Остальные – лишние

Горик молча повернулся к матери, несколько мгновений тупо смотрел на нее, потом едва заметно кивнул.

– Снимай лохмотья, халат вот надень.

Горик молча протянул руку к халату, тому самому, и молча же рванул тонкую ткань, на пол упали рукава и пара тряпок. Халата этого больше не было. Горику вроде даже полегчало от этого символического действия. Надо было с халата и начать. Словно это была Юлька, словно ее хрупкие плечи сломались, ее роскошные локоны, вырванные безжалостной рукой, валялись вместо рукавов. Горик криво ухмыльнулся, после этого послушно поддался на материны уговоры. Переоделся в чистую одежду, мать обработала все ссадины и царапины, синяки намазала какой-то остро пахнущей мазью. Лоб обрабатывала особенно долго, сказала, хорошо, хоть рана неглубокая, зашивать не надо. Но шрам останется. Улыбающийся шрам над бровями. Потом принесла кружку чая и стакан с какими-то каплями. Горик безропотно выпил и то, и другое. А потом провалился в сон. Юлька не оставляла его и в сновидениях, видясь исключительно или голой или мертвой – в разных кусках снов в разных видах…

Глава 4

Новая осень.

Прошел почти год. Вылилось положенное количество воды в виде осенних дождей, отсвистели зимние метели, засияло весеннее солнце, потом пришло жаркое лето. И снова наступила осень. Ранняя, жаркая, томная, пахнущая хрусткими яблоками, истекающая сладким арбузным соком. Именно тогда и случилась та памятная свадьба, Юлькина. На выкуп съехалось столько машин, что они не помещались во дворе, пришлось парковаться возле соседних домов. Да машины такие, что обзавидоваться. Местные «ремонтники» хотели поживиться, но им даже подойти к кортежу не удалось. Возле машин кучковались серьезные такие дядьки, во взглядах – сталь, кулаки свинцовые, себе дороже с ними связываться. У некоторых пиджаки топорщились в неожиданных местах. И лишь те, кто никогда не смотрел телевизор, могли предполагать, что там что-то типа телефона. Юлька была самой прекрасной невестой, как судачили бабки потом во дворе. А уж им можно верить, они такие комплименты не разбрасывают кому ни попади. Жених нес свою суженую до машины на руках, и весь мир для него был в ее глазах.

Потом шумный кортеж укатил праздновать в самый модный и дорогущий ресторан города, народу – тьма тьмущая. Юлькина мать, выглядевшая как старшая сестра новобрачной, счастливо улыбалась, глядя на дочь. Партия была удачнейшая – обеспеченная семья, с высоким положением в обществе, жених – умница, красавец, силен и удачлив в продолжении семейного бизнеса. А самое главное – молодожены не сводят влюбленных глаз друг с друга, и невеста безоблачно счастлива. Потом молодые укатили в свадебное путешествие. Завистливые дворовые бабки снова зашептались – вот мол, буржуи по заграницам раскатывают. Понемногу жизнь во дворе вернулась в свое русло. Про шумную свадьбу еще посудачили да и забыли о ней.

…Горик в день свадьбы забрался на крышу, откуда все было видно как на ладони. Про это событие ему рассказали все мало мальски знакомые, да не по разу. Отец уже неделю изводил его, мол, прошляпил девку, а мог бы зятьком полковничьим быть. Юлькин отец вышел на пенсию, и за ним не приезжала теперь по утрам большая казенная машина. Но Льву Борисычу это совершенно не мешало бухтеть и называть полковника на пенсии панибратски «полканом». Лев Борисыч считал, что эта вертихвостка могла бы и дворовского кого выбрать в мужья. Вот, например, Горика. Подмигивал издевательски. Горик молча уходил в свою комнату. А к ночи обычно напивался в хлам. Работать он с отцом бросил, не выдержав постоянных шпилек и подначек. Подрабатывал «мужиком в доме» – кому кран починить, кому шкаф на стену прикрутить, на прожить-выпить хватало, а большего ему и не надо было. Мать поначалу ворчала, потом бросила, домой приходила лишь ночевать. В выходные обстирывала их, наготавливала еды впрок, чтобы всю неделю приходить затемно и мало-мальски перекусив, заваливаться в своей комнате к телевизору. Разговаривать с мужем и сыном ей было не о чем. Она и не разговаривала. И уйти ей было некуда. Так и жили, каждый в своем мирке, каждый в своей комнате. Встречаясь лишь на кухне и в коридоре.

Сегодня Горик не выпил ни капли, решив, что должен видеть и прочувствовать все. Говорят, что время лечит. Вранье. Боль никуда не делась, найдя в сердце уголок и поселившись там навеки. Боль и обида постепенно перерастали в ненависть, тихо тлеющую желанием отомстить. И отомстить не абы как – кроваво, чтобы все эти сучки холеные помнили, что настоящие мужики не перевелись еще, только искать их надо не среди буржуйских сынков. Когда Юлька показалась утром на балконе – еще не разнаряженная, а в халатике, с влажными волосами, что-то больно кольнуло в груди, какой-то едва слышный голос прошептал, что надо бы простить, и отпустить, и жить дальше. Но Горик этого голоса слышать не хотел. Ненависть стала гораздо сильнее почти задушенной бескорыстной любви. Да и к чему она теперь, любовь эта, если предмет его вожделения вон она – поехала куда-то. Пока ничего не происходило. Горик улегся на крыше, бездумно следя за проплывающими над ним облаками и наслаждаясь теплым осенним ветерком. Ночи уже стали холодными, но днем возвращалась чуть ли не летняя погода, радуя теплом и солнцем. Деревья во дворе нарядились в желтые, оранжевые, красные листья – потрясающими красками в этом году обзавелась осень. Горик выглянул во двор – и вовремя, Юлька выпорхнула из такси, даже отсюда, сверху было заметно, как преобразилась миленькая девочка, с которой он познакомился на свою и ее беду. Из хорошенькой девчушки выросла прелестная женщина, уверенная в себе и своем будущем счастье. Горик проворчал себе под нос, что, мол, уверенность-то и счастье не всегда тебе светить будут, придет и на мою улицу праздник.

Когда счастливый жених вынес Юльку в белой кружевной пене, и понес ее к усыпанной розами машине, Горик чуть не сиганул за парапет, стремясь покончить с невыносимой болью, что завладела им в этот момент. Трясущимися руками прикурил сигарету, бормоча, что нет еще, не пришло его время. Обжег пальцы об спичку. Спичка еще горела, когда он пристально смотрел на свою бывшую возлюбленную, кляня ее последними словами. Привычка бормотать появилась у него не так давно, тогда, когда он про свадьбу узнал. Бурчал под нос только оставаясь в одиночестве, а то заметут в дурку. Криво усмехнулся, – плюнул на обожженные пальцы, на них и поклялся себе, что не простит. Улыбающийся шрам сморщился в этот момент, натянув на лбу кожу. Горик почесал шрам – это тоже память от этой гадской снегурочки. Придет и его время, и у нее появятся шрамы. На теле и на сердце. Это уж он обеспечит.

Свадебный кортеж давно уехал, а Горик все сидел и сидел на крыше, все еще бездумно пялясь в небо. Вечером снова напился на кухне, благо вся квартира была в его распоряжении. Отец куда-то ушел, мать еще не вернулась с работы. Душа горела, требовала залить ее чем-нибудь покрепче, чтобы мир перестал быть таким черным, чтобы шепчущиеся тени, что виделись в темных углах, отступили.

Открылась и закрылась входная дверь. В кухню вошел отец:

– Что празднуешь, свадьбу чужую? Прощелкал полковничью дочь? Мать не приходила? Шарится где-то ночь-полночь, – сморщился, хохотнул глумливо и полез в холодильник, достал кастрюлю с супом.

Заметив на столе полупустую бутылку, отец потянулся налить себе в стакан – а как же, стоит, родименькая, его дожидается. Горик схватил бутылку, одним глотком отправив содержимое себе в глотку. Тени стали еще ярче, отчетливее, нашептывали, предлагали… Кухню залил какой-то черный свет. Промелькнула мысль, что не может чернота быть такой яркой… Горик схватил кастрюлю с супом и нахлобучил ее на макушку опешившего отца. Развернулся и молча ушел в свою комнату. Некоторое время в квартире царила тишина. Потом-таки до Льва Борисовича дошло, что сын сотворил нечто, не укладывающееся в обычную картину его мира. Он, отбросив кастрюлю, ладонями счистил с головы налипшую вермишель, похожую на дождевых червей, и холодную глиноподобную картошку. В несколько размашистых шагов добрался до комнаты сына, резко дернул ручку закрытой двери и остолбенел. Сын стоял в дверном проеме, видимо, зашел в комнату и замер там. Лев Борисыч, накручивая себя, заорал на Горика, пытаясь избавиться от ощущения, что власть его в этой семье закончилась, что не место ему в этой комнате, убираться отсюда пора, да подальше:

– Ты, отродье, что себе позволяешь?! А!? Ты, тварюга подзаборная, да я сейчас…

– Что ты сейчас? – Горик спросил неожиданно спокойно, странно как-то спросил, шрам этот на лобяшнике искривился в безумной усмешке.

– Я тебя выпорю, не посмотрю, что вытянулся, хлеб мой жрешь, и на родного отца руку поднял! – Пытался выбесить теперь и сына. Но попытка не удалась, Горик снова криво усмехнулся:

– Я. Ем. Свой. Хлеб. Выйди отсюда. Никогда больше не смей заходить в мою комнату без моего разрешения. Никогда больше не смей орать на меня.

Стоял, уткнувшись в пол, и спокойно перечислял отцу, что еще ему нельзя теперь делать. Лев Борисыч схватил стул, стоявший неподалеку от входа, страстно желая пристукнуть этого чужого молодого человека, который становился все спокойнее, и который так мало похож на его сына. Снова заорал на него. Уже замахнулся, когда Горик поднял на него глаза. Взгляд этот был страшен и безумен до такой степени, что стул невольно вывалился из рук, Лев Борисыч замолчав, оборвал себя на середине фразы, и вышел из комнаты, тихонько прикрыв двери. Так напуган он еще никогда не был. Тот, кто остался за дверью – мало походил на его сына, да что там, он и на человека разумного не очень-то смахивал. Лев Борисыч искренне недоумевал, что такого случилось, чтобы Горик просто-напросто озверел. Подумаешь, свадьба какой-то местной шлюшки, пусть и богатая свадьба. Она же никто, чужая для них. Тоже мне событие. Хотя… Может быть у этого бешеного и было что с девицей полковничьей. Ха, не срослось у них, упорхнула пташка. Вот и пусть себе сидит в комнатушке, бельмы в темноту пялит от злости. Их не позвали, хотя могли по-соседски. Ну да и не очень-то и хотелось. Тьфу, мать-то где шляется. Супа нет – обошел лежащую посреди кухни кастрюлю. Ужинать пора, а жрать нечего. Лев Борисыч раззяпил холодильник, обшарил полки в поисках готовой пищи, не обнаружил ничего, выругался. Погремел ящиками кухонных шкафов, эти порадовали – нашелся пакет лапши из разряда «залил-подождал-съел». Потом еще вспомнил про заначенную косушку – да жизнь все лучше и лучше. Употребив все найденное, Лев Борисыч довольно ухмыльнулся, почесал живот и уселся в любимое кресло возле телевизора: пора было изучать мировые новости.

Горик сидел неподвижно в своей комнате, пока не услышал негромкое бормотание телевизионных дикторов. Кольцо, крепко сжавшее горло, немного ослабло. Открыл окно, и задышал жадно, глубоко, часто, пока не закружилась голова. Стукнула входная дверь – мать, наконец, вернулась. Горик едва слышно пробрался к постели и, как был одетый, улегся под одеяло. Мать с отцом еще какое-то время управлялись с обыденными вечерними делами. Мать, разбудив отца, поворчала о чем-то, отец пробурчал нечто неразличимое. Потом все стихло.

Утром Горик, не поднимая набрякших от бессонной ночи глаз, извинился перед отцом. Спешившая на работу мать едва заметно пожала плечами в недоумении – о вечернем конфликте ей никто не сообщил. А валяющаяся на полу кастрюля с пролитым супом – подумаешь, мелочь-то какая! Лев Борисыч, приняв на грудь, и не такое творил. На этом вроде бы все и закончилась. Жизнь потекла в прежнем ритме. Горик и Лев Борисыч ходили на работу, мать пропадала на своей, счастливая замужняя Юлька существовала со всем своим семейством где-то в другом мире. И словно ничего никогда и не было. Никаких весенних радостных ливней, летних радуг и шуршания счастливой осенней листвы…

Глава 5

И вновь осень.

День был как день. С утра, ну как с утра, часов двенадцать уже было, мама с опухшим лицом выползла из спальни, долго пила воду из-под крана. Потом неприкаянно бродила по комнатам, как грустное одинокое привидение. Немного погремела на кухне посудой, пытаясь прибрать вчерашнее застолье. Потом снова закрылась в спальне. Позавтракал я сам, что нашел. Даже ничего не разбил и не пролил, пока накрывал. И коляской не гремел. В кухне царил такой беспорядок – видимо, ничего у мамы с уборкой не получилось, воняло так противно, что я укатил есть в свою комнату. Потом долго сидел у окна, разглядывая хмурое небо и редких прохожих. Днем во дворе не очень людно. Повез грязную посуду в кухню, решив заодно что-нибудь на обед придумать. Так, на всякий случай. И чуть из коляски не выпал. Мама сидела возле кухонного окна и курила. КУРИЛА! Я никогда раньше этого не видел и не знал, что моя мама курит. Она подняла на меня глаза, лицо жалкое такое, покрыто какими-то красными пятнами, в глазах – мука:

– Что ты хотел? Поел? Ставь тарелки и займись чем-нибудь.

– Мама!! Ты никогда же не курила?!

– Теперь курю. И что?

– Ты же сама говорила, что это плохо, что нельзя курить!! – я так разволновался, что даже начал заикаться.

– Сейчас мне уже можно. Мне теперь все можно.

И отвернулась.

Я еще немного постоял, потом тихонько развернул кресло и уехал в свою комнату. Я научился очень тихо передвигаться по квартире, чтобы не мешать никому. Меня все время преследовала мысль, что однажды маме надоест заботиться обо мне, и она отдаст меня в детский дом. И там будут чужие тетки, которые меня не знают, которые не захотят меня узнать – кому нужен чужой мальчик, от которого даже родная мама отказалась? Значит, этот мальчик совсем никчемный, пусть себе сидит в уголке и смотрит, как паук плетет сеть среди пыльных гардин. Раньше, до того, как этот противный дядька поселился у нас, мне такие мысли и в голову не приходили. Да, нам порой было трудновато, но мы были счастливы. А сейчас… мама, хоть и говорит, что нам очень повезло с дядей Жорой, но в это почему-то не верится, как-то неубедительно это звучит. Да я и сам все вижу. Нет у нас этого счастья, даже того маленького, что было у нас раньше. И заметно, что маме все хуже и хуже от такого «счастья». Она оживляется и становится почти прежней лишь тогда, когда приходит дядя Жора и приносит выпивку.

И вот, в давящей тишине едва слышно щелкнула открывающимся замком входная дверь. Пришел «кормилец», так сказать. Мама прошмыгнула навстречу, послышалось шуршание пакетов, звякнуло стекло о стекло. Я вздохнул: сегодняшний вечер, похоже не будет отличаться от предыдущих. Дядя Жора зашумел душем в ванной – мылся дотошно, как минимум два раза в день, подолгу, после него из ванной комнаты прям клубы пара стелились по коридору. Я пробрался в кухню – пока можно, а то на обед раздобыть ничего же не получилось, а потом я и подзабыл про еду, когда маму с сигаретой увидал. Если же сейчас не побеспокоиться о еде, можно остаться голодным и до утра – столкнуться с пьяными не хочется. Прикатил, значит, а там мама стол накрывает. Дернул ее за рукав, она аж вздрогнула. Вот так да! Раньше такого не было. Повернулась, нахмурила брови:

– Чего тебе?

– Я кушать хочу.

Молча приготовила мне еду, составила на поднос, поставила его мне на колени, развернула коляску и вывезла в коридор. И все это тоже молча. У меня комок подступил к горлу, я повернулся, хотел спросить ее. Но в этот момент стихла вода в ванной, и я передумал. Сейчас не время. Укатил быстренько в свою комнату. Только переставил поднос на стол, как двери открылись и вошел дядя Жора.

– Привет, малой. Как поживаешь?

– Здравствуйте. Хорошо поживаю, – буркнул я.

– Это хорошо, что хорошо. Ладно, бывай пока, я позже зайду.

У меня от такого заявления аж дыхание перехватило. Это зачем он зайдет? Может, он сейчас маму напоит и спать уложит, а потом меня на улицу вывезет, и скажет, что я из дому убежал? Подумал, подумал и решил, что это бред, мама не поверит, что я смог сам коляску на улицу выкатить. Еще она знает, что я ее не брошу никогда. Мы об это не говорили, но она и так знает. Так что я маленько успокоился и решил перекусить.

Вскоре послышались шаркающие шаги. Все, мама «наужиналась», спать бредет. Почему-то одна. Скрипнула кровать, вот она и улеглась. Я как можно бесшумнее выкатился в коридор, посмотрел, укрылась ли мама и покатился в кухню, тарелки грязные взял – на случай, если нужно будет объяснять, почему это я вечером из комнаты отлучился. Но мои шпионские задумки оказались лишними. Как мама раньше говорила: «Слишком много детективов!» Дядя Жора куда-то ушел, да так тихо, что я и не услышал. Он что-то сделал с дверями, они теперь открываются и закрываются почти совсем бесшумно.

Я поставил грязную посуду на стол, набрал себе немного фруктов – а вдруг проголодаюсь, до утра времени еще ох как много. Темнеет рано. На самом деле еще и восьми нет. Я покатил обратно к себе. Включил компьютер, решив посмотреть фильм, который давно дожидался своей очереди. Фильм был интересным, затянул в сюжет почти с самого начала. В квартире так тихо, соседей не слышно. И в этой тишине внезапно раздался леденящий душу крик. Кричала мама. С выпрыгивающим из горла сердцем я поспешил в ее спальню. Она сидела на кровати среди смятых одеял, закрыв глаза. Вытянутыми, судорожно трясущимися руками отталкивала от себя что-то невидимое, и монотонно кричала. Она не могла проснуться. Я подобрался поближе и ласково погладил ее по руке, прошептав: «Мама, мама, проснись, тебе это просто снится». Она стихла, открыла мутные глаза. В комнате воздух теперь всегда был пропитан запахом вчерашнего перегара и сегодняшним «благоуханием» алкоголя. Она схватила меня за руку:

– Рикат, Рикат, Рикааат! Беги, беги, пока он не поймал и тебя!

Я понял, что она так и не проснулась, водка сводит ее с ума, она явь и сон путает. Тряхнул ее за плечи, но она уже и сама сникла, замолчала, и снова закрыв глаза, опустилась на серую наволочку подушки. Я огляделся – ее спальня ничем не отличалась от нашей теперешней квартиры, так же пыльно, пахнет алкоголем и затхлостью, и даже на прикроватном столике пустые бутылки и банки из-под выпивки, на подоконнике – пепельница, битком набитая окурками. Постельное белье серое, пахнет кислятиной какой-то. Но сделать с этим я ничего не мог. Поэтому – укрыл маму, послушал, как она вновь проваливается в сон, вернулся в свою комнату. И вовремя. Мой обостренный слух услышал-таки, несмотря на все ухищрения дядь Жоры, шорох открывающейся входной двери. Я постарался сделать вид, что очень увлечен фильмом, хотя даже не видел, что творится на экране.

Наш «благодетель» вошел, судя по доносящимся звукам, в кухню, пробыл там какое-то время. А потом рраз и распахнул дверь в мою комнату:

– Не спишь? Очень хорошо. У нас с тобой будет сейчас разговор, как у двух настоящих мужчин, согласен?

Я смог лишь кивнуть. Такие разговоры очень подозрительны для меня. Так мне мог бы сказать только один человек: мой настоящий папа. Но он погиб, погиб еще до моего рождения в какой-то дурацкой автокатастрофе, унесшей не только его, но и бабушку с дедушкой. Вот этот же дядька не может мне стать никаким отцом никогда. Ни при каких обстоятельствах. Ну-ну, послушаем, что мне скажет этот «настоящий мужчина».

– Ты маму любишь?

Что за глупость:

– Конечно, люблю.

– Огорчать ее ты бы не хотел?