Остальные – лишние

Горик заканчивал выпускной класс, шатко ли валко ли, но дотянул. Юля училась в параллельном. Встречались в школе частенько, во дворе пересекались – кивали вежливо друг другу, соседи как-никак. А по ночам Горик вертелся ужом на сковородке среди раскаленных горячим телом простыней, не в силах выкинуть из головы желанный образ. Глаза открывал и думал о ней, глаза закрывал и видел ее. Смеющуюся, улыбающуюся, порой стонущую в его объятиях, но никогда не такую равнодушную, как в жизни.

В этот день с утра было душно, грозовые тучи то собирались, затягивая весь небосклон, то рассеивались, неся влагу в другие места. Выпускники писали свою последнюю контрольную, изнывая от духоты. Несмотря на открытые настежь окна, в классах царила нестерпимая жара. Ни ветринки. Все четыре выпускных класса писали контрольную в актовом зале – распоряжение начальства, мол, следить за школотой попроще будет. Нагнали всех свободных учителей, даже дворника поставили возле двери. Типа, вдруг кто силой прорываться будет. Смешные. Горик и Юля закончили проверять свои работы в последний раз одновременно, и едва не столкнулись возле стола, куда следовало сдавать контрольные. Юля подняла глаза от исписанного плотным округлым почерком листика и улыбнулась. Улыбнулась так, как Горик и мечтал. Улыбнулась только ему. Сердце заколотилось где-то в глотке, и он едва смог сдержать дрожь в руках, когда отдавал свою работу. И даже успел приоткрыть ей двери, чем заслужил еще одну улыбку, от которой и вовсе кругом пошла голова. Вышли во двор школы – чинно-благородно, а как же, ведь уже почти взрослые. И тут Юля удивила его еще больше: она подкинула свой рюкзак высоко-высоко, поймала и засмеялась: «Ура!!».

– Ты чего творишь, сейчас выскочат эти, которые нас шугали на экзамене и наорут.

– Не выскочат, они в зале заняты, а если выскочат, им по шапке настучат. Да и пока они сюда доберутся, мы уже удерем.

Вот так. Куда девалась эта Юлька-снегурочка, как ее иногда дразнили за недоступность и постоянную холодность? В школе в старших классах девственниц почти не осталось – только вот такие снегурки и «портили» статистику «гарных школьных хлопцев». Сколько забивалось на нее споров – не счесть, но никому так и не удалось гордо потом сообщить, что «Юльку сделал». Сейчас же она смеялась, в глазах плясали веселые черти, и все казалось возможным. А если попробовать ее обнять?

И тут ливануло, да так, что иссохшая земля вмиг промокла и раскисла, расквасившись грязью. Горик и Юлька были уже на полпути к дому, возвращаться в школу смысла не было, прятаться – тоже, промокли до последней нитки в первые же секунды. Горик, чуть успокоившийся под ливнем, предложил заскочить к ним, обсохнуть и чаю попить. Крыковы жили в первом подъезде, а Юлькины – в последнем. И, о чудо! – она согласилась. Горик предложил зайти на этот раз без всякой задней мысли, от чистого сердца. Но случилось так, что никого не оказалось дома. И случилось так, что Юлька, вышедшая из ванной с влажными волосами, рассыпавшимися по его халату, Юлька-снегурочка, Юлька-недотрога, эта самая Юлька растаяла в его неумелых объятьях. Молодая кровь горяча, сопротивляться желанию они не могли, да и не захотели. Горик был у нее первым, но он точно знал, что ходить и трепаться на эту тему он не будет. Так доверчива была Юлька, так прекрасен миг, когда она стала женщиной… и хотелось, чтобы этот дождливый полдень продолжался вечно…

После сказочных мгновений не хотелось шевелиться, хотелось лишь касаться друг друга, лежа рядом. Горик приподнялся на локте, разглядывая ту, что была сейчас дороже всего.

– Почему ты меня разглядываешь? – лениво поинтересовалась Юлька, перевернувшись на живот.

– Ты – самое красивое, что я видел до сих пор. Хотя я таких и видел-то немного.

Помолчав недолго, Горик заговорил. Он рассказывал о своей семье, в которой царили вечные недомолвки, взаимные обиды и недоверие. О том, как родители смотрели друг на друга, не видя. И слушали, не слыша. Говорил и говорил, выплескивая из себя все мысли и чувства, накопленные раньше. Юлька оказалась благодарной слушательницей, она не перебивала. Сочувственно кивала и молчала. Ей было в диковинку слышать такие вещи – отношения в их семье очень сильно отличалась от виденных Гориковыми глазами.

Нечто в глазах Юльки вновь всколыхнуло приутихшее было вожделение. И вновь повторилось волшебство, которое возможно между влюбленными. И вновь лень даже моргать. Горик мельком глянул на часы и ахнул непроизвольно, стрелки склонялись к шести. Лишь этот взгляд и случай, который благоволит юным и влюбленным, позволил им утаить свои отношения. Где бы не находились домашние, совсем скоро они пожалуют в родные пенаты. Представил ухмылку отца – это если трезвый придет, равнодушный кивок матери, ну уж нет, не сегодня.

– Юль, ты готова, чтобы про нас узнали родители?

– А? – голос полусонный, из облаков неги, она полулежала поперек его живота, лениво поглаживая гориков шрам от аппендицита, удаленного еще в начальной школе.

– Мои уже скоро домой придут, ты с ними встретиться хочешь?

Встрепенулась, возвращаясь в реальность:

– Уже, уже скоро придут? А сколько сейчас?

– Почти шесть.

И вовсе засуетилась, собралась за считанные минуты.

– Тебя проводить?

– Не, я побежала, вот прямо побежала уже. Я и не думала, что так поздно.

– А больше ничего не скажешь?

– Ммм? – потянулась, ткнулась сначала носом в плечо, потом неловко чмокнула в щеку, вся – словно струна натянутая.

– А я хочу сказать тебе, что ты – чудо! Я позвоню?

Заулыбалась, вздохнула облегченно – чудак-человек, а ожидала, интересно знать, чего? Кивнула и впрямь побежала, легонько стукнула дверь, и вот – словно и не было этих часов, лишь едва уловимый аромат ее духов шлейфом вьется по комнате. А нет, не вьется. Теперь халат его так пахнет, Горик решил, что быть постиранным этому халату в ближайшее время не светит.

Весь вечер Горик не мог дождаться, когда домашние наконец разбредутся по своим комнатам и затихнут уже, готовясь ко сну. Расслабляться нельзя – батька сразу вычислит, а уж потом будет доставать, пока не выяснит все подробности, делиться которыми Горику совершенно не хотелось. Да еще и ославит Юльку по всему двору. Очень хотелось услышать ее голос, но вот незадача, звонить из дома – тоже идейка так себе, подслушают и снова-здорово. Нет уж, молчать и терпеть. Отец уже клевал носом перед телевизором, благоухая пивным перегаром, когда Горик потянулся и сообщил, что спать пошел. Лишь плотно закрыв дверь в комнату, позволил себе облегченно вздохнуть и, вытянувшись на кровати, вспомнить все, что сегодня произошло. Минувший день казался нереальным, только халат, слабо пахнущий ее духами, служил явным подтверждением произошедшего. Теперь осталось дождаться утра, дождаться встречи с ней, заглянуть в эти бездонные глаза, утонуть в них, раствориться в нежных руках, слушать ее воркующий смех… Горик уснул, сжимая в руках халат.

Юльке и Горику было так хорошо вместе, что они стремились проводить как можно больше времени друг с другом. Рассказывать домашним они не спешили. Юля немного стеснялась своего возлюбленного. Его речь, воспитание, интересы – он был попросту не из их круга. Но он был ее первым мужчиной и знал такие вещи, о которых она даже и не имела понятия. Например, если руки после рыбы вымыть пивом, они не будут вонять рыбой. Дома у них было мыло, которое отбивало всякие неприятные запахи. И рыбу они обычно кушали столовыми приборами. Да и пиво не очень часто употребляли. А у Горика подобных знаний, почерпнутых из кладезя «мудрости» – нетрезвого Льва Борисыча со товарищи, было просто завались.

Юность беспечна, их могли бы уличить многожды, но что-то оберегало их связь. Они никогда не врали откровенно. Если Горик шел к друзьям, он реально сначала шел к друзьям, и лишь потом встречался с любимой. Если Юля шла ночевать к подруге – она и вправду ночевала у нее, а к Горику спешила утром. Друзья и подруги знали, что у Юльки и Горика «завелись отношения», но с кем – они не рассказывали, к ним особо не приставали.

