Шут. Книга II

– Элею. Пат, не заговаривай мне зубы. Я ведь серьезно. Прекрати думать о плохом. Это опасно, ты как маг должен и сам понимать.

– Да какой я маг… – Шут вздохнул, криво усмехнувшись. – Летом – да, я чувствовал в себе Силу. Это было удивительно. Мне казалось, я стал… легче света. Казалось, мог все, чего пожелал бы. Но я желал лишь одного – сделать Руальда прежним. И сейчас мне кажется, вся моя Сила ушла в это намерение. И покинула меня, когда чары были разрушены.

– Дурень, – наставница закатила глаза, – твоя сила никуда не делась! Ты даже не отделен от ее источника, как это было раньше. У тебя всего лишь не хватает сил обычных, телесных. Без них невозможно почувствовать что-либо! Ты сначала ходить толком научись, чашку в руках держать, чтоб не дрожала.

Шут еще ниже опустил голову и почувствовал вдруг, что действительно еще невыносимо слаб. Он прислонился затылком к мягкой стенке экипажа и прикрыл глаза.

– Вот видишь, – издалека донесся до него голос Ваэльи, – уже хватило тебе… Пер, поворачивай домой.

4

На следующий день Шут доплелся до кухни и стащил у Ваэльиной стряпухи три луковицы. Вернувшись к себе в комнату, он долго глядел на них, перекладывал из одной руки в другую.

Навряд ли еще когда-нибудь ему придется снова быть придворным шутом, но жонглирование давно уже стало неотъемлемой частью его жизни – подобно молитве или пристрастию курить трубку для других людей. Шут не мыслил себя без этого.

Он вспомнил, как бесконечно давно большие грубые пальцы Виртуоза придерживали его маленькие неумелые ладони, направляли, ловя ими крепкий кожаный мячик. Сначала один. Потом два. Три… Шут не сразу научился. Набитые зерном мешочки размером с крупную сливу постоянно летели не туда и падали в разные стороны. Но главное было понять принцип, остальное пришло со временем. С четырьмя предметами оказалось сложнее, но он освоил и этот трюк. А вот пять… ему понадобился почти год, чтобы овладеть пятью мячами, не говоря уже о булавах или вовсе каких-нибудь кружках и кувшинах.

Шут подбросил луковицу, пытаясь определить, насколько руки послушны ему. Увы, луковица полетела криво, как будто он снова только учился. Что ж, за первой попыткой всегда следует вторая, третья… и так, пока не получится.

Одна луковица.

Две.

Три.

На четвертом обмене они столкнулись и разлетелись в разные углы комнаты. Первая укатилась под кровать, а вторая – за кресло. Третья осталась у него в руке. Шут со вздохом положил ее на столик у изголовья и устало откинулся на подушки.

Желание подбрасывать и ловить было сильнее жажды. Сильней отчаяния. Желание владеть своим телом. Это умение всегда было для него сродни пению, внутренней музыке, которая наполняла существование смыслом и радостью. Но теперь он оказался лишен этой магии. И знал, что со второго раза не сделает даже трех обменов.

Шут натянул на себя одеяло и, привычно уже свернувшись клубком, закрыл глаза.

Вновь обретя свое тело, он много спал днем. И всякий раз видел странные обрывчатые сны, будто кусочки мозаики из чужих жизней. То он был мальчиком-пастухом в южных степях на границе с Тайкурданом, то женой рудокопа, живущей в лачуге с целой оравой детей, то бродячим рыцарем без земель, без имени и без чести. Он был седой знахаркой, был пьяным рыбаком на торгах, дочкой баронессы и сыном уличной шлюхи. Был стражником, старухой, учеником сапожника, уродливым карликом и девочкой из Диких Земель… Кем он только не был! Но стоило открыть глаза, как диковинные образы таяли, а вместе с ними и мысли, чувства, желания, что принадлежали тем людям, чьи тела он делил во сне. Сначала Шута это пугало, ему казалось, он вновь теряет себя, растворяется в чужих сознаниях, но вскоре он понял, что его собственному уму ничего не грозит, и смотрел эти сны, точно представления на сцене бродячего балагана. Иной раз за спинами людей ему чудились длинные нити в пальцах Виртуоза…

Гораздо хуже были другие видения. Те, что приходили только по ночам.

В них он всегда был собой, и грань между сном и явью оказывалась столь тонка, что Шут всякий раз, даже пробуждаясь, никак не мог поверить, будто кошмар остался за чертой иного мира.

Он видел этих людей в масках. Совсем рядом с собой. И не в лесу, где все случилось… Они подходили к его кровати, именно этой кровати в доме Ваэльи, тянули к Шуту руки, живые теплые руки, нависали над ним. Он даже чувствовал запах их тел, слышал хриплое дыхание. И сердце заходилось от страха, что вот еще миг – и его вновь настигнет удар.

Невыносимый, бесчеловечный, слишком жестокий, чтобы вытерпеть его.

Он никому не говорил, как это больно, мерзко и невыносимо, когда кто-то врывается в сознание насильно. Наверное, похоже чувствовали себя лишь люди, испытавшие физическое поругание. И даже Ваэлье Шут не смог бы рассказать о том, что именно ощутил в тот миг, когда его настиг удар колдунов в масках.

Он просыпался от собственного крика, весь в поту и с заходящимся сердцем. Лежал, до судорог стиснув губы, слепо глядя в темный потолок. А потом долго не мог уснуть, вздрагивал от каждого шороха, от каждого темного силуэта. В очертаниях кресел ему мерещились фигуры в плащах. Они чудились за шторами, за дверцами шкафа и даже под кроватью. Шут, дрожа, выбирался из постели и на десятый раз проверял, запреты ли окна и двери в его комнате.

