Вещие сны (Императрица Екатерина I)

Вещие сны (Императрица Екатерина I)
Елена Арсеньева

Царица любит не шутя
На портретах они величавы и неприступны. Их судьбы окружены домыслами, сплетнями, наветами как современников, так и потомков. А какими были эти женщины на самом деле? Доводилось ли им испытать то, что было доступно простым подданным: любить и быть любимыми? Мужья цариц могли заводить фавориток и прилюдно оказывать им знаки внимания… Поэтому только тайно, стыдясь и скрываясь, жены самодержцев давали волю своим чувствам.

О счастливой и несчастной любви русских правительниц: княгини Ольги, дочери Петра Великого Елизаветы, императрицы Анны Иоанновны и других – читайте в блистательных новеллах Елены Арсеньевой…

Елена Арсеньева

Вещие сны

(Императрица Екатерина I)

Она рывком села в постели, отшвырнув атласное одеяло, разметав кружево простынь, скидывая с постели ворох подушек. Она любила нежиться на добром десятке подушек, от больших и пышных, что твоя перина, до крошечных сдобных думочек, которые разве что под такой же сдобный локоток подложить способно. Но сейчас было не до неги…

– Свечей! – не закричала – завопила истошно, сама не узнавая своего безумного голоса. – Свечей!!!

Вбежала девка с подсвечником – в пляшущих бликах видно, какое у нее перекошенное, перепуганное лицо: с чего это государыня блажит, словно ее режут?

Уж лучше бы резали, честное слово!

– Еще свечей! – снова заорала Катерина. – Живо!

Вбежала другая девка с подсвечником, тоже трясясь от страха.

– На постель светите! – приказала Катерина, лихорадочно водя руками по простыням. – Ближе! Светите!

Девки добросовестно светили, капая растопленным воском на голландское шелковистое полотно. В другое время государыня непременно вызверилась бы: «Дуры! Аккуратней!», однако сейчас она ничего не замечала.

– Ну? – спросила тоненьким, девчоночьим, боязливым шепотком. – Видите? Нет? Тогда ищите! Под кроватью ищите, ну!..

Девки, привычные к беспрекословному повиновению, к тому же еще не вполне проснувшиеся, пали на колени, задрав пухлые зады, принялись шарить под кроватью. Катерина тоже на коленях переползала то к одному краю огромного ложа, то к другому, боязливо приподнимала кружевные подзоры простыней, вглядывалась и взвизгивала, когда ей что-то чудилось в мельканье теней. В конце концов девки приустали шарить по полу, и одна из них, бывшая побойчее, осмелилась спросить:

– Матушка, скажи, Христа ради, чего ищем-то?

Катерина высунула из-под рубахи голую ногу и пнула говорунью:

– Тебе-то что? Ищи знай!

– Да нету здесь ничего! – взмолилась девка, у которой уже саднило колени и ломило спину. – Ни тараканов, ни мышей.

– Каких мышей? – хмыкнула Катерина. – Чтобы я из-за каких-то там мышей с ума сходила? Ни мышей, ни крыс, ни пауков, ни лягушек я не боюсь, а вот змей… Змей ищи, змей! Больших, черных!

Раздался слитный вопль, девки вмиг выскочили из-под кровати, словно их вымело метлой, а потом каким-то непонятным образом оказались сидящими на постели рядом с Катериной. Они поджимали под себя ноги и тряслись точно так же сильно, как их госпожа, которой от их страха стало еще страшней. Теперь кровать ходила ходуном.

Наконец у той самой девки, которая спросила, чего они ищут, рассудок взял верх над припадком ужаса, и она робко спросила:

– Матушка-государыня, откель же тут змеюкам взяться? А? Зима на дворе… Не примерещилось ли вашему величеству?

И тотчас, испугавшись собственной смелости, она соскочила на пол, чтобы уберечься от нового сердитого пинка. Однако Катерина пинаться не стала. Села, скрестив ноги по-турецки, натянула на озябшие лодыжки рубаху и призадумалась.

А может, дура-девка правду говорит? Может, и впрямь ее величеству примерещилось?

