Русские куртизанки

Русские куртизанки
Елена Арсеньева

Светские дамы сомнительного поведения… Одни из них были влюблены в сам процесс соблазнения и заняты поиском телесных наслаждений. Вторые делали через постель карьеру, совмещая приятное с полезным. Третьи искали в многочисленных связях с мужчинами мистический смысл. Так или иначе, но равных им не было. Они заставляли трепетать мужские сердца и пускались в самые рискованные любовные авантюры. О страстях, взлетах и падениях наперсницы императрицы Екатерины II Прасковьи Брюс, балерины Авдотьи Истоминой, подруги поэтов и писателей Нины Петровской читайте в исторических новеллах блистательной Елены Арсеньвой.

Елена Арсеньева

Русские куртизанки

От автора

Для начала, конечно, следует договориться о терминах. Куртизанки, гетеры, диктериады, авлетриды, камелии… Какие красивые слова, но всем им в русском языке соответствует одно общее понятие. То есть слов много, но выберем самое благозвучное – блудница. Что это такое, объяснять не надо. Женщина, которая… Ломброзо, этот великий знаток человеческой маргинальной природы, уверял: «Честная женщина предпочтет скорее умереть, чем сделаться проституткой, но точно с таким же правом можно сказать, что слабая женщина, впавшая благодаря нищете в разврат, осталась бы честной, если бы обстоятельства ее жизни сложились для нее иначе и она могла бы жить, ни в чем не нуждаясь». Однако он не отрицал существования своего рода moral insanity – нравственного помешательства, которое приводило женщин к торговле своими прелестями. Конечно, с этим можно соглашаться или нет, но человек в золотую пору своего «детства» брал пример исключительно с богов и богинь древности, а они ведь, надо отдать им справедливость, не отличались целомудрием и мало чего стеснялись, снисходя к смертным и возвышая их до себя. Почему же человеку, созданному по образу их и подобию, не следовать божественным примерам?

Женщина, жаждавшая сбросить с себя тяжелые оковы мужского рабства, воспользовалась для осуществления своей заветной мечты тем, чем так щедро наделила ее природа, – красотой. Она инстинктивно поняла, что если всесильные боги дали каждому существу средства для его защиты, они должны быть и у нее, стоит их только найти. Вооруженная этим оружием, женщина смело пошла вперед – к свободе, сначала телесной. А затем и духовной. Ну и гетеры и К

оказались тут впереди всей эмансипации. Гетеры были образованнейшими женщинами своего времени, прославившимися – одни умом и остроумием, другие – красотой, служили моделями знаменитым ваятелям, очаровывали собеседников поэтическим вдохновением. Красоткам предоставлялось первое место в собраниях, с их мнением считались. Когда они появлялись на Олимпийских играх, их шумно приветствовали, их красноречие ободряло состязавшихся, их ободрение делало триумф более торжественным. Они распространяли увлечение высшими науками, которые Греция без них никогда бы не узнала (ведь народы, как и дети, первые жизненные уроки получают от женщин). Первые политические «салоны» были основаны ими. Там группировались лучшие люди эпохи и под обаянием очаровательных женщин разрешались вопросы огромной государственной важности. Гетеры иногда держали в своих руках судьбы великих народов! Демосфен пояснял: «Мы имеем гетер для духовного наслаждения, куртизанок для чувственного, а законных жен – для поддержки нашего рода, имени, сохранения имущества».

Кстати, особой идеализации гетер и куртизанок были подвержены не все мужчины. Анаксил в одной из своих комедий сокрушался: «Из всех хищных зверей самый опасный – гетера».

История России не сохранила нам имен блудниц древности, русских Аспазии, Фрины или Таис, из-за которой Александр Македонский спалил Персеполис… Может, и хорошо, что не сохранила! Таков уж наш российский менталитет, что находить утешение в беседах с женщинами мужчинам и в голову не взбредало. Они вполне следовали завету Плутарха о том, что имя честной жены вместе с ней должно быть заключено в стены дома (хоть, конечно, о Плутархе очень многие из них и не слыхивали никогда). И все же рано или поздно приходили к его же печальному выводу: «Жить с честной женщиной одновременно как с супругой и гетерой – невозможно!»

Поэтому из тьмы и света российской истории все же неясно проступают силуэты некоторых дам… Мы попытаемся вглядеться в их прелестные личики на страницах этой книги. Конечно, мы не станем зацикливаться на тех рекордсменках, которые вели себя, как куртизанка Феодора: за одну ночь побывав в объятиях десяти молодых византийцев, она отдалась в ту же ночь тридцати их рабам. Прежде всего потому, что русская история тщательно вымарывала со своих страниц упоминания столь изощренных особ. Наши героини скромнее…

Но на минуточку вспомним еще Древний мир, Древний Рим. Как правило, римские куртизанки собирались около храма Venus Cloacinae, Венеры Клоаки. И каждая из них имела определенное профессиональное наименование, скажем, alicariae – торговали собой там, где работали булочники. Bustuaiae – около могил. Taverniae – в трактирах и гостиницах. Famosae – это были матери семейств, патрицианки. Noctuvigilis – ночные блудницы. Peosedae ждали клиентов, сидя где-нибудь. Scorta devia – находились у себя дома. Bonae maretrices были гетеры высшего класса, которые сами устанавливали для себя распорядок и правила игры. Переходя на язык древности, мы обратимся к русским Famosae, Scorta devia и Bonae maretrices. У нас они назывались светские львицы, подруги поэтов, дамы сомнительного поведения… Ну что ж, опять прав Ломброзо, сказавший: «Было бы наивно думать, что настоящие блудницы живут только в публичных домах». И вообще, безнравственность – понятие субъективное. Можно быть куртизанкой по профессии, а можно – по натуре!

Под занавес еще две цитаты касаемо интересующей нас проблемы. Первая – от автора «Malleus maleficarum», «Молота ведьм»:

«Женщины более порочны, чем мужчины. Из трех главных пороков: поверхностности, честолюбия и развращенности на один указывает самое называние ее: femina, то есть fide minor, где fide – совесть, minor – сведенная до минимума».

Вторая – от Нинон де Ланкло, которая проблему знала не из вторых рук, поскольку сама была знаменитой куртизанкой. Она сказала, как отрезала: «Любовник – всего лишь каприз тела женщины!»

Похоже, что так…

Путеводная звезда, или Куртизанка по долгу службы

(Прасковья Брюс)

– Премилый мальчонка, премилый. Это я тебе, Като, точно говорю, как перед Господом Богом клянусь. Ты не ошиблась, Като, нет, ты не ошиблась, у тебя воистину глаз-алмаз, все насквозь, даже через лосины видит.

– Ну, даже через лосины в размере-то ошибиться мудрено… но не токмо ж в одном размере дело! А вот скажи, любезен ли он? Чист ли? Затейлив ли?

– Любезен, говорю же: премилый мальчонка. Ласковенький! И чистехонек, беленький, нежненький, так и съела бы! А что до затейливости… покуда более старателен, нежели затейлив. Но переимчив, толк с него будет при должной науке. Я ему для начала кой-чего показала… так, пустячки пустяковенькие… и скажу тебе, с большой охотою перенял. Перенял, и повторил, и так в раж вошел… удержу потом не было!

– Да? Ты так вкусно рассказываешь, что мне и самой охота до смерти попробовать. А что, смотрел ли его Роджерсон? И каково нашел? Здоров ли?

– Ну, Като, неужто ж я ему далась бы, коли Роджерсон не засвидетельствовал бы телесное здравие и не дал твердого зарока, что никаких дурных хворостей за нашим красавчиком не водится?

– А подлинно красив, верно? Глаза… какие глаза! Колдовские очи! Поглядит – словно туман черный тебя так и покроет, голову одурманит. Волосы, ах, эти кудри черные… Сложение – словно у античного бога, профиль греческий, губы твердо высечены, чело беломраморное…

– Не токмо чело, но и тело у него вполне беломраморное. Хорош, по всем статям хорош мальчонка! Не пожалеешь, коли приблизишь его. Яблочко сладенькое, румяное, ах…

– Ты, Прасковья, больно уж нахваливаешь его. Вот-вот слюнки потекут! Не влюбилась ли?!

– В такого влюбиться немудрено. Но ты же знаешь, Като, я на службе – ни-ни! Да и что проку влюбляться-то? Что я против тебя? Разве я тебе соперница? Ты ж ко мне не ревнуешь? И правильно! Кабы не я, разве был бы у тебя Гришка, этот подлец? Кто его первой распробовал? Я! Помнишь, он волочился за Еленой Куракиной, любовницей Петра Иваныча Шувалова, да заодно, павиан беспутный, меня искушал? И как искушал! То груди все исщиплет, так что косыночкой декольте прикрывать приходится, то схватит в укромном уголке, зажмет – и ну целовать! Таких засосов на шее понаставит, что никакими ожерельями не прикроешь! Только бодягой и спасалась, этой бодяги у меня горничные девки чуть не бочками запасали! То поцелуев ему мало: прямо за шторкой где-нибудь поставит раком, юбки на голову забросит – и ну нажаривать! Аж ноги подгибались!

– Ты мне рассказываешь, как нажаривал Григорий? Мне? Да кто ж лучше моего знал об этом?

– Твоя правда, Като, а все же приятно вспомнить, что не кто иная, как я, обратила твое внимание на сего Геркулеса… Да что Орлов! Он далекое прошлое! А светлейший, милый друг наш? Помнишь ли, крепость сия никак не желала сдаваться? Я колеса кареты до ободьев разбивала, туда-сюда вокруг его жилища езживая! Чуть почуяла малую брешь в обороне противника – и туда! А потом, расширив сию брешь до размеров триумфальной арки, и тебя, государыня, туда провела. Пала сия крепость пред тобой, сдалась она без боя! Я и теперь для тебя радею, какая может быть любовь?! Нет смысла ревновать!

– Да не ревную я, нет, успокойся. Знаю – ты меня не обманешь! А скажи еще, чем хорош наш царь Эпирский?

– Это кто ж таков?!

– Новое прозванье будет для нашего сердешного друга. Он бел, как эпирский мрамор, а красота его достойна престола. Значит, будет царь Эпирский!

– Мудрено больно, да ладно, Като, как скажешь. Царь так царь, Эпирский так Эпирский. Эка лиса наша хитра оказалась, прямиком из своей норы – да в царские палаты!..

Так судачили меж собой неким декабрьским вечером 1777 года две высокопоставленные дамы, близкие подруги. Одна из них звалась Екатериной Алексеевной, вторая – Прасковьей Александровной. Знакомы меж собой они были уже много лет, чуть ли не тридцать, поскольку обе уже оставили далеко позади свою первую молодость. Встретились подруги, когда Екатерина Алексеевна покинула родительский приют и переселилась в дом к своему будущему супругу. Правильнее, впрочем, будет сказать не в дом, а во дворец, потому что супругом этим должен был стать не кто иной, как наследник русского престола цесаревич Петр Федорович, ну а его невестой была – юная герцогиня Софья-Августа-Фредерика Ангальт-Цербтская, будущая государыня, спешно перекрещенная в православие, переименованная Екатериной и окруженная многочисленными русскими фрейлинами, назначенными для того, чтобы скромненькая герцогиня-бесприданница как можно скорей привыкла к своему новому положению и среди роскоши и веселья русского двора изгнала из памяти всякое воспоминание об унылом дворе своего папеньки.

Прасковья Румянцева оказалась самой что ни на есть подходящей компаньонкой для принцессы. Во-первых, они были ровесницы, а во-вторых, внешностью и нравом напоминали друг дружку, словно девушка, подошедшая к зеркалу, и ее отражение. Обе русоволосые, с яркими голубыми глазами, с изящными фигурами, обещавшими вскоре сделаться роскошными и прельстительными, они превыше всего ставили собственное удовольствие, обожали всяческие авантюры и были на редкость сластолюбивы. Но все же в Екатерине ум если не преобладал над чувственностью, то мирно уживался с нею, а вот Прасковье, когда речь заходила о мужчинах, ум отшибало начисто, она думала не головой и даже не сердцем, а тем премилым местечком, которое находится у женщины сами знаете где и создано Творцом для того, чтобы низвергать в бездны адские и возносить в выси райские тех мужчин, которым удастся проторить туда дорожку.

Следует сказать, что на дорожке к Прасковьиному потайному садику никогда не тянулось навытяжку суровых часовых, шлагбаум был всегда поднят, более того, можно сказать, что над входом в сей садик висел красочный транспарант с надписью: «Добро пожаловать, господа!»

Прасковья Румянцева происходила из старинной русской семьи, щедро приправленной изысканной иноземной кровью, поэтому императрица Елизавета, которая весьма придирчиво подбирала фрейлин для будущей цесаревны, просто не могла не остановить на ней своего выбора. Хотя бы потому, что родословная Прасковьи Александровны Румянцевой выглядела куда более внушительно, чем у самой императрицы Елизаветы Петровны, а государыня умела ценить фамильную древность.

Прасковья Румянцева приходилась сестрой графу Петру Александровичу Румянцеву (впоследствии получившему прозвание Задунайского и титул фельдмаршала), отцом которого, как втихомолку уверяли, некогда сделался сам Петр Великий. По материнской линии Прасковья происходила из семьи Андрея Артамоновича Матвеева, видного дипломата петровского времени, сенатора и президента Юстиц-коллегии. Супругой Андрея Артамоновича была княжна Марфа Федоровна Барятинская из рода Рюриковичей, некогда восседавших на российском престоле и сошедших с него после смерти царя Федора Иоанновича, малоумного сына Ивана Грозного.

Прабабкой Прасковьи Александровны была светлейшая княжна Евдокия Григорьевна Гамильтон, находившаяся в дальнем родстве с королевским домом Стюартов в Англии и династией Капетингов во Франции. Ежели бы мы взялись сейчас прослеживать эту связь в глубь веков, то обнаружили бы, что Прасковья Румянцева была в прямом родстве с Анной Ярославной, королевой Французской, а через нее и с равноапостольными святыми: великой княгиней Ольгой и великим князем Владимиром… но мы не станем тратить время на разгребание слежавшейся пыли веков, скажем только, что буйная кровь святого грешника князя Владимира в Прасковье явно сказывалась… А теперь обратимся к временам более близким – 50-м годам XVIII столетия, когда хорошенькая фрейлина Парашенька Румянцева подружилась с хорошенькой принцесской Фике, пардон, великой княгиней Екатериной Алексеевной, и вскоре сделалась ее ближайшей конфиденткой.

Хоть умные люди уверяют, что дружба двух красавиц редко бывает безоблачна, но все же злые языки судачили, будто дружба этих двух барышень оказалась слишком уж нежна и близка для невинной девичьей дружбы… однако эти слухи доносятся из времен позднейших, уже более извращенных, а при русском, довольно-таки патриархальном, еще не вполне оевропеившемся дворе Елизаветы Петровны слабо верили в возможность лесбийских забав. Правда, в бытность императрицею Анны Иоанновны что-то такое судачили насчет ее воспитанницы и будущей императрицы Анны Леопольдовны и ее любимой фрейлины-подруги Юлианы Менгден… Но Бог с ними, с Аннами, Юлианами и лесбийскими забавами, одно в связи с этим можно сказать: если даже Екатерина и поиграла немножко в запретные игры с Прасковьей, никакого ущерба сексуальной ориентации, как мы теперь выразились бы, обеих молодых красоток это не нанесло: что та, что другая более всего в жизни ценили общество мужчин и стремились к самому тесному общению с этими самыми мужчинами.

Когда у Екатерины, заброшенной и не любимой мужем, будущим императором Петром Федоровичем, от тоски и скуки сделался роман с красавцем Андреем Чернышовым (забегая вперед, следует сказать, что все ее любовники были красавцами, а оттого это непременное словечко можно и опустить, не то оно слишком часто и даже назойливо будет повторяться в нашем повествовании!)… когда у Екатерины, стало быть, сделался роман с этим очень-очень симпатичным камер-лакеем (к слову сказать, дворянином и прапорщиком – так что классовое чутье у Екатерины не притупилось, нет!), она некоторое время боялась дойти в отношениях с ним до последней крайности. Нет спора, мелкие немецкие дворы трудно было назвать образцами нравственности, да и двор Елизаветы Петровны даже слепоглухонемому нравственным не показался бы, но у Екатерины долгое время сохранялись иллюзии относительно своей семейной жизни. И отважилась она на «падение» лишь после того, как окончательно уверилась: ее законный супруг предпочтет ей самую последнюю уродину императорского двора, и чем уродливей, тем еще и лучше! А Екатерине так хотелось изведать сладости любовных объятий… В том, что объятия Андрея всенепременно будут сладостны, убедила ее именно Прасковья Румянцева, которая, выражаясь языком библейским, «виноградника своего не сберегла» уже давно, причем Андрей был для этой семнадцатилетней блядешки (ну давайте же хоть иногда будем называть вещи своими именами, а то всё куртизанки да куртизанки, гетеры да гетеры, тьфу, прости, Господи!) отнюдь не первым.

Итак, сообщив Екатерине самые достоверные и любопытные сведения о Чернышове, Прасковья вскоре удостоилась чести оберегать тайные свидания своей госпожи, и делала она это очень хорошо: никто и не подозревал о свершившейся «государственной измене»! Однако случилось так, что Прасковья заболела, и сторожевые обязанности исполнять стало некому. Печальное следствие сего не замедлило сказаться: камергер Петра Федоровича, граф Девиер, застал любовников в спальне Екатерины в самой недвусмысленной позе, о чем было незамедлительно доложено императрице.

