Любовь колдуна

Вошла Фаина Ивановна, засмеялась:

– Меня чуть не на коленях уговаривали не заявлять в милицию на этого воришку ночного. Мол, семеро по лавкам, нужда заставила, то да сё. Да я и сама не собиралась – больно мне нужно полдня терять попусту, тем более все без толку. Сумка при мне, дурня этого из проводников и так турнут – совсем не обязательно его за решетку швырять. Пусть живет.

– Да и вообще, – поддакнул Андреянов, – в вашем курятнике гости в форме и даром не нужны, верно, Фаина Ивановна?

– Бери чемодан и иди, – спокойно посоветовала Фаина Ивановна и улыбнулась Ольге: – Собрались? Пойдемте. Товарищ Андреянов на машине, мы вас подвезем.

– Нет, – мотнула головой Ольга. – Спасибо, нет. Я на трамвае. Отсюда первый номер идет до улицы Милиционера.

– Улица Милиционера… – задумчиво повторил Андреянов. – Это же отсюда сколько остановок? Девять, кажется? Ничего себе!

– Ничего, это быстро, – пробормотала Ольга.

Можно было представить, что начнется дома, если кто-нибудь увидит ее подъезжающей на машине! Мало того что вернулась неожиданно, что с ребенком, да еще на машине! А нынче как раз последний день шестидневки, выходной[17 - В СССР в описываемое время была шестидневная неделя: каждый шестой день считался выходным, независимо от того, воскресенье это, среда, понедельник и т. д. То есть выходные в каждом месяце были известны заранее: 6, 12, 18, 24, 30-е числа. 1 марта использовалось вместо 30 февраля, каждое 31-е число рассматривалось как дополнительный рабочий день. Возврат к семидневной неделе произошел только 26 июня 1940 г. в соответствии с указом Президиума Верховного Совета СССР «О переходе на восьмичасовой рабочий день, на семидневную рабочую неделю и о запрещении самовольного ухода рабочих и служащих с предприятий и учреждений». Однако рабочая неделя еще долгое время начиналась с воскресенья, а не с понедельника.], все дома. И ведь Андреянов, конечно, увяжется ее провожать. Чемоданчик поднесет. До дверей. И увидит, что никакого мужа у Ольги нет! Есть ругательница мачеха да больной отец.

Хотя какая Ольге разница, что о ней подумает Андреянов? Увидела она его сегодня в первый и последний раз. Пусть подвезет. На самом-то деле от трамвайной остановки до дома еще идти да идти! И денег не платить – хоть невелики деньги 25 копеек, а все же! Можно будет попросить остановить машину не на углу Ижорской, где их дом, а где-нибудь пораньше, на Белинке, возле нового Оперного театра, из-за которой восьмую линию[18 - В те годы некоторые улицы Горького не имели названий и нумеровались линиями.] два года назад назвали улицей Оперной.

Она уже почти согласилась было, однако Андреянов, выходя из купе с громоздким чемоданом Фаины Ивановны, тихонечко причмокнул губами и игриво подмигнул – и Ольга снова мотнула головой, внезапно передумав:

– Нет. Я сама. Спасибо.

– Ну, нет так нет, – кивнула Фаина Ивановна. – Иди, Толик, иди, кому сказано! Нам еще немножко поговорить надо.

Андреянов картинно-уныло вздохнул, однако Фаина Ивановна задвинула дверь купе прямо перед его носом.

– Не обращайте на него внимания, Толик неплохой человек, только придуриваться любит, – усмехнулась она. – Он начальник большого управления, кто бы на его месте не придуривался? Слушайте… я вас еще раз поблагодарить хотела. Вашу дочку, вернее. И вы уж простите, что я вам из-за нее нагрубила сначала.

– Что вы… что вы… – залепетала Ольга, у которой никто и никогда в жизни еще не просил прощения. – Что вы такое говорите?!

Фаина Ивановна взглянула на нее со странным выражением: с жалостью, что ли?