…Но днем этот кошмар не снился ему никогда, поэтому, спрятав под одеяло пропахшие луком ладони, Шут беззаботно отдался во власть сладкой дремы, смежившей его веки. Он плыл в мерцающем свете позднего утра, радуясь легкости сознания, избавлению ото всех мыслей и тревог.

Что его разбудило, Шут так и не понял, ибо ни единый звук не нарушил тишину комнаты. Он просто распахнул глаза и не сдержал улыбки: кутаясь в кружевную белую шаль, рядом с его постелью стояла королева.

– Ваше Величество…

Он провел рукой по лицу, прогоняя сон, и, смущенный своим заспанным видом, поспешил подняться.

– Патрик, – улыбка тронула и ее губы, – не нужно. Не нужно вставать.

Но Шут уже отбросил одеяло и все-таки поднялся, спеша приветствовать свою чудесную гостью как подобает. Ему даже удалось отвесить поклон, правда, несколько неуклюжий – опять, как всегда после резкого движения, закружилась голова. Пришлось поспешно опуститься обратно на край постели.

– О, Пат… – Элея отвела взгляд, пытаясь скрыть промелькнувшую в нем печаль. – Ну что ты, право…

– Я так рад вас видеть, – просто ответил Шут. Жалость в ее глазах вызывала огорчение, но по большому счету он уже давно отучился слишком серьезно относиться к своей персоне.

– И я рада. У меня для тебя подарок, – она склонилась к корзинке, которую успела поставить на пол. – Возьми, пожалуйста…

Шут принял небольшой легкий сверток. Под темной суконной тканью скрывалось что-то мягкое.

– Что это?

– Взгляни сам, – Элея улыбнулась.

Когда он осторожно развернул сукно, в руках его оказалась белая как снег, почти невесомая рубашка из тончайшей шерсти.

– Боги… – Шут и сам не понял, почему эта простая вещь – всего лишь вещь! – вызвала у него такую бурю чувств. Словно отголосок прежней жизни, в которой было место и нарядам, и красоте. Прикосновение воздушной ткани – сродни дуновению свежего летнего бриза… – Ваше Величество, у меня нет слов!

Элея тихо рассмеялась от удовольствия, и Шут подумал, что видеть радость на ее лице гораздо приятней, чем жалость.

Он скинул ту рубашку, которая была куплена служанкой – простую и добротную, но слишком большую для его тощего тела, – и торопливо, чтобы королева не разглядела отвратительной худобы, надел новую. Обнова скользнула по плечам, окутав невесомой нежностью и теплом. Широкий отложной воротник и длинные рукава были украшены незатейливым скромным кружевом, а с кончиков шнуровки на груди свисали два маленьких, едва заметных золотых бубенца. Рубашка пришлась ему впору, точно ее шила сама Госпожа Иголка из Солнечного Чертога.

– Я рада, что тебе понравилось.

Едва уловимым движением Элея оправила на нем ворот и, склонив голову на бок, удовлетворенно сказала:

– Не зря я потратила столько времени, растолковывая нашей портнихе, как и для кого надо шить. Она очень талантливая. Нет, правда, Пат! Не ухмыляйся! Я знаю, мадам Сирень для тебя – эталон мастерства, но наша Ланна тоже не просто так попала ко двору.

Шут и не думал принижать достоинства работы незнакомой ему портнихи из Брингалина. И улыбался только оттого, что был несказанно рад подарку. Он так и заявил королеве, не стыдясь этой своей по-детски искренней радости.

– Ваш подарок чудесен, – добавил Шут, проводя рукой по нежной шелковистой ткани рукава. – С того момента, как очнулся, я не знал большей радости, чем сейчас. Впрочем, – он задумался на миг, – для меня одно ваше присутствие – уже радость.

Шут говорил от чистого сердца, полагая, что королева и сама понимает, какая честь для него – каждый ее визит. Но Элея почему-то странным образом смутилась и, зардевшись, отвела глаза в сторону.

Шут удивился. Ему и раньше случалось делать королеве комплименты, однако прежде она неизменно одаривала его насмешливым взглядом, полным небрежения, как будто все слова господина Патрика не имели ни капли искренности.

Впрочем, с того момента как он набрался смелости извиниться перед Элеей, их отношения изменились. Он уже и сам не знал, кем видит его королева – другом или слугой, отголоском прежней жизни или призрачным гостем настоящей.

– Спасибо, – промолвил Шут, пряча растерянность за беззаботной улыбкой, и тотчас постарался перевести разговор в более понятное и привычное им обоим шуточное русло: – Да только ведь это я должен дарить вам подарки. День вашего рождения я столь бездарно пропустил, валяясь в этой кровати.

– О, Пат! – Элея махнула на него рукой. – Мне и так хватило даров и подношений. До сих пор не знаю, куда девать особенно оригинальные… – Она усмехнулась своим мыслям, и Шуту представилась гора несуразных вещей посреди аккуратной, почти аскетичной спальни королевы. – Вот, например, один барон подарил мне отделанный украшениями капкан на лисицу… Сам, разумеется, без охоты жить не может. Угодья у него – сплошные леса, и времени этот господин проводит там больше, чем с женой. И что, скажи, мне делать с его презентом? Ни в дело, ни для забавы. Или еще другой… привел мне ученую козу, которая умеет танцевать под дудочку. Патрик, ты представляешь – козу! С бантом на шее и золочеными копытцами.

Шут улыбался, слушая Элею, однако все, что говорила королева, было неважно. На самом деле он просто радовался ее смеху, любовался этим милым лицом, которое так хорошело от улыбки и румянца. И чем дольше Шут смотрел на свою чудесную гостью, тем очевидней становилась ему оглушительная, невозможная истина. Ясная, как день за окном…