Она махнула девкам, чтоб уходили, но свечи велела оставить. Еще немножко посидела, вглядываясь во все углы, потом легла. Свернулась клубком, чуть не с головой закутавшись в одеяло, уставилась на пляшущие огоньки и принялась вспоминать, как это было. Если было…

Среди ночи и глубокого сна она внезапно услышала громкое шипенье. Поглядела – и увидела, что постель ее покрыта змеями, сновавшими туда-сюда. Катерина не поняла, откуда они взялись, – чудилось, их кто-то сбросил на кровать, вот они и расползлись: мелкие, проворные, черные. А потом между ними появилась еще одна – большая, толстая. Разинула шипящую пасть – и вдруг кинулась на Катерину и обвилась вокруг ее тела. Катерине почудилось, что она обвита толстенным корабельным канатом, только канат этот не ворсистый и жесткий, а гладкий, ледяной, скользкий. Горло ее было перехвачено тугим кольцом – не то змеиным телом, не то ужасом, она не могла издать ни звука, а только что было сил пыталась разомкнуть эти смертельные объятия. Ей удалось перехватить змеиную голову и самой стиснуть ей горло… Она отчетливо помнила, с какой бессильной ненавистью смотрели на нее плоские желтые глаза, когда змея осознала, что побеждена.

Кольца разомкнулись, Катерина с воплем отшвырнула дохлую змею и принялась скидывать других, мелких, которые пусть не жалили, не душили, а все же наводили на нее ужас неодолимый. И все кричала истошно, требовала света…

Тут набежали девки со свечами… и змеи все куда-то подевались. Неужто их и впрямь не было? Неужто это был сон?!

Да, видать, что так. Но какой же страшный сон, а?! До сих пор сердчишко колотится, словно выскочить норовит.

Катерина прижала ладонью пухлую левую грудь. Теперь сердце больно билось между пальцев, как птичка о прутья клетки.

Сон, сон… Нет, это не обыкновенный сон, – такие страсти просто так не снятся. Это был вещий сон. Вещий, а не какой-то иной!

Вещий… И что ж он предвещал?

Катерина уже согрелась и перестала сжиматься в комок: вытянулась, легла поудобнее. Повозилась, устраиваясь на подушках. Под головой самая большая и пухлая, две поменьше под плечами, думочка под локтем, при боках тоже подушки. Холодно одной в постели, Петрушки-милушки давно нет, чтобы ее согревать. Да и никого другого тоже нету… Катерина нежно, мечтательно улыбнулась. Свечи перемигивались, догорая, и она вспомнила, как точно так же играли огоньки в его глазах… в любимых глазах… Ой, жаль, что нынче он не пришел! Но все во дворце думали, что воротится государь, ждали его с часу на час. Однако вот уж далеко за полночь, а Петра все нет. Ни мужа, ни любовника – неудивительно, что от вынужденного воздержания женщине начинает сниться всякая нечисть вроде гадов ползучих!

Гады, змеи… Вроде бы змея – это какая-то разлучница. Гадина!

Боже ты мой!

Катерина резко села, и старательно уложенные подушки снова рассыпались по сторонам.

А почему не вернулся Петр? Что его задержало? Что… или кто?

Кто?!

Катерина упала ничком, уткнулась лицом в подушку. Ни она, ни муж ее – не хранители супружеской верности. Кого только не приводил… вернее, кого только не затаскивал он в свою походную постель! Брал женщин бессчетно. Ну что ж, Катерина отлично знала, что природа ее мужа – это природа петуха, который топчет курочку за курочкой без всякой устали. Жить он может только так. Иначе – помрет. Она и сама была неуемна плотью, а потому не судила мужа, которого любила от всей души. Любила и понимала. Понимала и прощала. Она для него единственная, она его жена! Так не все ли равно, что он кого-то там походя приласкает? Петр и не скрывался от жены. Для него эти девки были необходимы, как лакомые блюда, а Катеринушка – как хлеб и вода, как воздух. Она была чем-то, без чего невозможно жить. И она про то прекрасно знала, а потому спокойно читала такие вот послания мужа, отбывшего в Спа на лечение минеральными водами и прихватившего с собою одну из своих многочисленных любовниц:

«А поскольку во время пития вод «домашние забавы» доктора употреблять запрещают, того ради я метрессу свою отпустил к вам, ибо не мог бы удержаться, ежели б она при мне была».

«Домашними забавами» шутник Петрушка называл постельные игрища. Катерина снисходительно отвечала – право, так могла бы старшая сестра писать младшему братцу-повесе:

«Что же изволите писать, что вы метрессишку свою отпустили сюда для своего воздержания, якобы невозможно при водах с ней веселиться, – тому я верю; однако больше мню, что вы оную изволили отпустить за ее болезнью, в которой она нынче пребывает и для лечения изволила поехать в Гаагу, и не желала бы я (о чем Боже сохрани!), чтобы и галант той метрессишки столь же здоров приехал, какова она приехала».

Катерина уже хорошенько не помнила, то ли метрессишка наградила своего галанта известной болезнью, то ли Петр удостоил ее сей чести (ибо порою, чего греха таить, цеплял заразу). Девки его слишком часто менялись, даже имен всех было не упомнить, она и не старалась. Конечно, некоторые весьма крепко брали государя за сердце…

К примеру, он искренне, душой и телом, любил свою племянницу Екатерину Ивановну, дочь скудоумного царя Ивана Алексеевича, давно уже почившего в Бозе… ко всеобщему удовольствию. Все знали (хотя говорить это вслух, само собой, не говорили!), что трех дочек своих, царевен Екатерину, Анну и Прасковьюшку, расторопная царица Прасковья Федоровна родила от своего спальника и любовника Василия Юшкова, поэтому племянница была Петру не совсем племянницей… Ну что ж, это многое оправдывало. Он пристроил Екатерину за Карла-Леопольда, герцога Мекленбург-Шверинского, к которому относился весьма пренебрежительно, ибо тот вечно с кем-нибудь враждовал – то со шведами, то с англичанами, то с собственными подданными – и постоянно нуждался в поддержке Петра. Муженька государь мог сыскать для веселой Екатерины и поавантажнее… а может, нарочно не сделал этого, чтобы племянница не нашла счастья в супружестве. Зато она вполне обретала это счастье во время довольно-таки частых наездов дядюшки в столицу герцогства Мекленбургского – Шверин.

Рассказывали, будто Петр, чуть завидев племянницу, обнимал ее и увлекал в соседнюю комнату. Немедля опрокидывал там на диван, задирал многочисленные юбки – и отделывал так, что вскоре по всему дворцу разносились крики восхищенной герцогини. Строго говоря, окажись придворные посмелее, они смогли бы не только слышать, но и видеть происходящее, ибо Петр с царственной небрежностью не заботился запирать за собой дверей. Ну, разумеется, никто не осмеливался туда заглянуть, однако двух мнений относительно происходящего ни у кого не оставалось. Неудивительно, между прочим, что герцог злобствовал на жену и в пьяной болтовне (в трезвой не решался, ибо был сущий заяц во хмелю) отрекался от отцовства малышки-принцессы Елизаветы-Екатерины-Кристины…

Когда до Катерины дошли слухи о забавах супруга с племянницей, она так хохотала, что ее фрейлины решили, будто царица повредилась умом от ревности и горя, что у нее истерика. Уже даже доктора позвали – кровь государыне отворять! А ей и впрямь было весело. Потом она спросила Петрушу, правда ли сие. Тот со смехом подтвердил. И не замедлил завести новую метрессишку. В их числе перебывали служанка Анна Крамер, Матрена Балк – сестра бывшей пассии Петра, Анны Монс, теперь генеральша и задушевная подруга императрицы, еще Авдотья Чернышева… Да мало ли кто!

Одной из таких метресс и стала Катеринина камер-фрейлина Мария Гамильтон. Вообще Петру нравилось совращать фрейлин императрицы, а потом вместе с женой подробно обсуждать их стати и поведение в постели. Такие беседы их обоих здорово возбуждали: болтовня и смех переходили в умопомрачительные ласки, Петр словно бы молодел от этих рискованных разговоров. И когда возраст, заботы, хвори начинали брать свое и любовный пыл государя ослабевал, Катерина нарочно подсовывала ему какую-нибудь из своих на все готовых и на все гораздых девушек. Она слышала, что русские знахари для лечения невстанихи применяют такое средство: легонько подхлестывают прутиком «усталого жеребчика», и про себя называла мимолетных любовниц Петра березовыми прутиками, немало забавляясь при этом.