– Слушай, я вижу, ты девушка хорошая, а если в беду попала, так ведь с кем не бывает, – проговорила она ласково, а что вдруг перешла на «ты», так это Ольге было куда привычней, чем «выканье»! – Мужа у тебя никакого нет, это дураку понятно. Да что ж? Со мной самой такое случилось в молодости. Едва не погибла, но одна добрая женщина мне помогла с голоду не умереть. С тех пор я тоже стараюсь помогать глупым девчонкам, которые увязли в своих бедах. Ты вот что, Оля… Если плохо тебе придется – ну мало ли что, денег нет, жить негде станет, просто отчаешься, – приходи ко мне, помогу. Я живу в Плотничном переулке, дом восемь. Это почти что на углу Сергиевской, то есть теперь Урицкого, тьфу, никак не запомню, – и Почайны. Вход у нас со двора, через сад. Приходи в любое время, а если меня вдруг не окажется, назови себя – домработница пропустит. Я ей скажу, что ты придешь.

– Почему вы так думаете? – изумилась Ольга.

– Да что я, жизни не видала? – снисходительно усмехнулась Фаина Ивановна и, подхватив свой саквояж и сумочку, вышла из купе.

Ольга осторожно села, прижимая к себе уснувшую Женю.

Хотелось остаться в этом уютном, чистом, богатом купе, отодвинуть в неопределенную даль встречу с родными и необходимость что-то объяснять, а главное – заботиться о завтрашнем дне. Устраиваться на работу, искать няньку для Жени… Но при одной мысли, что придется отдать девочку под присмотр кому-то другому, у Ольги сжималось сердце и начинало стучать в висках, слезы так и подкатывали к глазам! Только уверенность, что она никогда не должна покидать Женю, придавала сил!

– Гражданочка! – сунулся в дверь проводник. – Вы еще здесь? Да нас же сейчас в депо отгонят – оттуда своими ногами не выберетесь!

Ольга накинула на плечи лямки рюкзака, схватила чемоданчик и, одной рукой прижимая к себе Женю, кинулась вон из вагона.

Москва, 1937 год

Ромашов никогда не был сильным медиумом, даже в лучшие времена, а тем паче теперь, однако даже ему не составляло труда принять мысленные излучения начальника 18-го отделения милиции, в кабинете которого он сидел, а выражаясь попросту, понять, чего больше всего на свете хочет майор Савченко. Он не просто хочет – он страстно мечтает, чтобы этот невысокий кряжистый лейтенант госбезопасности, который внезапно ввалился к нему в кабинет, так же внезапно из него и вывалился бы. Но нет – сидит, щурит покрасневшие, словно обожженные глаза и не перестает нудно выспрашивать про каких-то детей, которые должны были почему-то оказаться на месте убийства неизвестных, которое произошло минувшей ночью. По званию начальник отделения был старше[19 - В описываемое время звание «лейтенант госбезопасности» соответствовало общевойсковому званию «капитан».], и гость прекрасно понимал, что майор непременно выставил бы его за дверь, однако принадлежность лейтенанта к ведущему подразделению всесильного НКВД требовала от майора милиции если не полного подчинения, то беспрекословного содействия.

Стоило Ромашову упомянуть о детях, как Савченко встрепенулся:

– Если вы знаете о детях, получается, знаете, и кого там убили? А то, сами видите, у нас в деле так и значится: убийство неизвестных. – И он показал на папку, лежащую у него на столе.

Ромашов качнул головой:

– Нет, мне тоже неизвестны личности убитых. Однако есть сведения, что их видели накануне убийства с детьми на руках.

– Кто видел? – спросил Савченко.

– Некий наш сексот[20 - Общепринятая в советское время аббревиатура, которая расшифровывалась как «секретный сотрудник». В быту была синонимом слова «доносчик».], который случайно оказался на этом месте. Затем он последовал своим путем, а когда узнал о случившемся, сообщил мне о том, что мог наблюдать, – спокойно соврал Ромашов.

– Вы абсолютно доверяете этим сведениям? – со скептическим выражением лица спросил Савченко.

– Во всяком случае, я должен их проверить.

– Ну и… – начал было Савченко, однако тотчас умолк.

Впрочем, Ромашову не составило труда догадаться, о чем хотел спросить майор: «Ну и какое вам дело до детей каких-то людей, которые, как вы уверяете, вам совершенно неизвестны? Хоть убейте, не поверю, что вы пришли ко мне из чистого милосердия!»

– Понятно, – наконец заговорил Савченко, – вам необходимо знать, куда могли подеваться дети.

– Совершенно верно, – согласился Ромашов.

