Молитвы человеческие

Люди расступились, и девочка с пылающими от волнения щеками прошла к выходу из церкви. Она спустилась со ступенек и, трепетно прижимая дары, быстро-быстро побежала домой к вечно голодной, уставшей матери, к братьям и сёстрам. И думала лишь о том, что красных яиц – не два и не три, а много и хватит на всех.

А в храме, где люди, тепло улыбаясь, опять сомкнули ряды, шла торжественная служба. Пасхальная ночь продолжалась.

Милость неба

«На небе нет печали, нет страданий. А что там? – так думал слепой, медленно и неуверенно шагая по дороге в Вифсаиду. И отвечал себе: – Там есть дома, где живут святые. Они воспевают Бога день и ночь».

Он представлял себе огромные города, в которых на площадях собирались красочные толпы людей, рисовал в воображении их сказочно богатые одежды – и грустно склонял голову, потому что сам был одет в грязные лохмотья и не имел даже тёплого плаща, который прикрывал бы его ночью. Его собственный дом давно продали за долги, старая мать умерла, а родственники отказались принять лишний рот и прогнали со словами: «Иди и сам добывай себе пропитание!» Вот и ходит он, бесприютный, не зная, где приклонить голову, и не ведая, будет ли чем утолить свой голод. Ходит из города в город, из селения в село в надежде, что смилостивится над ним сострадающее небо и пошлёт хоть каплю облегчения.

Ноги устали. И хотя дороги, построенные римлянами, были хороши и добротны, слепой спотыкался на огромных плитах, палка попадала в углубления между камнями, и это делало путь ещё более утомительным. Он шёл, стараясь держаться центра мостовой, который находился несколько выше, чем края дороги – для того, чтобы сливалась дождевая вода. Едва заслышав шум колесницы или топот копыт лошади одинокого всадника, сворачивал, торопясь, и всегда чуть не падал в канаву, а иногда и делал лишний шаг, а потом долго мыл и сушил обувь, утешался, вздыхал – и снова шёл.

В тот день он отдыхал, сидя на самом краю мостовой, встряхивая пустую сумку, где уже давно не было ничего съестного, как вдруг услышал странный звук. Или ему показалось, будто откуда-то издалека шла большая толпа людей? Голоса, разговоры и даже смех. Может быть, это ветер? Но толпа приближалась, и слепой весь напрягся, потому что если люди идут по дороге, то значит, найдётся хоть кто-то, кто подаст ему мелкую монету или кусок лепёшки. Он встал, опёрся на посох и привычным движением протянул руку. Но любопытство взяло верх.

– Кто идёт? – спросил он, едва толпа поравнялась с ним.

– Иисус Назарей, – ответил чей-то голос. – Иисус Назарей.

– А кто он?

– Пророк, сильный в деле и слове.

Встрепенулось сердце слепого. Он высоко поднял голову и хотел закричать, но сомнения хлынули в голову: «Пророк? Да разве сейчас время пророков? Обманщик, наверное, как и другие». И сильнее сомкнул уста.

Он не видел того, как на мгновение обернулся Иисус, и как затуманился болью Его чистый взгляд. А голоса повторяли:

– Дорогу! Дорогу пророку из Назарета!

Люди шли, и слепой чувствовал, как многочисленна толпа. «Значит ли это, что он и вправду пророк? Столько людей верит ему! – лихорадочно думал слепой, пытаясь избавиться от сомнений. – Если он и вправду хорош, пусть помолится обо мне или… – при этой мысли он содрогнулся, – или подарит зрение». Да, да, как было бы хорошо вернуть давно потерянное зрение, стать здоровым, снова трудиться и самому зарабатывать свой хлеб! И слепой вновь поднял голову.

«Святой пророк, Иисус, – хотел крикнуть он, – исцели меня!» Но почему-то сомкнулись уста, и тот глас, который едва не вырвался, так и повис на губах.

Позже он спросит себя, почему не крикнул. И ответит: неверие. Он не видел чудес, о которых говорила толпа, не ощущал веяние благодати. Он словно остался по другую сторону, он промолчал. И каким горьким, суровым и беспощадным оказалось его молчание!

Толпа уходила. Растворялись в воздухе звуки голосов и отдельные вскрики. Ветер унёс шелест множества ног. Слепой молчал. Когда он остался один и снова вышел на дорогу, то вдруг ощутил пустоту, словно навсегда упустил что-то важное. Что это было? Неведомо. Может быть, лепёшка или монета, которую не успел попросить? А может быть, милость неба, – та, о которой мечтал каждый день, каждый час, идя по пустынной дороге. Он поднял свой посох и медленно, скорбя и ожесточаясь, пошёл прочь.

Неверие

– Отец Иннокентий, отец Иннокентий! – едва не падал в ноги казначей. – Пора ворота закрыть!

– Зачем это? – остановился строгий игумен и настороженным глазом повёл на тщедушного старика.

– Да как же! Кормим столько гостей, скоро и самим зерна не хватит.

Игумен подумал, оглядел просторный двор монастыря и спросил:

– Сколько паломников сегодня?

– До трёхсот за обед сядет. Много, больно много! Как бы ни случилось нехватки.

– А в амбаре что?

Тонко уловив нотку участия, казначей затрепетал:

– Батюшка, в амбаре разве что на неделю-другую, а там и сами по миру пойдём. Вели ворота прикрыть и пускать только болящих.

– Болящих? А остальные пусть голодные стоят?

Игумен не на шутку сердился. Зная, что за воротами монастыря с раннего утра собираются толпы паломников, большинство из которых – крестьяне соседних деревень, он сердцем болел за каждого. Начавшийся голод гнал бедняков в монастырь, где мощная братия всё лето трудилась на обширных полях. Угодья монастыря считались самыми богатыми, и неудивительно, что сейчас именно сюда стекались сироты, вдовы и просто бесприютные странники. Они знали: в святом месте и покормят, и до трёх дней жить бесплатно дозволят. Но казначей прав: может статься, что, исчерпав запасы, монахи начнут голодать…

Игумен опустил голову, нахмурился, словно прислушиваясь к чему-то, а затем вдруг резко сказал:

– Ничего. Будет зерно. Пресвятая Владычица не оставит.

– И что? – растерянно спросил казначей.

– Ворот не закрывать!

И, не слушая больше, отец Иннокентий размашистым шагом пошёл по двору.

– Да как же так… – запричитал казначей. – Как же быть-то?

– Пресвятая Богородица не оставит! – издалека отозвался игумен и исчез в широком входном проёме Успенского Собора.

Казначей остался один. Он чуть не плакал от досады и бессилия. Зерно кончалось, ему самому пришлось в этом убедиться сегодня утром, когда отправлял монахов на мельницу. Больше десяти дней не продержаться, придётся покупать, а покупное зерно больно дорого обойдётся, да и смогут ли найти, если вокруг все деревни голодают? Он вжал голову в плечи и, мелко ступая, засеменил к себе в келью. Здесь долго сидел, размышлял, прикидывал так и этак, пока голова не разболелась от тревог и раздумий, а затем опять вышел во двор.

Паломники выходили из храма и тянулись в трапезную. Казначей недружелюбно глянул им вслед, явно сердясь, и медленно пошёл следом. В просторной трапезной занял своё место и с болью наблюдал, как проносили мимо подносы с крупно нарезанным хлебом, как оделяли гостей и как исчезали в их ртах запасы братии. «Сами пусть зерно покупают, – ожесточённо размышлял, – у нас на всех не хватит». Но совесть подсказывала: игумен прав. Закрыв ворота монастыря, они нарушат самый важный закон: человеколюбия. А без любви, как сказал апостол Павел, все мы – медь звенящая или кимвал звучащий.

…Прошло десять дней. Амбар опустел. Последние мешки с мукой уехали в пекарню. Боясь показаться игумену на глаза, казначей сидел в своей келье, когда вдруг в дверь постучали:

– Отец Михаил, на молебен.

– Куда это? – удивился старик.

– В Успенский Собор, зерно выпрашивать.

– Что, говоришь?

– Зерно. Да ты поторопись, а то игумен рассердится.

Поднялся отец Михаил, подрясник поправил, пояс туже затянул. Кривая улыбка застыла на лице. Не верил он в пополнение запасов! Может, где-то когда-то и случалось такое, но только в прежние времена, на другой земле, а им надо самим справляться. Но на молитву пошёл, и стоял вместе с братией, и вслушивался в пение. Молебен о преумножении хлеба состоял из пяти частей. Первая – славословие, хвалебная речь Господу Богу за все поданные Им милости и дары. Вторая – напоминание о том, что именно Господь велел людям в простоте сердца просить у Него благ, в том числе и хлеба насущного. Третья часть содержала чтение отрывков-эпизодов из Евангелия, когда Господь наш Иисус щедрой рукой насыщал страждущих и жаждущих, и лишь четвёртая и пятая части были, по сути, прошением. Казначей ждал чего-то особенного, каких-то небывалых слов, могущих смягчить Всемилостивого Бога, но не дождался. Молитва текла просто, буднично, и по окончании её монахи разошлись так же, как и всегда: вполголоса переговариваясь, решая обычные дела.

Он спал очень крепко, умаявшись за день, и не услышал звука колокола. А когда проснулся и понял, что опоздал, то быстро вскочил, пригладил бороду, надел скуфейку и помчался в храм. Про вчерашний молебен он как-то забыл, а вспомнил лишь тогда, когда сам настоятель вышел к амвону и кратко сказал:

– Братья, помолимся.

И первый опустился на колени. Вся братия дружно последовала его примеру. Монахи молились, опять прося милости у Всемогущего Бога, церковь наполнялась дыханием, звуками голосов, и постепенно жёсткий камень неверия, давивший отца Михаила изнутри, начал таять. «Кто знает, – думал он, опустив лицо к полу, – для Бога нет невозможного. Из малого зерна он делает целую горсть, из семечка вырастает дерево, так, может, и сейчас сотворит Господь чудо…» Отец Михаил представлял полный амбар, и сердце замирало. «Ах, как было бы хорошо…» Но тут же мысли сомнения роем влетали в голову, будоражили, мешали: «Нет чуда такого, да и не было никогда! А то, что в книжках пишут, – то не про нас, про другие времена».

К концу молебна казначей чуть не плакал. Он понимал, что своим неверием предаёт всю братию, отвергает Великого и поистине Всемогущего Бога, Его щедрую руку, Его участие в жизни монастыря. О любви Пресвятой Богородицы он как-то не думал, словно начисто позабыл о Её пречистом покрове. Вышел из храма разбитый, униженный, без капли надежды внутри. Вышел – и направился в трапезную, где сегодня, как он считал, подадут последние куски хлеба. Но вдруг услыхал: