Русские куртизанки

– Ой, подозрительна мне эта сонливость… – бормотала Екатерина. – Небось опаивают Павлушку, да?

– Опаивают, ей-богу, вот провалиться мне на этом самом месте, если вру! – крестилась Прасковья. – А вот еще депеша перехваченная: князь Вальдек, канцлер Австрийской империи, говорил родственнику твоему, принцу Ангальт-Бернбургскому: «Если эта не устроит переворота в России, то никто его не сделает!» Догадываешься, кого он разумеет под словом «эта»? А английский посланник Джеймс Гаррис в донесениях своему правительству намекает на неминуемую борьбу между тобой и Наташкой за власть в России! Далеко дело зашло, Като, чрезмерно далеко! Пора их окоротить, пока и в самом деле чего не вышло!

Екатерина открыла глаза Павлу и на прелюбодеяние, и на возможный комплот, у него сделалась истерика, однако Наталья сумела-таки отвести ему глаза и успокоить, свалив все на недоброжелательную свекровь. Матушку свою Павел недолюбливал и охотно поверил жене. Прежде всего стала осторожней сама великая княгиня… Прекратила тайные и явные встречи с послами, с их агентами, поняла: время для государственного переворота еще не настало. К тому же она наконец-то забеременела, и Екатерина была так счастлива, что простила Наталье все свершенные и даже еще не свершенные грехи.

– Мне безразлично, чей это ребенок! – исповедовалась она Прасковье с привычным здоровым цинизмом истинного государственного деятеля. – От души надеюсь, что от Разумовского! Но пусть Наташка только родит – и больше никогда не увидит дитятю. Я воспитаю его сама, по образу своему и подобию. Я сделаю из него истинного государя для России. Назначу наследником в обход Павлушки!

Прасковья только восхищенно головой качала…

Но этим замыслам (которые, к слову, воскреснут у Екатерины спустя двадцать лет, относительно великого князя Александра Павловича, и заставят Павла ненавидеть собственного сына) не суждено было сбыться. Дитя, готовое родиться, умерло во чреве матери. Требовалось немедленно делать кесарево сечение, чтобы спасти великую княгиню, которая страшно мучилась. Но отчего-то консилиум замешкался с принятием решения, и наконец стало ясно, что операция запоздала. У Натальи началось заражение крови. Она знала, что умрет, но так намучилась, что ожидала смерти почти с нетерпением. И до последнего дня через преданную ей фрейлину Алымову продолжала посылать своему любимому графу Андрею нежные записки и цветы. Страсть поглощала ее всю и значила для нее куда больше, чем какая-то там смерть.

И вот злосчастная цесаревна преставилась.

Тем же часом Прасковья Брюс проникла в ее кабинет и унесла оттуда потайную шкатулку с письмами. Разумеется, шкатулка была доставлена к императрице. Екатерина просмотрела их, сардонически хмыкнула, увидав список долгов великой княгини, доходивший до трех миллионов рублей, и опечатала шкатулку. Она не намерена была никому предъявлять ее содержимое. Однако обстоятельства оказались сильнее. Павел от горя умирал, едва не лишился рассудка, и две многоопытные подруги, императрица и графиня Брюс, устроили спешный военный совет, на котором решено было выбить клин клином.

Екатерина призвала наследника и, не тратя лишних слов на утешения, вскрыла перед ним запечатанную шкатулку с бумагами Натальи. Выбрала несколько писем, протянула Павлу…

Из императорских покоев великого князя унесли почти без чувств.

В результате Разумовский был отправлен в Италию с дипломатической миссией и вскоре сделался одним из выдающихся русских дипломатов. На шалунишку Андре императрица, любительница красавцев, долго сердиться совершенно не могла, и любимая подруга ее в этом всячески поддерживала.

Между тем смерть любимой жены, а еще пуще – предательство ее и наилучшего друга произвели разительную перемену в натуре Павла Петровича. Из легкомысленного, словоохотливого, непоседливого человека он сделался сумрачным и недоверчивым, крайне подозрительным, что доходило у него порою до мании. Екатерина всерьез обеспокоилась, однако Прасковья только плечами пожала:

– Я ж говорила тебе, Като: клин клином вышибают! Жени его сызнова!