Лицо Савченко приняло тоскливое выражение:

– Послушайте, вы же знаете, где находится наше отделение…

– Конечно, знаю, поскольку я именно здесь и нахожусь, – ответил Ромашов.

«Шутник хренов!» – сердито подумал Савченко и ошибся. Ромашов никогда не шутил. Того, что называется чувством юмора, ему при рождении не было отпущено ни грамма, ну а события его жизни и, разумеется, место службы к шуткам вообще никак не располагали. Он просто констатировал факт.

– Это же Колхозная площадь, это такое тырло! – воскликнул Савченко. – Здесь ни минуты спокойной. За минувшую ночь два убийства: известное вам на Сретенском, да еще почти в то же самое время в ресторане на Садовой-Самотечной, женщину зарезал ревнивый любовник и сбежал. А кто будет искать? Савченко! Восемнадцатое отделение! А днем иногда кажется, что сюда все ворье московское нарочно собирается. Конечно, ведь раньше это была Сухаревка – самое воровское толковище! Щипач на щипаче! Вздерщик на вздерщике! Лебежатник на лебежатнике! Сумочник на сумочнике! А съемщики[21 - Щипач – карманник, карманный вор. Вздерщик – тот, кто мошенничает при обмене или размене денег. Лебежатник – вор, крадущий у пьяных. Сумочник – тот, кто вырывает на бегу у людей сумки или кошелки. Съемщик крадет наручные или карманные часы.]?! Цирк, да и только! Вот только что перед вашим приходом доложили: шел трамвай номер тридцать пять, в вагоне было душно, женщина открыла окошко, высунула руку… Трамвай притормозил, и в эту минуту подбежал какой-то съемщик, сорвал с руки часы и колечко – да и исчез. Видели вы такое?! И это на двадцатом году Советской власти!

– Да, недорабатывает наша милиция, – холодно произнес Ромашов, но майор немедленно огрызнулся:

– Недорабатываем исключительно из-за недостатка кадров! Часть моих людей работает в ресторане, часть разбирается с соседями этой зарезанной женщины. У меня сейчас нет лишних людей даже для того, чтобы как следует заняться установлением личности тех двух убитых на Сретенском бульваре. Надо пройти столько домов, опросить дворников, управдомов, председателей жилтовариществ! Надеюсь, конечно, подключится МУР, но пока что не подключился. А вы хотите, чтобы я бросил кого-то и на поиски новорожденных. Тогда придется проверить детские дома, родильные дома – куда обычно подкидышей девают? Надо опросить таксистов и извозчиков – вдруг детей увезли на каком-то транспорте, надо…

– Не надо, – резко сказал Ромашов, поднимаясь. – Ничего этого делать не надо, товарищ майор милиции. Продолжайте заниматься своими повседневными делами. Я уточню сообщение моего сотрудника. Если оно подтвердится, я вернусь. Если нет, значит, произошло некое кви… – Он поперхнулся, чуть не ляпнув «quid pro quo»[22 - Quid pro quo – недоразумение (лат.).]: латынь, некогда изучаемую весьма прилежно, оказалось забыть так же невозможно, как и многое другое из его прошлого! – И неловко выправился: – Кхе-кхе… некое недоразумение. Да, вот еще что… О моем появлении настоятельно прошу забыть.

– Само собой, товарищ лейтенант госбезопасности, – почти радостно ответил Савченко, чуть приподнимаясь за столом, но не затрудняясь прощально козырнуть: во-первых, фуражка лежала на столе, а к пустой голове руку, как известно, не прикладывают, а во-вторых, энкавэдэшник явился в штатском, так что обойдется, детолюбивец несчастный!

Когда Ромашов уже закрывал за собой дверь, на столе начальника зазвонил телефон, и, судя по его раздраженному: «А где я вам людей возьму для облавы? Рожу, что ли?!» – стало понятно, что «тырло» и его обитатели обрушили на майора новые хлопоты. Это не могло не радовать Ромашова, поскольку означало: Савченко и без всяких просьб забудет о его посещении и расспросах про каких-то там неведомых детей.

Москва, 1916–1917 гг.

…Когда Гроза очнулся, рядом сидел Алексей Васильевич.

– Как себя чувствуешь? – спросил он. – Почти два дня без памяти лежал – долгонько! Я доктора звал, а он говорит, что ты сам очухаешься или не очухаешься вообще. Ну, как ты?