Закончилась весна с ее внезапными ливнями, с ночным снегом и ветрами, рвущими одежду на тех, кто неосторожно высунулся из дома. Отгремели салюты на выпускных балах, в этом году празднуемых с особым размахом. Жаркое лето с мучительными вступительными экзаменами пришло, погрело город и уступило место осенней прохладе. Юлька поступила в универ, на искусствоведа учиться. Горик фыркал, мол, что за профессия такая, с голоду помереть можно, кому надо слушать про все эти статуи-картинки. Юля отмалчивалась, переводя разговор на другие темы…

Зашелестело ветром многоцветье опавшей листвы по мокрым от осенних дождей тротуарам, стихла разноголосая перепалка летних птиц, отправившихся к теплу. Ночи стали холодными. Юлька прохладными утрами спешила на учебу, которая ей нравилась все больше и больше. Горик уходил на работу. Куда пойти учиться за лето так и не придумал, а просиживать целыми днями дома одному было скучно. Пробовал уломать Юльку прогуливать учебу – не получилось, она еще и надулась на целый день после этого. Вот и подрабатывал пока у отца в учениках, хотя учитель из папашки был тот еще. Чуть что – подзатыльник, или рявкнет так, что вздрогнешь. Но время учит всех – и гениев, и последних пней – Горик постепенно научился немного столярничать, немного управляться с разными ключами-гайками-отвертками и освоил еще много всяких мелочей. Лев Борисыч приговаривал, что сын теперь сможет быть настоящим мужиком в доме, а не приложением к дивану. Горику вспомнился вечно орущий при включении кухонный кран дома, из-за которого уже не первый год воевали мать и отец. Но не позволил себе даже хмыкнуть и намекнуть отцу на этот злополучный кран. Папаша на расправу скор и ходить с фингалом совсем не улыбалось.

Юлька стала какой-то колючей, а тут еще и объясняй, что процесс учебный по специальности «быть настоящим мужиком» пошел не так, поучать начнет, про самостоятельность вещать будет, про независимость… Вот и смолчал. Дома, когда никого не было, вопящий кухонный кран разобрал и отремонтировал. Там делов-то было на пять минут, прокладка порвалась давно в лохмуты, поменял, протер все и на место прикрутил и закончилась капель и вопли, издавна слышимые по всей квартире. Смазал и починил втихую все двери дома, они теперь открывались и закрывались совершенно беззвучно, легко поворачиваясь в петлях. К дверям у него какая-то особая страсть появилась – в подъезде тоже все отрегулировал. И везде, где попадались корявые двери, прямо руки чесались их отремонтировать, сделать все как надо.

Юлька отдалялась все сильнее, у нее появились новые увлечения, новые друзья. А потом и новый друг. Особенный друг. Она рассказала об этом сама. Встретилась с Гориком в их месте – в парке неподалеку от дома – и вывалила сразу, торопясь, словно боясь, что не сможет иначе:

– Горик, после того, что у нас было, я не хочу тебе врать и обманывать. Мне кажется, мы просто сглупили. Мы никогда не чувствовали друг к другу того, о чем говорили, – опустила глаза, то ли стыдно ей, то ли врет. Хотя нет, врать-то какой смысл.

Горик молчал.

– Скажи хоть словечко?

Тяжелое молчание длилось еще несколько тягучих секунд, потом Горик не выдержал и заорал на Юльку:

– Какое я могу тебе сказать словечко? Ты сама подумай! Сама себе противоречишь: «после того, что у нас было». Пришла тут, чувства приплетаешь, то ли были которые, то ли не были, – в груди остро защемило, в висках пульсировали быстрые молоточки, раздавался в ушах какой-то звон, не слышный больше никому, словно неподалеку разбилось вдребезги нечто стеклянное.

– Скажи, что ты не обижаешься, что мы останемся друзьями.

– Да пошла ты! Какими друзьями? Какими друзьями, ты, тварь? Ты трахаться хотела просто, да? Чтобы я тебе между твоими стройными ножками почесал? А теперь нашелся другой, у которого бабла побольше и шкворень потверже? И теперь Горик не нужен стал, да? Тварь ты, такая же, как и все! Правильно отец про баб говорит, что бляди вы все!

Шууух, щека неожиданно стала горячей. Юлька теперь глаза не опускала, теперь зыркала своими этими глазищами, потирала ладонь:

– Замолчи! Так ты все разрушишь! Все, что было, ты опускаешь на уровень, на уровень скотства! – Запнулась, сдерживаемые слезы-таки пролились, не дали договорить. Крутанулась на каблуках и пошла прочь.

Горик еще долго шлялся по парку, пытаясь избавиться от стука молоточков в висках и настойчиво преследующего его звука разбитого стекла. Хотелось орать, да так, чтобы все боялись подойти, убить кого-нибудь – желательно эту тварь. Напиться до потери памяти, разрушить что-то, чтобы отвлечься от этой боли, порезать руки, чтобы вытекающая кровь унесла пережитое. Уже стемнело, когда он вернулся домой. Отец храпел в зале, прикрывшись газетой, благоухал перегаром так, что шибало в нос еще возле входной двери, мать шуршала на кухне. Спросила тихонько, будет ли ужинать, Горик отказался, закрылся в своей комнате и сидел до рассвета, вцепившись в тот самый халат, что надевала Юлька тогда, столетия назад. Халат так и не видал воды, поэтому все еще едва заметно источал ее запах… Уже на рассвете Горик задремал, и халат выпал из его рук, мягкой кучкой упав рядом с креслом.

Пришло недоброе утро. Похмельный отец жужжал, как рассерженный шмель, мать молча накрывала завтрак, стремясь побыстрее уйти на работу. А Лев Борисыч завтракал долго и обстоятельно, звучно швыркал горячий чай. Мать крутилась, крутилась по кухне, да и не выдержала:

– Некогда мне тут с вами околачиваться, Зинка опять ворчать будет, что опоздала. Сами уберете со стола, пошла я.

Отец шлепнул мать пониже спины:

– Иди, иди, трудяга.

Мать медленно повернулась, зыркнула на папашку, благо тот, уткнувшись во вчерашнюю газету, не заметил. Горик заметил. Заметил тяжелую ненависть в материных глазах, подумалось, вот хорошо, что батя не видел, а то быть беде. К утру в висках перестали стучать молотки, стеклянный звон исчез. Боль не пропала, она притухла, спрятавшись куда-то до поры. Горик решил, что может, Юлька и права в чем-то, просто увидели друг в друге что-то непривычное, диковинку, вот и потянуло. А теперь – хрен бы с ней, тоже мне, красотка. Таких по улицам – вагон с тележкой, фифы и получше ножки раздвигают, их и уламывать не особо нужно. Отец прервал размышления:

– Ты чего замерз-то, ешь пошустрее, да пошли. Там работы не мерено.

Пока работал, вроде и вовсе полегчало, позабылась обида, и стихло острое ощущение потери. После обеда захмарило, утреннее тепло унеслось с порывами ледяного ветра, заморосил дождь. Нежданно-негаданно нахлынуло вчерашнее настроение. Вернулось и ничем отвлечься уже не получалось. Вспоминались не только длинные обнаженные юлькины ноги – таких и вправду по городу пруд пруди – ее улыбка, ее шутки, запах, ее привычки, которых нет больше ни у кого… И все эти записные красотки, которые всегда готовы к любым приключениям, не в силах заменить одну единственную. Эту, мать ее так, Юльку. К вечеру настроение стало совершенно невыносимым, и Горик напился. Напился до помутнения рассудка, разворотил в парке качели, стараясь совладать с желанием крушить и рушить все, что попадется. Особенно хотелось ударить Юльку, прямо по ненавистным глазищам, сломать ей нос, челюсть, перекорежить все лицо, чтобы не всплывало оно в памяти с улыбкой и нежностью. Откусить кусок от ее бархатистой щеки, смотреть, как кровь ручейком будет стекать по стройной шее… Хотелось выть, хотелось спрятаться куда-нибудь, сбежать в дальние дали…

Утром опухшего избитого Горика домой привел участковый. Горик спал в парке неподалеку от разломанных качелей. Лицо стало сплошным синяком, лопнувшие капилляры окрасили глаза в зловещий красный цвет, кожа на руках багрово-синяя, на костяшках снесена чуть ли не кости, одежда висела живописными лохмотьями, лоб от брови до брови причудливо рассечен, словно какой-то незадачливый художник хотел изобразить улыбку. Кровавый рот, улыбающийся над бровями. Мать приглушенно ахнула, отец насупился, глянул на сына исподлобья. Горик молча проскользнул в свою комнату, не желая ничего слышать. Попытался рухнуть на постель. Все болело так, что зашипел сквозь подозрительно шатающиеся зубы. Смутно припомнилось, как пытался на спор разгрызть камень. Мутило и адски трещала голова. С кем спорил, зачем – теперь все равно. Сел на пол, уткнулся взглядом в завитушку на обоях. Теперь было все равно. В зале едва слышно шептались родители. Участкового удалось выпроводить, всучив тому хрустящую купюру из материных заначек на черный день, чтобы шуму не поднимал, да никаких бумажек не заводил. Потом еще пошептались чуток. Хлопнула входная дверь. Немного погодя в комнату просочилась мать с тазиком теплой воды и аптечкой под мышкой.

– Горик, давай-ка умоемся и посмотрим, что тут у тебя.