– Так скоро? – усомнилась Екатерина. – Он не захочет! Горе его слишком глубоко.

Прасковья посмотрела на нее снисходительно и снова пожала плечами:

– Павлушкино-то? Да он и горевать-то не способен толком.

И Прасковья в очередной раз оказалась права! Павел не то что не был способен горевать – он не умел ни на чем толком сосредоточиться. И это спасло ему рассудок. Когда – спустя несколько дней после кончины Натальи – Екатерина осторожно заговорила о необходимости поиска новой невесты и упомянула принцессу Софью-Доротею Вюртембергскую, Павел отнюдь не разгневался и не возмутился такой спешкой. Он обратил к императрице оживившийся взор и с большим интересом спросил:

– Брюнетка? Блондинка? Маленькая? Высокая?..

И немедленно началось сватовство, которое очень скоро кончилось браком. В России появилась новая великая княгиня – Мария Федоровна.

Но это, как принято выражаться, уже совсем другая история…

Вернемся, впрочем, к Григорию Потемкину – вернее, любви к нему Екатерины.

Светлейший был умен и уже через два года общения с этой незаурядной женщиной и незаурядной любовницей понял, что может быть ей только другом, советчиком и помощником во всех ее великих начинаниях. Если останется любовником, то скоро умрет. Для того чтобы быть той, кем она была – Великой Екатериной, – императрица нуждалась не только в умных мыслях, но и постоянной подпитке нежностью, пылкостью, страстью: она должна была постоянно ощущать себя любимой и желанной. Чтобы быть великой женщиной, она должна была всегда оставаться именно женщиной. И в глубине души Григорий Александрович смирился с тем, что ему придется делить любовь императрицы с другими мужчинами: куда более молодыми и красивыми, чем он…

В 1775 году Потемкин уехал на несколько недель из Петербурга, и все тот же, уже упоминавшийся нами, Никита Панин, который спал и видел занять должность первого советчика императрицы, который будет направлять ее политику и влиять на само течение ее мыслей, быстренько подсунул ей новую свою креатуру: Петра Васильевича Завадовского.

Строго говоря, вполне ставленником Панина его нельзя было назвать. Появился Завадовский в Москве в свите победителя турок – графа и фельдмаршала Петра Александровича Румянцева, родного брата графини Брюс. Румянцеву готовилась триумфальная встреча, однако он предпочел приватность и конфиденциальность и явился в сопровождении одного лишь тридцатисемилетнего полковника Завадовского. Это был мужчина красоты необыкновенной, и Екатерина, которая уже начинала чувствовать себя в постели одиноко (вспомним Баркова!), поглядела на него с нескрываемым удовольствием. Румянцев, несколько пододичавший в своих походах и сражениях, ничего не заметил. Однако этот взгляд заметил тонкий интриган Панин. Ну и Прасковья, само собой разумеется…

Перемигнувшись с Паниным, она тишком пробралась поближе к брату и провела с ним краткий инструктаж. Поначалу простодушный фельдмаршал вылупил было глаза, однако через несколько минут, потирая исщипанный сестрицею до синяков бок, представил императрице своего спутника, коего он взял «для ведения записей». Румянцев не пожалел похвал для Завадовского, назвав его человеком образованным, трудолюбивым, честным и храбрым. Екатерина тут же, не сходя с места, пожаловала полковнику бриллиантовый перстень с выгравированным по золоту ее именем и назначила своим кабинет-секретарем. Этим же вечером доктор Роджерсон с важностию приступил к своим обязанностям, а после него приступила к своим довольнехонькая Прасковья Брюс.

Нет, она вовсе не рыла яму Потемкину! Со светлейшим у нее были превосходные отношения! Но как же счастлива была она, что, во-первых, опять при деле, во-вторых, удастся отведать объятий такого красавца (Прасковья, не будем забывать, была изрядная сладкоежка… или в данном случае следует сказать, сластоежка?), а главное, останется довольна милая Като! Инстинкт, впрочем, предсказывал Прасковье, что Завадовский приживется при дворе.

Так и получилось.

Он получил сразу два чина: генерал-майора и генерал-адъютанта, а в должности кабинет-секретаря ведал личной канцелярией, доходами и расходами императрицы. Теперь он стал одним из наиболее приближенных к Екатерине людей, был посвящен в самые ее секретные дела. И обиталище ему предоставили в апартаментах императрицы – там, где прежде было место Потемкина.

Это потрясло Григория Александровича. Он решил во что бы то ни стало вытеснить Завадовского хотя бы из этих апартаментов, если вовсе не может выжить из дворца. Потемкин признавал, что Петр Васильевич – человек умнейший, прочил ему значительную придворную карьеру, совпадая в этом с мнением Прасковьи Брюс. И впрямь – даже после отставки с «поста фаворита» Завадовский продолжал государственную деятельность, присутствовал в сенате и совете, управлял двумя банками, председательствовал в комиссии законов, управлял учебными заведениями… etc… Сказанного довольно, чтобы понять: личность была и впрямь незаурядная! Итак, чтобы вытеснить Петра Васильевича из апартаментов Екатерины, туда нужно поместить кого-то другого, причем желательно – нет, обязательно! – преданного светлейшему субъекта.

Таким человеком стал Семен Зорич, не то серб, не то цыган, а скорее всего, помесь, георгиевский кавалер и геройский кавалерист, неописуемый удалец и грубиян. Впрочем, последнее императрице еще предстояло выяснить.

Впрочем, некоторые историки стремятся свести до нуля роль Потемкина в возвышении Зорича и представить дело так, будто он сам по себе привлек внимание императрицы. Якобы был у него приятель – гоф-фурьер Царского Села, Зорич прибыл к нему в гости, напился, вышел в дворцовый сад и сел на скамью под липой. Да и заснул, привольно раскинувшись. Тут и обнаружила его Екатерина, которая совершенно случайно вышла в сад именно в это время. Угадайте с трех раз, куда именно посмотрела Екатерина прежде всего… Нет, на красивое лицо Зорича был направлен второй взгляд, а вот первый… Ну и участь нашего героя была решена!

Кстати, о том, куда направляет свой первый взгляд императрица при встрече с любой персоною мужеска полу, были осведомлены все. Кто хотел, над этим хихикал. Кто хотел – презирал. Кто хотел – извинял сию слабость, которая как бы подтверждала, что Екатерина – всего лишь женщина…

Но вернемся к Зоричу. Стоило Екатерине только взглянуть на него, спящего ли, бодрствующего, не суть важно, как Завадовский получил полугодовой отпуск, ну а графиня Брюс – категорический приказ проверить «деловые качества» нового персонажа.

Прасковья поджала губы. Не то чтобы Зорич ей не понравился – мужчина он и в самом деле был привлекательный, а бурная боевая биография только добавляла ему очарования (да-да, во все века кричали женщины «ура!» и в воздух чепчики бросали при виде бравого вояки!), – однако Прасковью печалило, что звезда нового фаворита должна взойти как бы без ее участия. То есть она в данной ситуации просто-напросто приравнивалась к лейб-медику Роджерсону и должна была всего лишь констатировать мужские достоинства Зорича. Даже на беглый взгляд они обещали быть выдающимися, однако Прасковья почти желала, чтобы Зорич оплошал в постели.

И когда ожидания сии не сбылись, а напротив – проверка завершилась полным и сокрушительным оргазмом, графиня Брюс, едва переводя дух, уныло подумала, что этот охальник придется Като по вкусу…

Так и вышло.

И все-таки Прасковья слишком хорошо знала мужчин, чтобы сокрушаться чрезмерно. Она видела, что Зорич преисполнен не только величайшего себялюбия, но также не позволит никому управлять собою. Прежде всего – своему протежеру Потемкину. И Прасковья стала с нетерпением ждать развития событий, почти не сомневаясь, что в очередной раз окажется Кассандрой, пифией, сивиллой… как уже не раз бывало прежде.

Ну что ж, вскоре она уже могла развести руками, пожать плечами и проделать все телодвижения, необходимые для того, чтобы придать большей значительности сакраментальной фразе:

– Ну я же говорила!!!

Зорич благодаря щедротам Екатерины, вполне им удовлетворенной, менее чем за год стал одним из богатейших вельмож России, однако ума у него не прибавилось. Титул графа он отверг, считая, что это ниже его достоинства. Желая сделаться князем, как Орлов и Потемкин, на самом деле он был и остался прежде всего гусаром-забиякой, не подчиняющимся никакой дисциплине, не терпящим над собой никакой верховной власти. А Потемкин напоминал-таки своему ставленнику, что в постель к императрице он был уложен не токмо приятностей телесных для, но и дела ради. Но никакого дела, кроме одного-единственного и сугубо конкретного, Зорич знать не хотел, а намеки на возможную отставку, ежели будет противиться, строптивиться и скандальничать, считал оскорбительными и отвечал, он-де обрежет уши всякому гусару, который вздумает спихнуть его! В конце концов Зорич решил избавиться от светлейшего и его контроля самым простым и привычным для этого записного бретера и дуэлянта способом. Он вызвал Потемкина на поединок. Но… едва стало известно о вызове, он получил лично от императрицы категорический приказ отправиться в заграничное путешествие и не возвращаться оттуда прежде ее императорского величества особого дозволения.

Дозволения сего Зорич дождался только осенью 1778 года, когда во дворце и в сердце Екатерины поселился другой…

Забавно иногда шутит судьба! Отправляясь вон из своих обжитых апартаментов, не вполне пришедший в себя от внезапности отставки, Зорич подметил ухмылочку на лице статс-дамы графини Брюс. Он и прежде подозревал, что особа сия к нему не шибко расположена, а потому без труда разглядел в ее ухмылочке нескрываемое злорадство. И вызверился:

– Не лыбься, Парашка! Недолго тебе осталось! Скоро и ты отсюда выкатишься, поверь мне!

…Говорили, будто Зорич не то серб, не то цыган? Пожалуй, среди его бабок-прабабок и впрямь была гадалка-цыганка, потому что он обошел на вороных «сивиллу» Прасковью! Пророчество его, безусловно, сбылось, правда, не так уж скоро, а через три года, однако все же сбылось.

Смешнее всего, что графиня Брюс сама себе выкопала яму… но не будем забегать вперед.

Итак, на дворе декабрь 1777 года, Зорич вышиблен вон, Екатерина скучает, злится, томится и готова отдаться первому встречному.

Допустить сего было никак нельзя, и все значительные лица наперебой поспешили представить своего кандидата на занимание приятной и ответственной должности. Пытались подсунуть Екатерине полицмейстера Архарова, но дело не сладилось по взаимной несклонности. И вот на «вакантную должность» были выдвинуты трое: двадцатичетырехлетний кирасирский поручик Иван Римский-Корсаков, немец Бергман и побочный сын графа Воронцова – красавчик Ронцов. То есть красавчиками были все трое, и все трое стояли в один прекрасный день в приемной Екатерины – разряженные, с роскошными букетами в руках. Букеты якобы предназначались светлейшему, и вся проблема была лишь в том, чтобы выбрать курьера посимпатичней.

Молодые люди переминались с ноги на ногу, не зная, куда деваться от волнения. И вот появилась Екатерина – как всегда, в сопровождении графини Брюс. Сорокавосьмилетние любительницы наслаждений с любопытством оглядывали выставку красавцев и порою хихикали, как юные девы… впрочем, таковыми они и оставались в сердцах своих!

Императрица очень любезно побеседовала сначала с Бергманом, потом с Ронцовым – и наконец приблизилась к тому, с кого уже давно не сводила глаз Прасковья Брюс.

При виде черноволосого, черноглазого, белолицего юноши что-то произошло с мозолистым сердцем этой опытной любодейки. Ей почудилось, будто стоит она перед прекрасным цветком и хочет вдохнуть весь его аромат, весь, без остатка, чтобы никто больше не мог им насладиться…