Школа гетер-2

Коринф, школа гетер, темница кошмаров

Лаис очнулась, когда ее грубо швырнули на холодный каменный пол. Вернее, пробудились все ее ощущения, которых она лишилась в то мгновение, когда увидела перед собой мертвое, изуродованное, оскверненное тело Гелиодоры с черными отпечатками чьих-то безжалостных пальцев на нежной шее. Больше она ничего не чувствовала, зато слышала почти все. И, главное, Лаис услышала, как в убийстве подруги обвинили ее – из-за данканы, ее данканы!

Той самой, потерянной.

Пока злорадно вопила Маура, пока Клеарх пытался защитить Лаис, пока с ним спорил архонт, пока что-то растерянно причитала Никарета и наперебой кричали люди, Лаис была погружена в телесное оцепенение. Однако разум ее отнюдь не оцепенел! Она в первое же мгновение угадала, кто убийца Гелиодоры, и поняла, что жизнь этой прекрасной, очаровательной, доброй и милой девушки была прервана лишь для того, чтобы отомстить ее подруге. Отомстить Лаис!

Кто мог желать этого настолько сильно, чтобы пойти на зверское преступление? Только один человек, которого Лаис недавно обманула и оскорбила своим обманом настолько, что он, конечно, готов на все, лишь бы уничтожить ее.

Это Артемидор Главк, кто же еще?!

Он каким-то образом дознался, что стал жертвой хитроумной аулетриды, которая во что бы ни стало хотела успешно выполнить свое выпускное испытание. Это Мавсаний проговорился, конечно… Артемидор что-то вспомнил из событий той ночи, заподозрил неладное и выпытал у раба правду. И решил отомстить.

И как же страшно он отомстил!..

Лаис сама виновата.

Когда Мавсаний явился в дом Клеарха и предложил свою помощь, он сразу сказал, что Лаис потеряла данкану. А он ее нашел… Почему, ну почему Лаис не потребовала ее вернуть?! Тогда все было бы проще. Тогда Артемидор, возможно, не задумал бы такой гнусный план. Тогда, возможно, он сразу убил бы Лаис. А сейчас…

Впрочем, нет, Артемидор желал не просто гибели Лаис. Он чувствовал себя таким опозоренным и униженным, что хотел и ее опозорить и унизить любой ценой!

Будь она просто убита, ее оплакивали бы горькими слезами. Ее все жалели бы! Теперь она будет казнена позорной казнью, она будет мучительно умирать, распятая на городской стене, а потом, когда смерть, наконец, соизволит за ней явиться, труп Лаис сбросят в какую-нибудь расщелину, где его будут клевать стервятники и все путники станут плевать туда, предавая проклятию убийцу Гелиодоры… Гелиодоры, ни в чем не повинной – только в том, что ей позавидовала злобная подруга.

Но ведь это же не так! Во всем виновата Элисса, которая остригла волосы Мауре и Гелиодоре. После этого они надели парики, и мерзкая Маура с чего-то взяла, будто Лаис завидует Гелиодоре. В самом деле, парик очень шел ей, но она стала так похожа на Мауру, ну просто до отвращения, что Лаис совершенно не могла выдавить из себя ни слова похвалы.

Что?.. Гелиодора стала похожа на Мауру? А может быть, Артемидор и его наемные убийцы просто перепутали? Может быть, они хотели убить именно Мауру? Все знали, что Лаис и Маура ненавидят друг друга, и никто бы не удивился этому убийству.

Конечно, Лаис не было бы так мучительно тяжело, у нее не разрывалось бы сердце, если бы ее обвинили в убийстве Мауры. Но считаться одной из убийц Гелиодоры… Жестоко изнасилованной, задушенной…

Лаис взвыла от боли в сердце и ударилась головой о каменный пол с такой силой, что на какое-то мгновение и впрямь лишилась сознания. Но тотчас ощутила, как чьи-то руки приподнимают ее, а голос бормочет:

– Лаис! Прекрасная Лаис! Я твой друг, я пришел спасти тебя и спасу!

Голос вроде был полон участия, однако он почему-то внушал Лаис неизъяснимое отвращение. Она попыталась вырваться из объятий его обладателя, однако тот оказался очень силен. И, хоть называл себя другом Лаис, объятия его были отнюдь не дружескими! Он тискал ее груди, шарил по бедрам и старательно пытался просунуть между ногами свой восставший мужской орган.

Лаис стискивала колени и изо всех сил изворачивалась, но он держал крепко, впивался губами в ее губы и шептал:

– Будь моей! Приласкай меня! И я спасу тебя, клянусь, даю тебе слово Демосфена!

Видят боги, Лаис на многое готова была ради спасения, которое позволило бы ей отомстить убийце любимой подруги! Она без малейших колебаний отдалась бы любому стражнику своей темницы, она соблазнила бы какого угодно, самого уродливого тюремщика, если бы он открыл ей дверь на свободу, однако имя Демосфена вызвало у Лаис прилив такого отвращения, что спазм сдавил ей горло – и ее едва не вырвало прямо во впившийся в ее губы рот знаменитого краснословца.

Лаис с силой отшвырнула его.

Демосфен отпрянул, возмущенно шипя:

– Дура! Неужели ты утратила всякий разум! Или хочешь висеть на городской стене, чтобы вороны выклевали тебе глаза еще живой? Чтобы зловонные мухи высосали твою кровь? Чтобы мокрицы грелись у тебя между ног? Хочешь сходить с ума от того, что не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой и даже не можешь отогнать от себя насекомых и гнусных птиц, пожирающих тебя, еще живую, словно падаль?!

Что и говорить, Демосфен блистал красноречием, как полуденное солнце – лучами, однако страшные картины, которые он рисовал перед Лаис, не повергли ее в безумный панический страх, а странным образом вернули хладнокровие.

Она огляделась.

В светце торчал факел, озаряя каменные стены мрачного помещения без окон. С одной стороны была тяжелая дверь, с другой – какое-то темное отверстие выше человеческого роста и довольно широкое. Возможно, там находилась еще одна темница?

Потом Лаис перевела взгляд на сидевшего перед ней Демосфена.

– Что ты потребуешь за мое спасение? – спросила она так спокойно, словно узнавала у него цену за какую-нибудь безделицу, а не за собственную жизнь.

– Я уже сказал! – тяжело дыша от неутоленного вожделения, простонал омилитэс. – Тебя! Твое тело, твою страсть! Ты можешь биться и орать, как девственная жрица Артемиды, которую насилуют разбойники, разрушившие храм; ты можешь лежать покорно и неподвижно, как лежала в первую брачную ночь моя невинная и непорочная невеста… К слову сказать, и сделавшись женой и родив мне трех детей, она продолжает так же уныло лежать в нашей постели… Но куда же это веду я свою тропу среди словесных дебрей?

Демосфен вдруг схватился за голову, и Лаис подумала, что он заблудился в этих самых «словесных дебрях», порожденных его же болтливостью, и забыл о сути дела, но тотчас сообразила, что это не более чем одна из фигур речи, к которым часто прибегают краснословцы во время своих выступлений!

– Я пролагаю тропу своих речений, – с новым пылом воскликнул Демосфен, – пытаясь дать тебе понять: ты можешь вести себя как угодно. Я настолько жажду тобой обладать – жажду с той минуты, как случайно встретил тебя в Афинах, нет, гораздо раньше, с тех пор, как увидел твое незабываемое лицо на одной из фресок этого бездарного мазилы Апеллеса, – настолько жажду обладать тобой, говорю я, что готов ради этого на все!

Лаис почувствовала себя глубоко оскорбленной из-за пренебрежительного отзыва о своем бывшем возлюбленном, знаменитом художнике Апеллесе, однако сдержала вспышку ярости.

Она отнюдь не чувствовала себя польщенной столь пылкой страстью Демосфена, которого презирала, – напротив, она была унижена этой страстью и даже ценой свободы не собиралась ее удовлетворять. Тем более что она всем существом человека, чья жизнь находится в опасности, кому смерть уже почти заглядывает в глаза, чувствовала не только фальшь в этих выспренних словесах Демосфена, но и некую ловушку.

– А что будет потом? – спросила она, намеренно не поправляя на себе растерзанный хитон, ибо понимала, что зрелище ее обнаженной груди и бедер лишает этого болтуна разума, а значит, он невольно будет искренен с ней. – Что произойдет после того, как я отдамся тебе? Разве двери темницы откроются? Там ведь еще стражники… Не получится ли так, что должна буду подставлять свою замочную скважину под множество мужских ключей?

Ее рассчитанная грубость заставила Демосфена еще больше возбудиться.

Впрочем, Лаис зрелище этого возбуждения было неприятно, даже отвратительно, и она поспешно отвела взгляд от нагих чресл краснословца.

– Ты отдашься только мне! – решительно заявил он, жадно протягивая к ней руки. – А затем мы призовем архонта, которому ты признаешься в совершенном злодеянии.

– Низко же ты ценишь себя, Демосфен, если считаешь покорность женщины твоим ласкам злодеянием! – съехидничала Лаис, и Демосфен так и вспыхнул:

– Что ты несешь?! Под злодеянием я разумею жестокое убийство твоей подруги, которое ты совершила!

От ярости у Лаис перехватило горло, и, хотя она готова была кричать, она смогла только прошипеть:

– Я не убивала Гелиодору! Слышишь?! Не убивала! И готова повторить это хоть сто раз!

