Полуночный лихач

Облегченно вздохнув, Шатун пошвырял кое-как инструменты в багажник, скользнул в кабину и дал по газам. Но тут же умерил прыть: впереди предстояло пройти еще два поста ГИБДД, а рисковать ему нельзя.

Был вечер пятницы, из города тянулась вереница машин: народ ехал на дачи. А ведь уже сентябрь. И не сказать, что жаркий. Эти упертые селяне… Ну, еще пенсионеров можно понять, им все равно делать нечего, а те, кто помоложе?

Наконец он свернул на проселок, и после недолгой тряски впереди показались домики деревни.

Шатун въехал в загодя примеченную рощицу. Взял с заднего сиденья сумку, открыл. Вот и маскхалат! Он с трудом с брезгливой гримасой, сводившей челюсти, натянул на джинсы какие-то жуткие брюки, застегнул поверх куртки подбитую поролоном линялую рубаху. Ого, вылезет ли он вообще из машины, такой раздобревший?! Нахлобучил кепку на уши, передергиваясь от прикосновения длинных, нечесаных прядей, подклеенных с изнанки кепки и ниспадавших чуть ли не на плечи. Хоть ботинки – последняя деталь маскировки – и были сорок последнего размера, в кроссовках засунуться в них он не мог при всем желании. Пришлось просто надеть еще одни носки. Они оказались без резинок и живописно свисали из-под коротковатых брючин.

Гадость, конечно, однако несомненно: люди скажут, что возле дома крутился какой-то распатланный, неопрятный жиртрест, типичный бичара. Как ни отвратителен этот облик, но именно в таком виде можно чувствовать себя наиболее безопасно, потому что такие, как он, – теперь более чем типичные прохожие на улицах наших городов и сел и не вызывают у встречных никакого другого желания, кроме как обойти их по самой широкой дуге.

Шатун еще проверил, не видна ли «Волга» из-за деревьев, а потом, успокоившись на этот счет, побрел по дороге, держа руки в карманах и волоча ноги. Это уже была не маскировка, а необходимость: чтобы не спадали брюки и ботинки.

Расхлябанной походкой он прошел через деревню. Улица была пуста, зато во всех окнах уже горел свет, печки дымили, коровы мычали, пахло жареным салом. Идиллия! Очень захотелось есть… Но эти радости быта пока не для него!

Единственным встреченным прохожим оказался мужик, который еле передвигал ноги и держал перед собой, как драгоценный приз, бутылку с «Рябиной на коньяке».

Теперь захотелось не только есть, но и выпить, пусть даже вот этой гадости. Но уж нет!

Шатун свернул в проулок. Дом под зеленой крышей стоит на отшибе, под горкой. Ишь ты, люди с фантазией строили! Затейливый фасад с деревянными балясинами, изображавшими колонны, деревянный балкончик. На таком балкончике чаи хорошо гонять. Какой фасонный домик!

Был…

Замок, как его и предупреждали, открылся на диво просто. В доме сыровато, стыло. Конечно, уже пора подтапливать, а здесь, похоже, давно хозяев не было. Он обошел комнаты, с некоторым сожалением глядя на добротную мебель. Живут люди, что и говорить! Не во всякой городской квартире такую обстановочку встретишь.

На кухне он нашел банку тушенки, открыл ее и съел всю – даже не вилкой, а ложкой, давясь от невероятной жадности, прямо без хлеба. Белый свиной жир стал в животе холодным комом. Хорошо бы чайку сейчас, но уж не до баловства. Мало ли какие могут быть накладки! Надо поторапливаться.

Шатун отсоединил баллон от плиты и, кряхтя, стащил его в подвал. Подвал пустой, здесь продукты не хранят. Вот и хорошо, убытку меньше.

Он отвернул кран, прислушался к зловонному шипению. Поставил баллон таким образом, чтобы тот находился прямо под центром первого этажа. Вылез из подвала, но крышку закрывать не стал: чего зря корячиться? Все равно ведь…

Нашел в кухонном шкафу электроплитку, включил. И телевизор включил, заглушив звук, чтобы не привлекал любопытных. А то еще решит какая-нибудь соседка заглянуть. Не надо лишних жертв, совсем не надо! Он воткнул в розетку вилку рефлектора. Ну, что еще? Вроде все.

Запах газа уже чувствовался. Хорошо бы никого не оказалось на улице, а то будет очень смешно, если он тут задержится – и… Сколько минеров взлетало на собственных минах! Не хотелось бы, нет. А впрочем, еще рано, не меньше часа должно пройти.

Пусто, отлично. Вообще эта деревня просто-таки создана для совершения заказных убийств! Нет, вон кто-то идет, качается, вздыхая на ходу. И это не бычок, как можно было подумать, – тот же самый алик! То есть рябиновку уже употребил – прижимает к груди, как любимого человека, «Кагор». Правильно, братан, выпей церковного на помин!

Теперь хотелось одного: убраться отсюда как можно скорее. Шатун торопливо переоделся и погнал машину на полной скорости.

Десять километров от деревни до шоссе показались необычайно длинными. Быстро темнело. Встречных машин не было – это глухая дорога, поэтому Шатун врубил дальний свет.

Новенькая «Лада» стояла у обочины. В освещенном салоне на заднем сиденье клевала носом девочка, около открытого капота, зябко обхватив себя за плечи, стояла высокая женщина; еще одна склонялась над мотором, оттопырив аккуратненький задок.

Он издевательски посигналил и промчался мимо на всех парах. Вот будет хохма, если его остановят и попросят помочь…

Облегченно вздохнул, выбравшись на опустевшее шоссе. Его в принципе раздражали бабы за рулем. Гонят, вылупив глаза, думают, что им все должны дорогу уступать, а если поломка, тут же выстроится очередь автоджентльменов. Но ведь и при пешем передвижении не всякий мужчина уступит даме путь, не всякий тяжелую сумку поднесет, что же говорить о дороге, которая уравнивает всех: мужчин и женщин, асов и «чайников», а иногда даже – живых и мертвых…

Ну, вот и шоссе. Теперь уже скоро все кончится. Шатун перевел дыхание и только теперь понял, как устал.

* * *

Они дружили с детского сада. И в первый класс пошли, держась за ручки. В школе вообще были неразлучны; потом, когда Инна поступила на юрфак, а Нина в педагогический, виделись, конечно, реже – у каждой появились какие-то новые дружбы, но все равно: Нине никто не смог заменить Инку! Хоть не каждый день, но несколько раз в неделю они встречались обязательно.

Правда, однажды им пришлось расстаться, пока бедная Инка играла в эту свою несчастную великую любовь… Дорого далась ей попытка подчинить себе мужчину! Инна ведь была рождена повелевать людьми. Или Нине просто так казалось, потому что Инна всегда повелевала ею?

Сколько Нина помнила, подруга делала с ней что хотела. Мама даже злилась: «Неужели ты не видишь, что Инка лепит из тебя свое подобие? Ты совершенно потеряла с ней индивидуальность!»

Нина или угрюмо отмалчивалась, или дерзила, но думала при этом: «Невозможно потерять то, чего никогда не имела!»

Конечно, ей всегда хотелось походить на Инну – такую изящную, такую яркую, оригинальную. Инна мгновенно становилась душой любой компании, в которую попадала. Уже через минуту можно было подумать, что всех этих людей она знает с пеленок, а они все с пеленок влюблены в нее. Доходило порою до нелепостей. Если вздумывалось пошутить Нине, в ответ в лучшем случае кто-нибудь рассеянно улыбался, а остальные просто не слышали ее неуверенного голоса. Но когда эту же самую шутку через минуту повторяла Инна, вокруг воцарялась полная тишина, которая тотчас взрывалась буйным хохотом. К каждому ее слову прислушивались, каждой остроте смеялись, каждую выходку поддерживали. Парни из кожи вон лезли, силясь привлечь ее внимание, девчонки откровенно завидовали, но тоже ничего не могли с собой поделать: подпадали под власть Инниного очарования.

Многие хотели бы занять при ней место ближайшей подружки, потеснив Нину, надеясь, что отблеск Инниного очарования падет и на них. Ох, как переживала тогда Нина! Ревновала до отчаяния, до слез! Но все эти «задушевности» у Инны были ненадолго. Новые привязанности очень быстро иссякали, и тогда в квартире Крашенинниковых вдруг раздавался звонок.

– Здрасьте, Надежда Иванна (или: «Здрасьте, Степан Степаныч!» – если трубку брал отец)! – резонировал на всю комнату певучий Инкин голосок. – А Нинок дома? Можно ее?

– Сейчас, – сухо отвечали родители и комментировали, передавая Нине трубку: – Возвращение блудной подруги! Сейчас начнешь закалывать жирного тельца или немного погодя? Да есть у тебя гордость, в конце концов?!

Гордость у Нины, наверное, была… Только в малом количестве. Ровно в таком, чтобы буркнуть: «А, это ты. Привет!» Вслед за этим гордости приходилось заткнуться, впрочем, самой Нине тоже, потому что Инка обрушивала на нее бурный поток информации о том, где была все это время, что делала, какие все эти девчонки «и-ди-от-ки, ну просто клиника, я умирала с тоски, ей-богу!». Потом следовало приглашение «прошвырнуться по Свердловке» (позднее, после переименования улиц, «прошвырнуться по Покровке»), или съездить на Щелковский хутор на пляж, или смотаться на дискотеку, или просто причалить в гости… И уже через минуту, стыдливо пряча глаза, Нина бормотала: «Ма, я в девять буду дома, ну в десять, край!» – и хлопала дверью, отрезая возмущенные мамины речи и тяжелое, недовольное молчание отца.

«Как же они не понимают, Инка ведь всегда все равно звонит мне, она ко мне возвращается, значит, только я ей нужна! Ведь нас даже зовут практически одинаково!» – твердила она про себя, сломя голову несясь к месту встречи, отгоняя ехидную реплику одной из отставных Инниных подружек, которая куснула ее за самое больное: «Нашей яркой Инночке очень к лицу чужая бесцветность! А мне совершенно не хочется всю жизнь быть чьим-то фоном».

Нина сознавала, что была именно таким фоном, а поделать с собой ничего не могла. Инна превосходила ее во всем: как бы и ничего не изучая, была практически отличницей в школе, потом играючи сдавала сессии и если не шла на красный диплом, то лишь потому, что сама не хотела. А Нина тянулась в твердых середняках. И если писала, к примеру, совершенно без ошибок, что было фантастикой на их расхлябанном худграфе, то старалась скрывать эту свою способность от остальных – чтоб не завидовали… Она не любила, когда ей завидуют, она ненавидела чужое унижение – неизбежное следствие зависти. А еще не переносила жалости к себе.

Только Инке дозволялось говорить с покровительственными нотками: «Нинок, бедный, что же ты сделала со своими волосами, ну неужели ты не видишь, дурочка, что тебе совершенно нельзя так стричься? Ты же все-таки какая-никакая, а художница!» Почему-то от Инки она готова была снести все!

И так длилось до тех пор, пока однажды после очередного Инниного исчезновения, стоившего Нине и слез, и бессонных ночей, и угрюмой раздражительности по отношению ко всему миру, вдруг не раздался тот телефонный звонок:

– Здрасьте, Надежда Иванна! А Нинок дома?

Мама с оскорбленным видом передала Нине трубку и ушла на кухню. Отец сложил газету и побрел за ней. Они не хотели в очередной раз наблюдать дочкино унижение, не могли снова видеть, как на ее лице расцветет эта глупая, счастливая, покорная улыбка…

– Честное слово, я бы легче пережила, если бы ты принесла в подоле, чем видеть, как пластаешься перед этой маленькой бездушной змейкой, – с неожиданной, совершенно не свойственной ей грубостью как-то сказала мама, но эти слова, разумеется, просвистели мимо Нининых ушей.

– Нинок, это ты? Привет, как жизнь? – протараторила на одном дыхании Инна и, не дожидаясь ответа, выпалила: – Знаешь, я ведь звоню проститься.

– То есть? – изумилась Нина. – Ты куда-то едешь?

– Уезжаю. Нинок, я уезжаю! Навсегда! С мужем!

– С ке-ем?

– Ой, Нинок, – не то вздохнула, не то всхлипнула Инна. – Тут такое… Я люблю его, люблю! – В ее голосе отчетливо зазвенели слезы. – Прости, извини, я должна была раньше сказать, но надо было решать немедленно. Нинок, у нас поезд через двадцать минут, я уже с вокзала… – Она не договаривала слов. – Ты моей тетушке позвони потом, скажи, что я уехала, но ей напишу, и тебе напишу, все объясню. Нинок, я бы никогда не поверила, что такое бывает!

Сбивчивая речь оборвалась истерическим смешком, словно Инна вдруг устыдилась этого своего задыхающегося, набрякшего слезами голоса, этой почти бесстыдной, такой не свойственной ей откровенности, и какое-то время Нина слышала только, как в висках стучит ее собственная кровь, а потом Инна вдруг пропела, отчаянно фальшивя:

– Вот и все, я звоню вам с вокзала, я спешу, извините меня!

И бросила трубку.

Еще мгновение Нина стояла, тупо глядя на телефон. Потом, ахнув, сорвалась с места – и вылетела за дверь, чисто автоматически успев сорвать с гвоздя куртку. Она была в халате и в тапочках, но заметила это только в маршрутке, когда народ начал очень уж откровенно пялиться. Еще хорошо, что тапочки были не шлепанцами без задников, а то она потеряла бы их, пока летела от дома к остановке.