Оценить:
 Рейтинг: 2.5

Наследница

Год написания книги
2017
<< 1 ... 5 6 7 8 9 10 11 >>
На страницу:
9 из 11
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля

Он удивленно посмотрел на женщину, плохо соображая, что она говорит. Потом тупо кивнул, а Аня выпрыгнула из воды и, оставляя на паркете мокрую дорожку, бросилась в комнату за шприцем. Дрожащими руками набрала лекарство.

– Больше, – попросил Павел Антонович.

– Этого хватит, не беспокойся. Сейчас, сейчас, – она постаралась взять себя в руки и унять дрожь.

Игла вошла точно в вену. Профессиональные качества она не утратила.

– Есть! Пойдем, я уложу тебя.

– Нет, – ответил Синицын, – ложись сама. У меня еще дела.

– Брось их. Тебе нужно поспать.

– Не могу, – слабо улыбнулся он. – Времени в обрез, ты же знаешь…

Глядя на Аню, никто бы никогда не сказал, что час назад эта женщина едва добралась до дома. От выпитого за ночь ноги двигались с трудом. А увидев, как заботливо она укутывает Павла Антоновича пледом, никому бы не пришло в голову, что полчаса назад он тащил ее за волосы в душ. Теперь они больше напоминали парочку голубков, единственной целью жизни которых была забота друг о друге.

Аня уснула, едва ее голова коснулась подушки. При свете ночника Павел Антонович всматривался в ее лицо и тихо улыбался, хотя вряд ли отдавал себе в этом отчет. Вечная загадка – женщина. Вечная тайна – сердце мужчины. Вот она рядом – порядочная, добрая, верная, так нет, тянет же к какой-нибудь дряни. И ничего не сделать, потому что ум тут ничего не решает. Он не судья и не арбитр. Решает легкий щелчок в груди, зажигающий нездешний свет. Произошло, загорелось – и ничего уже не попишешь. Пусть она лживая, подлая, глупая – другой не нужно. С другой темно.

Превозмогая навалившуюся в одночасье сонливость, Павел Антонович снова покатил к столу, разложил перед собой листок и еще раз перечеркнул имя жены. Не было у него к ней света. И счастья с ней не было.

После вторых родов Катерина изрядно поправилась. Он всегда любил полных женщин, но ее полнота была тяжелой – не женской, а бабьей. Мальчики в детстве часто болели, и хлопот с ними хватало, а потому по вечерам с лица у жены не сходило выражение опустошенной усталости. Синицыну же годы прыти не убавили. Да и что это за годы? Тридцать – расцвет, разбег. Они уже перебрались в Подмосковье. Еще рывок – и головокружительная московская власть. Он был лучшим. Он во всем был первым. Он был примерным семьянином. (Да и как могло быть иначе, если после первого же его увлечения – легкого и скоротечного – он застал жену за слезным письмом его непосредственному начальнику…)

Но судьба зло посмеялась над ним. Землетрясение в Ашхабаде. За четыре тысячи километров на юге трясло, а у него в Подмосковье рушилось, сыпалось, как карточный домик, столичное сказочное благополучие.

Его послали в Туркмению – помогать, спасать, организовывать. Послали как лучшего, как первого из первых. Второму, не такому прекрасному руководителю, как он, повезло больше. Второй занял его место и взял курс на столицу. Катерина, которая одна только и могла бы спасти положение, если бы осталась, сославшись на то, что детям по каким-нибудь медицинским показаниям противопоказан жаркий климат, решительно воспротивилась такой перспективе. Она боялась отпускать ветреного супруга одного куда бы то ни было. Она заявила, что у мальчиков слабые легкие и что жаркий сухой климат для них – единственное спасение. Тогда впервые Синицын посмотрел на жену с ненавистью.

Два первых года, проведенных в Ашхабаде, он все еще надеялся – опомнятся, позовут назад, он вернется победителем, закаленным в боях со стихией, на белом коне. Куда там! Битва за лучшее место под солнцем в партийных рядах продолжалась без него. На такой войне выбывших забывают быстро.

Десять лет он потратил на попытки каким-то образом вернуться, на пустые терзания и звонки бывшим товарищам. Те перебывали у него по разочку в гостях, ради экзотики, поедания желтых медовых дынь и огромных, солнцем налитых персиков, однако его призывы о помощи оставили без ответа.

Время шло, а со временем ко всему привыкаешь. А когда привыкаешь, начинаешь смотреть другими глазами. А если смотреть по-другому, можно увидеть не только недостатки, но и кое-какие достоинства. Отыскивается и хорошее, и светлое. Потому что не может человек жить в темноте и терзаниях.

Через десять лет Павел Антонович впервые выбрался в Москву. И обомлел. Его удивил – и отчасти весьма неприятно – тот самый уклад жизни, к которому он когда-то так рьяно стремился. Все куда-то бежали, суетились, дрожали за свои места, смотрели косо. Ни покоя, ни отдыха. На юге жизнь у него была степенной и размеренной. Дела чередовались с праздниками, и то и другое было обставлено пышно, с восточным размахом. Люди гостеприимно распахивали свои двери перед каждым. Не потому что были просты, а по обычаю. А просты, скорее, были москвичи. Все-то у них, что не белыми нитками, то красной нитью.

Павел Антонович вернулся из Москвы успокоенным. Залег под кондиционер, поставил рядом ляган с виноградом и задумался. Цель жизни истлела от жара его сердца. Другой у него пока не было. Можно было расслабиться и пожить в свое удовольствие.

Катерине он так и не простил предательства – того, что не пожелала остаться в Москве, а потащилась за ним на юг. Теперь их супружеские отношения и вовсе сошли на нет, отчего она, правда, вовсе не страдала. А вот для Синицына тот факт, что он наконец поставил на Москве крест, означал полную свободу действий с прекрасным полом, в которой он себе раньше отказывал. Кстати, отказывал единственный из всех, кто его окружал.

Теперь Павел Антонович не жил, а смаковал каждый свой день и каждый час. Аппетитные секретарши сменялись большеглазыми горничными в горных пансионатах, длинноногие комсомольские карьеристки со съездов – задумчивыми и медлительными дамами, заведующими городскими закрытыми базами. Катерина принюхивалась к воздуху, который витал вокруг неожиданно успокоившегося мужа, шарила по карманам, наводила ревизию в его бумагах, но поймать Синицына с поличным не могла, отчего копила в себе безысходную злость и обиду.

Павел Антонович выплыл из потока воспоминаний в свою московскую квартиру и уставился на листок, лежащий перед ним на столе. Часы показывали половину шестого, а он в своих воспоминаниях так и не добрался до главного…

7

3 января 2001 года

Воронцов ехал на работу и улыбался. «Как последний кретин», – сказал он себе, взглянув на свое отражение в вагоне метро и не сразу узнав в нем себя. Попытался принять серьезный вид, но через мгновение уголки губ снова предательски поползли вверх. Его заполонила Лия. В голове прыгали картинки, наподобие комикса, и все – про нее. Вот она выгибается точно кошка, вот прохаживается по комнате в его рубашке, а вот… И именно тут губы вздрагивали усмешкой, по телу пробегал жар, а взгляд уплывал к потолку. Сознание сгинуло, подсунув вместо себя поток почти физически ощущаемых видений, от которых никак не удавалось отделаться. Не удавалось и, пожалуй, не хотелось.

Сколько продлится это наваждение, он не знал, но – тем лучше. Наваждения ни к чему не обязывают и ни в чем не ограничивают. А разве он не имеет права тряхнуть стариной? Может быть, в последний раз!

Лия заставила его позабыть правила, по которым он жил в последнее время, и навязала свои, пришедшиеся ему весьма по вкусу. Он сдался рыжекудрому диктатору с легкостью, потому что тот принудил его жить так, как Воронцову хотелось, не будь на его совести… Но ведь невозможно вечно помнить о совести. И – тяжело. И главное – совсем мало радости. А в нем столько жизни, что хватило бы на дюжину молодцов и еще бы осталось немножко.

Правда, Воронцов ни об энергии своей жизненной, ни о совести теперь не думал. Ощущение полета – вниз головой с высокой кручи, да без всякой опаски – захватывало его целиком. Теперь он был долиной, в которой прорывались и били из-под земли разбуженные землетрясением горячие гейзеры. Он обретал прежнюю форму, мироощущение, веру. Долина вот-вот будет затоплена – хлынул пенящийся горячий поток во все стороны, долина превратится в морское дно.

Лия проснулась, как только Николай зашевелился. Но не подала виду, что не спит. Ей нравилось смотреть сквозь ресницы, как он – медведь огромный – смешно ступает на цыпочках, чтобы не разбудить ее, собираясь на работу. Он не спросил вчера, станет ли она его дожидаться. Она плотно сомкнула веки, чтобы не дать ему возможности спросить об этом сегодня. Чтобы позволить себе сделать окончательный выбор: уйти и расхлебывать заварившуюся кашу самой или все-таки заставить его помочь. Он бы смог. Теперь она точно знала. Силища какая! Совсем как у того, только этот не убийца, скорее – защитник. Он точно смог бы! Ей одной не справиться. Слишком страшен противник, слишком неуязвим и беспощаден. Но все-таки стоит взвесить все «за» и «против».

Он не поцеловал ее на прощание. Она распахнула глаза, как только дверь за ним закрылась. Попыталась успокоиться. Приняла душ. Выпила холодного молока. Порылась в его вещах, отыскала старую тельняшку. Повертелась в ней у зеркала. Показалась себе обольстительной. Тельняшка была без рукавов, на лямках, которые едва прикрывали грудь, а длиною – короче не придумаешь. Лия распустила волосы, тряхнула головой, поморщилась. Не то. Подняла волосы наверх, собрала на макушке в хвост. Пожалуй! Галочке бы понравилось…

От этой мысли Лия закусила губу чуть не до крови. Сорвала с волос ленту, растрепала их и от безысходной ярости расплакалась. Слезы для нее всегда были как летний дождик – прольются и легче дышать. Но теперь все изменилось. Теперь слезы душили, теперь вокруг таилась опасность и никто не мог помочь…

Первая ее мысль была о том, – играла с ней Галочка или ей можно было бы довериться? Пришла и ушла, как всегда, без ответа. Да и хватит об этом. Нет теперь Галочки. Осталась только Аня – богатая наследница, не имеющая к их семье никакого отношения. Осталась Аня, и рядом с ней уже неслышно, но навязчиво ступал кошмар, в глаза которому скоро предстоит заглянуть.

А что, если он ее уже прикончил? Лия ходила по комнате и ломала руки. Думать об этом не было сил. Ведь если с Аней что-нибудь случится, следующей станет она, потому что именно она унаследует грязные дедушкины деньги. Деньги, которые утащили на дно уже почти всю семью.

В двери лязгнул ключ, и Лия замерла посреди комнаты. Сердце стучало в груди как кувалда. Николай? Или… Она зажмурилась от ужаса и в тот же момент услышала:

– Здравствуйте, девушка.

На пороге комнаты стояла женщина с большим пластмассовым ведром и шваброй. Она смотрела на Лию крайне удивленно, но интонации были хозяйскими, уверенными.

– И кто же мы будем? – женщина оперлась на швабру, с недоброй улыбкой разглядывая ее наряд.

Лия опомнилась быстро.

– Мы здесь теперь будем хозяйкой. А вы стало быть – бывшая?

– Кто бывшая? – не поняла женщина.

– Ну, судя по снаряжению, – уборщица. А бывшая, потому что мы с Коленькой в ваших услугах больше не нуждаемся.

Лицо женщины вытянулось и посерело. Она с минуту смотрела на Лию с ненавистью, не зная, что сказать. Потом сдержанно спросила:

– Это он так распорядился?

– Да.

– А он оставил для меня записку? – похоже, она хваталась за соломинку.

– Зачем записку? – искренне удивилась Лия и пошла вперед, прямо на женщину, заставив ее попятиться. – Здесь же – я, живой человек. И память у меня хорошая.

– Но все-таки…

– Не до записок нам было, – театрально закатила глаза Лия, продолжая теснить женщину к двери.

– И надолго вы?

– Навсегда.
<< 1 ... 5 6 7 8 9 10 11 >>
На страницу:
9 из 11