Клад вечных странников

– Чердак! Неужели она вылезла через чердак в другой подъезд?

– Чердак заперт вот на такенный замчище, я проверил. Уйти можно иначе. Спуститься на первый этаж и позвонить в любую квартиру, окна которой смотрят на противоположную сторону. Вылезла в окошко. И вот вам результат.

– Вряд ли! Здесь на первом этаже окна очень высоко. Она бы не рискнула ноги ломать.

– Рискнешь, когда тебе грозит смерть.

– Да ну, брось. Она не сомневается, что это было обычное ограбление, вернее, не состоявшаяся попытка ограбления. Откуда она могла знать, что ты ей заранее подписал приговор?

– Откуда? – Человек помедлил, в упор глядя на своего проштрафившегося напарника. – Ну, может, она прочла это в моих глазах. Как читаешь ты.

Последнюю фразу его собеседник уже вряд ли услышал, потому что к моменту, как она была произнесена, в его лбу образовалась круглая аккуратная дырочка.

Выстрелом его отбросило на диван, и он теперь лежал головой на белой подушке, свесив ноги, с выражением тупого изумления на одутловатом лице с синеватой щетиной на щеках.

Псих сунул в карман пистолет. На это ему потребовалось куда больше времени, чем выхватить его.

Затем он огляделся и прямиком шагнул к креслу, на которое были аккуратной стопкой сложены большой мягкий плед и несколько разнокалиберных подушек, украшавших диван днем, когда постель была убрана. Псих хватал каждую, крепко стискивал и подносил к уху, словно ожидал услышать какой-то звук. Так иногда выбирают арбузы на рынке: сжимая их изо всех сил и прислушиваясь, не захрустит ли. Захрустит – значит, спелый. Но ни одна подушка не была арбузом, может быть, поэтому они и не захрустели.

Лицо Психа, бывшее доселе подчеркнуто спокойным, помрачнело. Он огляделся в поисках других подушек, одну даже выдернул из-под головы мертвеца, но та оказалась мягчайшая, как пух, которым была набита.

Машинально он приподнял убитого и снова уложил его простреленную голову на подушку. И уже по второму разу начал исследовать остальные.

Наконец его внимание привлекла одна, самая маленькая. На суровом полотне наволочки были вышиты васильки и маки, среди которых затесалась ромашка с полуоборванными лепестками. Вышивка была сделана давно: мулине изрядно выгорело, как выгорают цветы в засуху. Да и суровая ткань поблекла. А вот серые нитки, которыми была зашита наволочка, казались на этом фоне очень яркими. Тем более что стежки были крупные, небрежные, в то время как остальные зашивали меленько, аккуратно, почти не заметно…

Псих хмуро посмотрел на нитки, а потом подцепил стежок ногтем и рванул с такой силой, что шов лопнул. И стало понятно, почему подушка плоская, будто безжизненная: в ней лежало старенькое, застиранное до дыр полотенце, свернутое несколько раз.

Псих стоял, держа чехол и полотенце. Он был неподвижен, только руки сильно тряслись. Наконец он отшвырнул тряпье, снова вырвал из кармана пистолет и несколько раз выстрелил в человека с простреленным лбом.

Тело подскочило на мягком диване.

Да, это глупо, стрелять в убитого. Но тогда оставалось бы стрелять только в себя, ведь он сам во всем виноват, если быть честным.

Сам виноват. Сам упустил удачу – громадную, фантастическую удачу, которая совершенно случайно пошла вдруг в руки!

Ну где она? Где ее теперь искать? Неизвестно, зачем ей то, что она вытащила из подушки, ведь она ни о чем не подозревает! Или… подозревает? Она оказалась хитра, очень хитра, Псих сам мог в этом убедиться. Она не только угадала его замыслы, но и сбежала, хотя это было, казалось, невозможно. Почему бы ей не додуматься и до главного?!

Но теперь надо уходить. Делать здесь больше нечего.

Псих спустился на первый этаж, открыл дверь на улицу – и едва успел отпрянуть, когда опасное синее мигание озарило темный двор.

Полиция! Почему? Что случилось? Кто-то услышал выстрелы? Или за ее квартирой еще с вечера следили? Но почему, ведь это выглядело как простое ограбление, вернее, его попытка?! А может, они не сюда?

Автомобиль затормозил рядом. Сюда!..

Убийца вжался в стену – и едва удержал равновесие, когда одна нога вдруг скользнула куда-то вниз.

Черт! Какая-то лестница?

Да ведь это лестница в подвал, где жильцы хранят гнилую картошку и всякую старую рухлядь. Вот бы куда шмыгнуть! Но дверь заперта, конечно, на такой же амбарный замок, как и чердачная дверь.

Пальцы ощупали засов. Нет. Он отодвинут. Замка нет. Дверь что – открыта, что ли?

Открыта…

У Психа пересохло в горле. Мысли, смешавшиеся от страха, вновь обрели ясность.

Вот куда она подевалась, эта девка. Почуяла опасность неким звериным нюхом, который просыпается у людей в предсмертные минуты, выскользнула из квартиры, может, за мгновение до того, как они с напарником проникли туда, и спряталась в подвале, в одной из ячеек, провонявших прошлогодней проросшей картошкой и прелым луком.

Какой там номер ее квартиры? Пять? Можно не сомневаться, что, подойдя к дощатой двери с цифрой пять, он найдет эту уродину там: за грудой каких-нибудь пыльных мешков, трясущуюся от страха.

Его уже не беспокоило, что наверху полиция, что они будут искать убийцу того человека, который валяется в квартире на втором этаже. Он точно знал, что все обойдется. Главное, что верный друг, счастливый случай, не покинул его, вывел к подвалу, где спряталась эта хитрая дура!

Псих снова вынул пистолет и осторожно вошел в подвал.

* * *

– Я сейчас лопну, – прошептала Ирина, когда сидевший рядом Петр начал подкладывать картошку в ее тарелку.

Сто лет не ела такой вкуснотищи! Вообще она ела мало, но сегодня вечером… с перепугу, что ли? Говорят, стресс повышает аппетит.

Что характерно, вокруг сидели одни сплошные подтверждения этого утверждения: принесенная Маришкой сковородка полуметрового диаметра была уже вторая, первую, такую же, они благополучно усидели под малосольные огурчики, копченое сало и селедочку. Может, конечно, дело было вовсе не в стрессе, а в необыкновенного вкуса наливочке, которую подала баба Ксеня?

– А все-таки странно… – Павел задумчиво взял огурец, словно забыв, что рядом с его тарелкой уже лежит один, едва надкусанный. – Деревня староверская, а вы никак не протестуете против такого соседства, как эти бандюганы!

– Да какие мы староверы? – удивилась бабка Ксеня. – Это небось на Керженце еще сохранились деревни, где скопцы держат старую веру, а у нас тут испокон бегуны, вечные странники[1 - Бегуны – одно из течений русского раскола. Изначально бегуны отрицали всякую связь с гражданской властью и избегали любых гражданских повинностей, предпочитая сняться с места и уйти в другие края, исповедуя свою веру и сохраняя приверженность основам раскола, а прежде всего – беспоповщине. Из-за этого их еще называли вечными странниками.], приют находили. Теперь один дед Никишка остался, да и ему уже не до скита.

– А что, веру переменил? Или больной? – полюбопытствовал Сергей, загребущей рукой подцепляя сразу два ломтя сала и с невинной улыбкой покрывая ими огромную скибку хлеба.

– Не больной, а просто старый. Ему небось сто лет уже, да, баба Ксеня? – вмешалась Маришка, вошедшая из кухни с очередной горой хлеба.

– Может, и больше, – кивнула та. – Он не курит, не пьет, от веку праведничает, так и все двести проживет на своих травках. Знатный травознай!

– Травознай?! – оживился Павел. – О, мне к нему!

– Вы что, аптекарь? – удивился Петр.

– Нет, я винодел. Знаете фирму «Заливаевы и Ко»? Я там работаю технологом. Хотим возродить производство наливок и настоек по народным рецептам. Вот это, что мы пьем, – Павел щелкнул ногтем по рюмке, – это ведь настоящий шедевр! На чем она настояна?

– Липовку вы пьете, липовничек, – улыбнулась бабуля. – Моя любимая, дед Никишка научил ставить. Вот к нему и иди за рецептами травяных зелий. Он даром что сам не пьет – тебе много чего порасскажет. А уж сказок знает, баек!..

– Сказок? – Сергей чуть не подавился своим колоссальным бутербродом. – Баек?! О, тогда мне к нему. Я ведь фольклорист, пишу докторскую диссертацию по народному творчеству староверов. И как раз фольклора бегунов у меня практически ничего нет.

– Фольклорист? – ошеломленно перепросил Петр. – Ё-ка-лэ-мэ-нэ…

– Эй ты, потише! – грозно рявкнула Маришка. – Петьке больше не наливайте.

В Петровых глазах всплеснулось зеленое пламя, но он ничего не сказал молодой хозяйке, а подчеркнуто повернулся к Ирине: