Меч Эроса

Ужас нахлынул на Идомену. Ей уже чудилось за спиной зловонной дыханье Фирио. Она без раздумий протянула руку Родоклее – и сводня потащила ее прочь.

Афины, дом Мильтеада близ Мусейона[25 - Мусейон – Холм Муз, афинское предместье.]

– Ну и как тебе понравился Крит, друг мой Панталеон? – спросил симпосиарх [26 - Симпосиарх – хозяин симпосия, дружеской пирушки в описываемое время. Иногда гости собирались не для того, чтобы только попить-поесть: на симпосиях говорили об искусстве и обсуждали политические проблемы. Это было только мужское осбрание, из женщин туда допускали только аулетрид и танцовщиц, с которыми гости могли поразвлечься. Частенько на симпосиях можно было найти не только любовницу, но и любовника, ибо среди виночерпиев бывали красивые юноши-проституты.] Мильтеад, сын Павсания, поворачиваясь на своем апоклинтре [27 - Особое ложе для еды. В описываемое время на долгих пирах со многими переменами блюд, а именно такими были симпосии, ели, полулежа на особых сиденьях. Их название происходит от слова «апоклино» (разгибаю спину»). На апоклинатре полулежали, опираясь на левый бок, чтобы желудок, который находится слева, не давил на другие органы, переполняясь. Три апоклинтра ставили в виде буквы П, а внутри находились столики с едой. Вином гостей обносили виночерпии, рабы или аулетриды. В Афинах так называли флейтисток, а в Коринфе – еще и учениц школы гетер.] и делая знак хорошенькой аулетриде наполнить чашу гостя.

На самом деле Пантолеон, сын Пантия Омира, вовсе не был другом Мильтеаду, однако обычай требовал чествовать гостей симпосия – даже если кто-то из них тебе неприятен! – чтобы не уронить собственную честь. Рыжий, желтоглазый, сплошь усыпанный веснушками Панталеон был ему просто отвратителен Мильтеаду не только потому, что он терпеть не мог рыжих, но, главное, потому, что Панталеон явился в его дом, чтобы напомнить о старинном долге отца Мильтеада. Он умер два года, и вдруг является этот человек с полустертой восковой табличкой, на которой значится заемная запись, и требует возврата пяти талантов, якобы взятых у него Павсанием Симусом Мильтеадом незадолго до кончины!

Немалая сумма! Хоть и не разорительная, но способная изрядно опустошить сундук кого угодно, а не только Мильтеада, который и так большую часть наследства отдал на покрытие долгов отца, который просаживал состояние на петушиных боях и на поездки в Коринф, где до самых последних дней предавался распутству с изощренными коринфскими гетерами. Там он и умер – в разгар пирушки. Панталеон же был известен, как завзятый путешественник. Где-то в странствиях он и познакомился со старшим Мильтеадом. И вот вам, пожалуйста, привез эту табличку…

А правдива запись или это ловкая подделка (на что только ни горазды мошенники, а рыжие, гласит молва, мошенники все как один!), известно только отцу, который теперь блуждает себе в полях асфоделей, [28 - Царство мертвых ассоциировалось у древних эллинов с полями, простирающимися по берегм Стикса и заросшими асфоделями, аромат которых отнимал память о прошлом. Иногда царство мертвых называлось просто – поля забвения.] позабыв и родных, близких, и вообще все на свете, не только какой-то там долг!

Если бы Панталеон пришел в обычное время, Мильтеад отправил бы его восвояси, однако он с расчетом явился во время симпосия: гость – особа священная.

К тому же, физиономия этого гостя имела самое склочное выражение, и Мильтеад побоялся, что, начни он выпроваживать наглеца, тот устроит такой скандал, который надолго опорочит и самого Мильтеада, и его покойного отца, память о котором надо было уважать.

Пришлось найти ему свободное место на апоклинтре и вести вежливую беседу. Хорошо хоть, что Панталеон много повидал во время своих путешествий, и ему было, что рассказать пирующим.

– Крит? Да его теперь почти не отличить от Спарты, – рассеянно ответил Панталеон, с большим вниманием изучая соски аулетриды, которая склонилась над его киликом [29 - Килик – плоская чаша для вина (греч.). Та чаша, которая по форме напоминала бокал, называлась канфар.] и осторожно наливала туда вино из большого сосуда, наполненного заранее разбавленным в кратере вином.

Обычные гости внимательно следили за цветом вина – не переусердствовал ли симпосиарх, хозяин симпосия, разводя вино водой? Не слишком ли опасается походить на какого-нибудь скифа который хлещет вино неразбавленным? Конечно, скифы – сущие дикари, однако чем больше в вине воды, тем больше оно напоминает воду… Но взгляд Панталеона так и впился в подкрашенные киноварью остренькие соски, и Мильтеад приметил, как хитон (на симпосиях гости совлекали с себя гиматии, чтобы не испачкать их едой или не залить вином) его приподнялся спереди.

«Простимо! [30 - Отлично, прекрасно! (греч.).] – едва не воскликнул Мильтеад. – Теперь я знаю, как от него избавиться!»

Однако он сделал вид, будто ничего не заметил, и продолжал внимательно слушать Панталеона, который, обрадовавшись вниманию хозяина, вещал, будто заправский омилитэс на агоре: [31 - Омилитэс – краснословец, оратор (греч.).. Агора – рынок, а также место публичных выступлений в городах Эллады.]

– Государство на Крите владеет частью земли, которую нельзя передавать по наследству, критяне обедают исключительно в общественных местах, причем постоянной компанией приятелей, а когда начинается военная заварушка, эти товарищества сотрапезников вместе отправляются в бой. У них есть общественные рабы – в точности как на Спарте! – только называются не илоты, а миоиты. Поговаривают, это потомки коренных жителей, минойцев, которых поработили эллины. Мальчишки учатся в агелах – таких же школах, как в Спарте, вот только содержит агелы не государство, а богатые критяне. Все выпускники обязаны жениться, и поскорей! Браки на Крите заключаются только внутри семьи, и женщин там держат строго, очень строго. На Спарте-то своих жен предлагают гостям, особенно если нет детей или надо породу улучшить… – Тут Паталеон ухмыльнулся с особым самодовольным выражением, словно давая понять, что не раз улучшал критскую породу. Мильтеад даже бровью не повел, хотя всех рыжих считал уродами и ошибкой богов.

А Панталеон продолжал:

– После чистеньких, ухоженных критских бабенок мне на потертых афинских шлюх даже смотреть неохота. – Он презрительно покосился на аулетриду, которая так и застыла, нагнувшись над его плечом. – Ишь, лезет своими сосками прямо в мое вино! Думаешь, буду их облизывать? Нет уж, я брезглив, знаешь ли! Вот с замужней женщиной я бы переспал, да еще щедро заплатил бы за удовольствие.

С этими словами Панталеон оттолкнул девушку и отодвинул свой килик так резко, что вино выплеснулось на пол.

– А это богам! – ухмыльнулся Паталеон и сделал знак рабу: – Налей мне еще вина!

Мильтеад чувствовал изумленные взгляды своих гостей, которые не понимали, почему хозяин дома не остановит этого пришлого невежду. Фаллей, лучший друг Мильтеада, вообще еле сдерживался, однако Мильтеад продолжал пристально наблюдать за Панталеоном, усиленно шевеля мозгами и пытаясь найти выход: и честь дома соблюсти, и долга не отдавать.

Если бы Мильтеад был совершенно уверен, что отец и впрямь взял деньги у Панталеона, он бы стиснул зубы и вернул их! Но в рыжем наглеце было что-то настолько отвратительное, что Мильтеад нутром чуял: заемная табличка подложная. И надо во что бы то ни стало избавиться от нее. Именно поэтому он ловил каждое слово Панталеона, именно поэтому не обращал внимания на удивление и даже возмущение гостей.

– Да, на Крите и в Спарте я не знал недостатка в приличных женщинах! – не унимался Панталеон. – А здесь, а Афинах?! Я отлично знаю законы и помню, что еще Солоном было запрещено порнам выбираться из Пирея и появляться в Афинах до захода солнца, а что я увидел?! Керамик, красивейший сад, где погребены герои, павшие за отечество, стал местом, где шлюхи ищут любовников! Я прошел там разок… девки пытались повиснуть на мне, хватали за руки, расхваливали свои умения, а некоторые принимали самые соблазнительные позы и умудрялись простоять так изрядное время, надеясь, что я клюну на их прелести. А стена Керамика вся сплошь исписана зазывными объявлениями с имена девок… рядом обозначены суммы, которые предлагают глупцы за то, чтобы попользоваться этими сточными канавами, куда сливают свою похоть все, у кого только есть деньги! Нет, если бы искал любовницу в Афинах, я пожелал бы только чью-нибудь жену. Немало ведь есть красоток, которые недовольны своими супругами и не прочь получить удовольствие на стороне.

– Ты хочешь замужнюю женщину?! – изумленно выкрикнул один из гостей. – Ну, ты или смельчак, или безумец! Разве ты не знаешь, какое наказание полагается за прелюбодеяние?! Да и что умеют замужние жены? Только ноги раздвигать! С самой простенькой порной куда интересней!

Завязался спор. Некоторые гости – те, что попьяней, – поддержали Панталеона и начали, хохоча, обсуждать прелести мельком виденных на улицах или в храмах чужих жен, другие настаивали, что только благодаря диктерионам и свободным порнам можно давать выход неистовому мужскому темпераменту, иначе ни один эллин не будет знать, чьих детей он воспитывает, а женщинам будет постоянно грозить насилие.

Сделав вид, что ему понадобилось по нужде, Мильтеад вышел из пиршественной залы и окликнул своего раба, который служил ему с детства и был посвящен во все тайны хозяина.

– Немедленно позови Родоклею, – приказал он. – Немедленно, ты понял?

Раба словно ветром вынесло из дома, а Мильтеад неспешно направился в отхожее место.

Он едва успел закончить свои дела и выйти за ворота, как услышал приближающийся топот, а потом из темноты на свет привратных факелов явились две бегущие фигуры: раб Мильтеада тащил за собой дородную женщину, которая совсем запыхалась и еле удерживала то и дело съезжающий с головы парик.

– Господин, – с довольным видом склонился перед ним раб, и Мильтеад одобрительно похлопал его по плечу, а потом жестом отправил в дом.

– Господин, – пыхтя, поклонилась и Родоклея. – Что случи… что… что случилось?!

– Отдышись, – усмехнулся Мильтеад. – И поправь свой парик. Только побыстрей. У меня спешное и очень важное дело.

– Уж не вселился ли в тебя этим вечером Приап? – пристально взглянула на него Родоклея. – С чего это тебе так спешно понадобилась сводня в разгар пирушки, где полно аулетрид и танцовщиц, в любую минуту готовых возлечь с каждым из твоих гостей – порознь или со всеми вместе?

– Мне нужна твоя помощь, и, если все сладится, тебе не придется жаловаться на меня, – тихо сказал Мильтеад. – Но понимаешь, тут не совсем обычное дело… Мне этой ночью не нужна порна, мне нужна благочестивая супруга!

Большие голубые, некогда прекрасные, но до сих пор сохранившие яркость и выразительность глаза Родоклеи засверкали в свете факела, и Мильтеад понял что сводня с трудом сдерживает смех:

– Да ведь ты женат, господин мой!

– Перестань, у меня нет времени шутить, – буркнул Мильтеад. – Мне не нужна жена – мне нужна замужняя женщина! Вернее, не мне, а одному моему гостю, которому, видишь ли, приспичило почесать свой пеос только лишь в лоне приличной гражданки.

– Ишь чего он захотел! – буркнула Родоклея. – Приличную гражданку ему охота! Да где же ее взять?

– Ты имеешь в виду, что в Афинах не найти ни одной приличной женщины? – не удержался от смеха Мильтеад. – Я слышал, что в Коринфе есть замужние женщины, которые изредка – когда их мужья уезжают по своим торговым делам! – надевают белокурые парики и идут в порт, притворяясь шлюхами и находя себе на ночь молодого пылкого мужчину, а то и нескольких. И денег с них не берут, а еще и платят им за удовольствие…

– Ну так ведь это Коринф, – неодобрительно сказала Родоклея. – А мы в Афинах… И что это за новости, будто женщина должна еще и платить любовнику?!

– Ты меня неправильно поняла, – покачал головой Мильтеад. – Этот человек, конечно, заплатит госпоже, с которой проведет время. Да еще и я приплачу…

Он умолк столь многозначительно, что ушлая Родоклея мгновенно насторожилась:

– За что? Что она должна сделать?

Мильтеад объяснил, что. И назвал сумму, которую получат Родоклея и женщина.

Сводня с шумом выдохнула воздух, не скрывая изумления и восторга, однако для порядка еще немного поторговалась – без особенной, впрочем, настойчивости, ибо цифра и так была впечатляющей. Они быстро обсудили кое-какие мелочи, а потом Родоклея убежала, а Мильтеад поспешил вернуться к гостям.

Впрочем, его отсутствия, кажется, никто и не заметил, поэтому он без помех перекинулся словом с Фаллеем, сыном Леонтиска, – с тем самым своим приятелем, который так негодующе взирал на Панталеона, – и верный друг едва не подавился от смеха, узнав, что задумал Мильтеад.

Теперь осталось лишь подстеречь подходящее мгновение.

Долго ждать не пришлось. Панталеон вдруг воскликнул:

– У вас уже языки заплетаются восхвалять добродетель афинянок. Хоть убейте – не могу поверить, что они все таковы. Неужто вы хотите сказать, что среди ваших знакомых нет ни одной, которая не желала бы гульнуть на стороне и не обращалась бы для этого к сводне?

Вот оно!

Мильтеад и его друг молниеносно переглянулись, и Фаллей вмешался в разговор:

– Чтобы узнать так это или нет, нужно спросить у какой-нибудь хорошей сводни.