Три жены. Большое кармическое путешествие

Вопли жены не прекращались, пока Николай не смекнул, что к чему. Он ценил дружбу, безусловно ценил, но домашний покой ценил еще больше. В конце концов он все рассказал ей.

Марья Тихоновна обалдела от новости и сначала даже посмеялась. Вернула мужу простыню, чтобы он передал дружку своему, Димке. Ай да Димка. Поставила чайник, расслабилась. Но, когда пили чай с лимоном, Марья Тихоновна вдруг подумала, что она, больная женщина, должна из-за Димки почему-то страдать, а он, значит, чистенький такой, будет сидеть в своем кабинетике, с любовницей в их квартирку наезжать. Желание отомстить пересиливало в ней все прочие чувства, даже здравый смысл…

– Галя! Че хотела спросить тебя, слышь? Мужика своего накрыла с поличным. Ага! Представляешь? Так он же отпирается. Да! Говорит, Димка твой ночевал как-то в той квартире, поработать, что ли, хотел ночью. Так я чего, Галь, номер хотела у тебя спросить простыней-то ваших. Какой? Не-е-е-е… У меня не такой был. Че говоришь? Номерочек сказать? Пожалуйста. Записывай… Думаешь, Димка чудит? На старости-то лет? Ну смотри, тебе виднее…

Галине было сорок пять лет. Муж не интересовал ее уже полжизни, но после звонка Машки она призадумалась. Хорошо бы выяснить, что к чему. Ревности она не испытала. У нее давно была связь на стороне, многолетняя, прочная, почти как второе замужество. Но она соблюдала правила конспирации. Эта связь не могла разрушить ее семью, не могла бросить тень на мужа. Муж занимал высокую должность, зарабатывал большие деньги, привозил шмотки дочерям из-за границы, оплачивал квартиру, дачу, выдавал ей ежемесячно половину своей огромной зарплаты – пятьдесят процентов, как при разводе. Но о разводе не помышлял. Развод мог поставить крест на его карьере. Ей хотелось завешать все стены в квартире коврами, купить горку, польский сервиз на тридцать персон, что стоял в соседнем универмаге, но после покупки очередной партии книг на это не оставалось средств.

«Я хочу большой ковер на стену», – заявила она ему, смеясь, после рождения второй дочери. И он приволок ковер. Она села на стул и заплакала, когда он гордо развернул перед ней что-то потертое и выцветшее от времени. Ей не нужен был девятнадцатый век, она хотела пушистый и яркий, пусть даже синтетический. Никаких объяснений она слушать не стала и закрыла за собой дверь в спальню. И он больше ни разу не вошел туда. Так и остался жить в своем кабинете. Сначала ей казалось, что пахнет разводом, она засуетилась, несколько раз пыталась проникнуть к нему ночью. Но дверь была заперта на ключ.

Потом ей стало скучно без мужчины, тело как-то заскучало, не сердце. И тогда появился у нее второй муж. Он жил за две остановки от их дома, она ездила к нему каждый день на троллейбусе, хозяйничала в квартире, получала свою порцию ласки, грызла с ним вместе семечки, глядя в телевизор, потом спохватывалась и бежала к себе, как была, в домашнем халате под плащом. Ее настоящий дом был именно там. Но дочери обещали много хлопот, требующих денег, а у ее второго мужа их не было.

Да и квартирка была однокомнатная. Ну ничего. Дочери взрослели, скоро, очень скоро она освободится и переедет сюда насовсем…

У Галины была собственная мораль, не коммунистическая. Однако общественное мнение она высоко ценила и старалась не оскорблять. То, что муж завел роман, нисколько не смутило ее. Наоборот, она даже удивилась, что он раньше этого не сделал. Честно говоря, и мужиком-то его давно не считала… А значит… Наверно – последний гормональный всплеск. Но хотелось бы знать – насколько это серьезно и какие у ее Ромео планы на будущее.

Галина отправилась в ближайшую прачечную, постучала в кабинет заведующей и рассказала ей душещипательную историю про несуществующего сына, чужую простыню и свои подозрения. Та порылась в своих книгах, куда-то позвонила и записала для нее на листочке адрес прачечной, выдававшей такие номера. Там Галина повторила свою историю и быстро выяснила адрес таинственной незнакомки. Подняв на ноги институтских подружек, через два дня она знала о Регине все.

И все, что она знала, было неприятно. Во-первых, молодуха оказалась старой девой. Значит, захочет непременно замуж. Во-вторых, говорили, что она последнее время не ходит, а порхает по коридорам института. Значит, влюблена. Нет, ребятки, так дело не пойдет…

Он вернулся из Италии и позвонил из квартиры Николая.

– Сирени ложатся в полотна великих и малых несчастно и скоро.

Венеция катится в лодках, и плещутся ало плащи матадоров…

Бросай все! Я жду тебя!

– Но еще только обед. – Она так и села на стул, услышав родной голос в трубке.

– Скорее, скорее! – шутливо кричал он. – Даю тебе отгул на полдня, я ведь твой начальник.

Это был самый упоительный день в их жизни. Между занятиями любовью он взахлеб рассказывал ей об Италии, показывал привезенные книги и картину, где на ослепительно белом фоне расплывались таинственные сиреневые пятна.

– Закрой глаза, – жарко шептал он, – что ты теперь видишь?

– Это как парусник. – Из сиреневого пятна на нее выплывали паруса, реи, азарт капитана… – Совсем как у Джойса, помнишь, ты мне переводил?

– Только ты могла увидеть. Знаешь, я в следующий раз возьму тебя с собой в Италию как специалиста по промышленному проектированию, по обмену опытом. Мы с тобой попробуем пробраться в Венецию, я еще никогда не видел ее. Представляешь, город в воде, город влюбленных, повсюду плеск волн…

Он целовал ее и говорил:

– Лапушка моя, ты самая умная женщина на свете… и самая красивая…

И они снова падали под ударами колокола огромной, как этот мир, любви.

Когда он вернулся домой с чемоданами, в кабинет постучали. Он вышел, в темном коридоре стояла Галя.

– Нужно поговорить, – сказала она и отправилась на кухню, на нейтральную территорию.

– Ты знаешь хотя бы, что твоя Морозова еврейка?

Он резко встал, опрокинув стул, повернулся к двери.

– Я подаю на развод, – сказал он. – Завтра же.

– Как бы не так, – тихо сказала она ему вслед, но он уже не слышал этого.

На следующий день Регина пришла на работу, пылая его вчерашними поцелуями. Она опоздала, и все в отделе смотрели на нее как-то странно. Молодые ребята, вчерашние студенты, поглядывали и цокали языком. Ей это не понравилось. Она решила пресечь это немедленно. Встала из-за стола, но тут дверь открылась, и секретарь директора пригласила ее на ковер.

Дальнейшее было похоже на страшный сон. Директор брызгал слюной и орал на нее во все горло. Она только морщилась и болезненно поглядывала на полуоткрытую дверь, где в приемной сидело человек восемь. Назавтра институт гудел как улей. Из уст и уста передавали одну и ту же новость. Собрали партийное бюро, повестка дня: «Аморальное поведение…» Это было невозможно. Она молчала. Она не сказала ни слова. Его жена говорила пошлейшие вещи: «Разрушила дружную советскую семью», «окрутила стареющего человека», «довела до предынфарктного состояния…» Регина только раз взглянула на нее и поняла: он не обманул ее, дружной семьи никогда не было, эта женщина – сплошное лицемерие. Его не вызвали, с ним говорили отдельно. Он должен был сказать им… Он собирался уйти от нее… Но он молчал. Ей вынесли строгий выговор с занесением, на нее показывали пальцами, мужчины смотрели на нее, откровенно улыбаясь, а он молчал… Она еще надеялась, еще верила ему. «Что же ты молчишь, хороший мой? Что же не скажешь им, мой родной?»

Рассказывали, даже первый зам не выдержал, пришел к нему в кабинет:

– Что же ты, Дмитрий? Я тебя всегда уважал. Да разведись ты, сделай все как положено, если любишь. Плюнь на должность…

– У нас дружная семья, – сказал Дмитрий Николаевич совсем чужим голосом, стоя к нему спиной и глядя в окно, туда, где большие зеленые буквы висели над магазином. Буква «Т» мигала – вот-вот погаснет.

– Ну ты…

«Что же ты молчишь? Сколько же ты будешь молчать?» Через две недели она не выдержала. Написала заявление об уходе по собственному желанию. Пришла к нему в кабинет. Он не сказал ни слова. Подписал. Она помедлила секунду. Одну секунду, чтобы унести в своей памяти не грязь, которая обрушилась на нее в последнее время, а его лицо, его больное, измученное, осунувшееся лицо…

Она устроилась работать секретаршей в спортивный комплекс. Мама устроила. А до этого мама устроила ей аборт по блату. Лежа пятнадцать минут на столе, она выла в голос. И не столько от нестерпимой боли, сколько оттого, что все кончилось. Раз и навсегда. Вот теперь действительно – все. Потом она еще долго болела и вышла на новую работу через два месяца. Она так и не узнала никогда, что, когда Дмитрий бросился в свой кабинет и сел писать заявление о разводе, в комнату неслышно вошла Галина. Она заглянула ему через плечо, засмеялась.

– Вон! – закричал он на нее. – Ты не смеешь…

– А ты знаешь, – перебила она его, – что при разводе я потребую раздела имущества? Да, милый мой. И не смотри на меня так. Я получу половину всего, что у нас есть. А значит, ровно половину твоих картин, вот этих любимых твоих книг, да и гобеленчик тот мне со временем понравился…

Он замер и повернулся к ней.

– Ты не сделаешь этого, – попросил он глухо.

– Сделаю, – она коснулась его плеча, потрепала, – обязательно сделаю, дорогой. Ты меня знаешь…

Галина вышла, а он всю ночь просидел, разглядывая свои картины, гладя корешки книг, перелистывая альбомы…

Регина никогда так и не узнала об этом. Но даже если бы узнала, вряд ли поняла бы. Дикая боль, перенесенная во время операции, изменила ее до неузнаваемости. Она стала циничной, резкой.

Через год к ней пришел пожилой человек в черном костюме и попытался передать большой пакет. «Это вам от него», – сказал он, страдая одышкой. «К черту! Мне ничего от него не нужно! – заявила Регина. – Верните ему и больше не смейте показываться мне на глаза!» Она оттолкнула пожилого мужчину и с грохотом захлопнула дверь.

Дома Николай сел в кресло, опустил руки.

– Не взяла, – радостно засуетилась жена, разворачивая пакет. – Я так и знала. Пусть теперь у нас висит. – И она стала пристраивать на стену картину, где на ослепительно белоснежном фоне расплывалось загадочное сиреневое пятно.

Николай не мог вернуть картину другу, тот лежал теперь на городском кладбище, под охапками цветов, под кольцами венков…

А Дмитрий Николаевич увидел однажды странный сон, где кружились ночные бабочки… Вдруг он охнул от острой боли и сел в кровати. Валидол. Где же? Ну да, на кухне. Он встал, но так и не дошел до двери. Он упал, и ему почудился плеск волн, дома, утопающие в воде. «Так вот ведь оно, Рина, видишь, вот…» – хотел было крикнуть он, но не крикнул, не успел…

Жена его после похорон вздохнула облегченно, перебралась через сорок дней к своему второму мужу, стала распродавать библиотеку Дмитрия, его картины. Появлялись важные, солидные люди, предлагали неслыханные за такую дребедень цены. «А все-таки он знал в этом толк», – соображала Галина, переводя деньги на свою сберкнижку и купив, наконец, мохнатый красный ковер, о котором всегда мечтала…