую публику.

– «Attention! Государь император входит в залу! И Государыня… в каком роскошном платье! Ах, все рассаживаются в кресла!..»

– «Пусти, пусти, дай же и другим взглянуть! Подвинься, Малька, ты ведь не одна здесь!» – загримированные большеглазые танцовщицы столпились у занавеса. Им хотелось рассмотреть царя и высочайшее семейство. Девчонки настойчиво теснили Лизу с ее наблюдательной позиции, которую та держала с упорством бойца, обороняющего главный рубеж.

– «А за Государем, кажется… точно – наследник Николай Александрович! его императорское высочество…»

Лиза вдруг спохватилась: высокопоставленные гости вполне могли ее слышать; ахнув, она проворно отпрыгнула от занавеса, ладошками прихлопнула смеющийся рот.

Подоспевшая классная дама уже шикала на своих взрослых воспитанниц. Не имея возможности сделать громкий выговор, madame прикладывала палец к губам и с сокрушенным видом качала головой. Ее красивые глаза, сильно увеличенные стеклами пенсне, выражали скорбную укоризну; тонко подрисованные брови неодобрительно ползли вверх. На возмущенную наставницу, впрочем, не слишком и обращали внимание, – с сегодняшнего вечера власть madame неумолимо приближалась к логическому концу.

Подпрыгивая, шепотом пререкаясь, сталкиваясь руками, голыми плечами, выпускницы по очереди приникали к невидимому бархатному перископу. Шум, возня, вскрики, писк, приглушенный хохот. И тут же – шиканье, шепот, шуршание накрахмаленных юбок.

– «А наследник-то, наследник – какой право душка! И как хорош собою, – прямо ведь красавчик! Прелесть как хорош!»

– «Пусти, пусти, покажи, – который из них наследник?»

– «Да вот же, вот! – И правда, какой хорошенький! Как бы я мечтала с ним познакомиться!..»

– «Позвольте, а где же Государыня? Малька, где ты видела Государыню? Ее величество, похоже, не приехала…»

– «Не может быть, говорили, что Государыня непременно будет, – она обожает балет. Она и сама много танцует на балах… – да вон же, вон Государыня! там, у дверей… Боже, в каком красивом платье!»

Император опустился в скрипнувшее кресло и, поворочавшись, устраивался в нем поудобнее. Слегка поморщившись, он сунул ладонь за тугой воротник кителя, покрутил головой, расстегнул давившую пуговицу. Достав из кармана платок, отер лицо, быстрым насмешливым взглядом окинул маленький зальчик.

Наследник Николай Александрович уселся рядом с отцом, так же рассеянно огляделся. Что-то сказал императору и, подняв глаза к потолку, разглядывал цветной плафон. Подошла императрица Мария Федоровна, – красивая, не по годам стройная, с тонким, как у девушки, станом. Вьющиеся светло-каштановые волосы разделены ровным пробором, ожерелье из крупного розоватого жемчуга в несколько рядов вокруг гладкой белой шеи. Продолговатое личико императрицы (все еще свежее, с твердым овалом, с ямочками на щеках) выражало веселое добродушие; казалось, ее величество постоянно удерживается от смеха, иронически наморщив нос и сжав яркие губы. Императрица приветственно покивала вставшим зрителям, жестом усадила их в кресла и сама села рядом с мужем.

Как всегда неожиданно, в зале погас свет. Легкий сквознячок смешал в один обольстительный аромат разнообразные запахи духов. В темноте мгновенно утихли говор и суета, лишь в углу слышались сдержанные покашливания да легкая возня. Перхающая вереница чьих-то многократных чиханий возникла и тут же сошла на нет, задушенная вытянутым из кармана платком. Кто-то со стуком что-то уронил, – под кем-то громко заскрипело кресло; без таких сугубо театральных звуков не обходится, пожалуй, ни один зрительный зал в мире.

Неровно и неуверенно, точно внезапно начавшийся дождик, пробежался по залу шум снисходительных аплодисментов, – и это был своеобразный аванс для молодой артистической поросли в предвидении ее будущего взрослого успеха. Неторопливо, с ленцой, с отчетливо слышным металлическим скрежетом разошелся на две стороны занавес, – глазам зрителей предстал ярко освещенный прямоугольник сцены. Взмыл смычок над плечом скрипача и словно бы на цыпочках вкрадчиво вошла и зазвучала, запела музыка. Выпускной концерт-экзамен начался.

Снаружи, на весенних городских улицах, было темно и сыро, пронизывающий ветер дул со всех сторон, а здесь на маленьком пространстве сцены длился вечный солнечный день. Молоденькие выпускницы, похожие на пышно разодетых кукол, вдруг ожили и закружились, затанцевали в потоках яркого света. Их фарфорово-румяные личики казались сказочно красивыми, прозрачные, цветного стекла глаза загадочно сверкали в свете новейших электрических лампионов.