– Можешь повторять хоть тысячу, – усмехнулся Демосфен, – тебе никто и никогда не поверит. Охлос[35 - Простонародье, чернь (греч.).] уже приговорил себя к смерти, твоей казни ждут с нетерпением, как редкостного зрелища, как представления в театре Диониса, и нужно создать еще одно зрелище, устроить еще одно представление, чтобы тебе позволили не только жить, но и вернули тебе народную любовь. Я могу сделать это! Только я могу это сделать! Ты признаешься в убийстве, а я произнесу в твою защиту такую речь, что тебе мигом вернут свободу. Тебя полюбят еще больше, чем прежде!

– Но ведь ты убежден, что я убийца… – удивленно проговорила Лаис.

– Какое это имеет значение? – высокомерно вскинул голову Демосфен. – Я не зря горжусь силой своего красноречия. Я способен на все, в том числе и заставить весь народ Коринфа думать так, как я хочу, заставить поверить в твою несуществующую невиновность. Я произнесу такую речь!.. Мы выставим твою подругу исчадием Аида, ламией[36 - Ламия – ночное чудовище, которое похищает детей. Иногда обращается в красавицу и высасывает кровь у путников, оказавшихся в ее власти.], чудовищем, более беспощадным, чем все гарпии[37 - Гарпии – злобные, кровожадные полуженщины-полуптицы.], вместе взятые, мы скажем, что она преследовала тебя, как черные эринии[38 - Эринии – страшные, уродливые богини мести. Тело их черного цвета, и только в редкие мгновения, когда их одолевает жалость к жертве, оно становится белым.] – Ореста[39 - Орест – сын участника Троянской войны Агамемнона и его жены Клитемнестры. Та убила мужа, чтобы править вместе с любовником. Оресту было предначертание Дельфийского оракула от имени Аполлона отомстить убийцам, что он и совершил, однако за это преступление он был гоним эриниями по всей Элладе и нигде не мог найти себе пристанища, пока Афина не оправдала его перед ареопагом.], что она отравила твою жизнь, как Деянира отравила хитон Геракла, мы скажем, что ее ревность жгла тебя, как жгла кожу Геракла кровь кентавра Несса…

Деяниру, жену Геракла, вожделел и похитил кентавр Несс. Геракл убил его, но перед смертью коварный Несс успел сказать Деянире, что его кровь обладает волшебным действием и поможет ей вернуть любовь Геракла, если тот ее покинет. Спустя некоторое время Геракл вознамерился жениться на другой; тогда Деянира пропитала кровью Несса хитон Геракла, однако кровь оказалась ядовитой, и Геракл умер в страшных мучениях.

– Нет! – закричала Лаис. – Замолчи! Твой язык еще более ядовит, чем кровь Несса! Чудится, что воздух здесь уже отравлен твоими словами! Я не позволю тебе оболгать Гелиодору! Она мертва, она не может опровергнуть твою клевету, но я не позволю и звуку сорваться с твоих лживых уст. И вообще, прикрой свой жалкий пеос[40 - По-гречески то же, что фаллос, только более пренебрежительно и вульгарно.] – на него смотреть противно. Да я никогда в жизни не отворю свое лоно этому блудливому недоростку! Лучше умру, чем буду принадлежать человеку, который настолько лжив, что готов ради обладания женским телом обмануть весь народ Коринфа!

Демосфен торопливо одернул хитон, поправил гиматий и живописно обмотал вокруг своего несколько кривобокого стана алую, пронзительно-алую хламиду.

Лаис, затравленно наблюдавшая за ним, сообразила, что в привычных действиях он обретает спокойствие. И в самом деле – тяжелое дыхание Демосфена выровнялось, лицо приобрело прежнее значительное выражение, движения стали ровными.

– Ну что ж, – наконец сказал Демосфен, – будь по-твоему, Лаис. Если ты предпочитаешь смерть моим объятиям – пусть будет так! Но я хочу облегчить твою участь. Вот здесь, – он снял с шеи шнурок с подвешенным к нему крохотным фиали[41 - Чаша, маленький сосуд (греч.). Отсюда позднее произошло латинское слово фиал.] и показал Лаис, – заключена капля смертоносного яда. Он лишает человека жизни в одно мгновение! Я стал носить при себе этот фиали после того, как заимел страшного врага сначала в лице подлого завоевателя Филиппа Македонского, а затем, после его смерти, и Александра, который называет себя Великим. От этого ничтожества, возомнившего себя повелителем Ойкумены, никто не защищен: я могу в любой момент быть схвачен, подвергнут чудовищным пыткам и мучительной смерти. Поэтому я приготовил себе спасение: с помощью одной капли этого яда я в один миг отправлюсь в вечное странствие по полям асфоделей[42 - Иносказательное название загробного мира, одной из частей Аида, где блуждают лишенные памяти призраки.] – и никогда даже не вспомню имен своих гонителей! Теперь я дарю тебе это дивное зелье. Не тревожься – у меня есть еще один такой же фиали, который выручит меня в нелегкую минуту. А этот пригодится тебе. Советую тебе не ждать долго и выпить яд прямо сейчас. Ну?