Грянула гроза: Андрей и его братья, тоже служившие у цесаревича Петра, были арестованы, просидели два года в заключении, а потом отправлены на службу в отдаленные полки. Андрей, к примеру, загремел аж в Оренбург, в степь глухую! Заодно с Чернышовыми получила отставку и фрейлина Марья Симоновна Чоглокова, нарочно приставленная следить за нравственностью будущей императрицы: держать и не пущать! Чоглокова была с Екатериной более чем строга… но вот надо же, такая оплошка вышла!

Прасковья же Румянцева, выздоровев, оказалась чиста и невинна перед государыней и будущим императором. Ведь при допросах Екатерина, ее любовник и прочие вольные и невольные соучастники этой истории держались стойко, отводили глаза, прятали концы в воду, молчали мертво о времени, когда связь началась, – и, таким образом, Прасковья оказалась как бы ни при чем, вышла сухой из воды и вновь воротилась на свое место – к Екатерине Алексеевне, которую она уже тогда начала называть запросто – Като. Вернее, не сама начала, конечно, а получила на это высочайшее дозволение.

Хоть острастка, полученная Екатериной, была сурова, она вовсе не заставила ее распроститься с жаждой телесных удовольствий. Тем паче что императрица жаждала прибавления семейства цесаревича, а при тех отношениях, которые сложились между молодыми супругами, этого можно было ждать до морковкина заговенья. Елизавета в строгой тайне призвала пред свои ясные очи двух молодых и удалых господ – сексуального Сергея Салтыкова и шута горохового, милашку-обаяшку Льва Нарышкина – и без околичностей объяснила, какая пред ними стоит важная государственная задача. Приятелям самим предстояло решить, кто станет premier amant, первым любовником, у великой княгини.

Конечно, чувство юмора у Екатерины было отменное, однако она предпочитала в постели уж лучше Вольтера или Монтескье читать, чем хохотать, а потому победу легко одержал Сергей Салтыков. Левушка Нарышкин (ну никак невозможно было его называть иначе!) умылся слезами, не стерев при этом улыбки со своей симпатичной физиономии – словно чувствовал, плутишка этакий, что когда-нибудь и его черед настанет! – и посторонился, оставшись верным другом как Салтыкова, так и Екатерины, а тем временем близко, ближе некуда, подружившись с Прасковьей, которая Салтыкова тихо недолюбливала и только и ждала, когда он провалится.

Вот уж кто обрадовался, когда завершился сей роман Екатерины, так это Прасковья! Конечно, Салтыков был хорош собой и сослужил службу Русскому государству немалую, даровав (очень вероятно, правда, генетической процедуры за давностию лет провести уж невозможно, а жаль!) русскому престолу наследного царевича Павла Петровича, однако человек он был легкомысленный и исчислял свою доблесть количеством одержанных над дамами побед.

Ну что ж, Прасковья очень жалела подругу, которая сокрушалась сердцем из-за такого откровенного изменщика. Фрейлина Румянцева проследила, где Сереженька обычно назначает свидания графине Марье Измайловой, одной из дам своего широкого и глубокого, очень приемистого сердца, – и, словно невзначай, провела туда Екатерину прогуляться. Подруги оказались рядом как раз вовремя, чтобы расслышать сладострастные рулады любовников и увидеть полный набор услуг, которые Салтыков оказывал хорошенькой фрейлине.

Прасковья облизнулась – нет-нет, Салтыков был категорически не в ее вкусе, но она просто органически не могла не возгореться желанием при виде столь отменной боевой оснастки! – и с любопытством уставилась на великую княгиню. Ей давненько хотелось узнать, ревнива ли будущая императрица, жестокосердна ли, мстительна ли. То есть кое-что о характере Екатерины Прасковья уже знала, но еще не все точки над i были расставлены.

Что и говорить, чело Екатерины омрачилось. Она вздохнула, губы искривились, и Прасковья замерла, ожидая услышать или горестные стенания (значит, слаба сердцем будущая государыня, горько же ей в жизни придется!), или гневный вопль (значит, жестока, и, стало быть, горько придется тем, кто рядом с ней), однако по губам Екатерины пробежала только печальная усмешка, а потом Като сказала, взяв подругу под руку: