Опасный возраст

В коридоре со всего второго этажа собрались медсестры, на крики прибежали с третьего, кардиологического и общей терапии. Нашлась старая нянечка, проработавшая в госпитале с Верой Игнатьевной двадцать лет и хорошо знавшая Дмитрия Павловича еще мальчиком. Она-то и раскрыла инкогнито Лериного отца, угрожающе предупредила молоденьких сестричек:

– Сам Шагаев пожаловал! Не толпитесь тут! Не толпитесь! И до беды недалеко…

Беду не ждали, но на всякий случай взяли на анализ кровь.

Несмотря на устроенный родителями переполох, все утро Леру не покидало чувство праздника, самого настоящего, с наряженной елкой, бенгальскими огнями и резким запахом мандарин. Решительность отца вселяла хрупкую надежду, что она скоро отсюда выйдет, возможно, сегодня же, если они убедят небритого армянина в мятом халате в ее выздоровлении. За спиной лечащего врача прятался несчастный практикант, когда узнал, с кем он имеет дело. Угрозы Дмитрия Павловича подействовали. Медсестры забегали с пробирками и штативами для капельниц, нянечки – со швабрами и половыми ведрами, на этаже запахло въедливой хлоркой.

Анализы из лаборатории вернулись плохими. Кровь Лерочкина по многим показателям сбоила. Бок жгло огнем, воспалилась рана. Вечером ей понадобилось переливание крови, а лечащему врачу вливание от начальства за халатное отношение к Лериной персоне.

В больнице она пролежала все новогодние каникулы и захватила неделю занятий. Когда Оксана узнала от Татьяны Яковлевны про операцию, под окна палаты пришла половина класса. С высоты второго этажа Лера видела белозубые улыбки ребят, задранные головы и радостно махала одной рукой, а другой держалась за подоконник, стараясь не морщиться от боли. Шов еще тянул, иногда пульсировал.

В палату ребят не пустили, даже Оксана не смогла договориться о пропуске, рассчитывая на мелкий подкуп ответственного вахтового лица, как учила ее мать. После скандального визита Дмитрия Павловича на отделение наложили строгий карантин.

Оксана расстаралась и через нянечку передала Лере конфеты с мандаринами. Растроганная до слез Лера посылала ребятам воздушные поцелуи, чертила на стекле буквы, и те складывались в слова благодарности. Всей душой она стремилась к ребятам, к таким милым и потешным мальчишкам, устроившим ради нее показательный снежный бой, и к родным девчонкам, краснощеким от мороза, смешливым, что-то хором кричащим, но забитые окна, как и неподкупный вахтер, оберегали покой пациентов.

Толик Фролов и Максим Старцев стояли в стороне от беснующейся толпы и поедали настоящее мороженое. Забавно. Посреди зимы, на морозе они шуршали серебряной фольгой, жадно глотали куски пломбира, будто в жаркий день утоляли жажду. Лерочка еще подумала: какие молодцы! И ведь не заболеют, даже насморк к ним не прицепится, к луженым глоткам, а к ней цепляется всякая непотребная дрянь – такая она невезучая.

На следующий день под больничное окно никто не пришел. Лера прождала до вечера, но фонарный столб сиротливо отбрасывал тень на серый снег. Из сестринской ей дозволялось после восьми звонить домой, и она умудрилась позвонить Оксане, но той не оказалось дома, какие-то срочные дела. Тогда легкую обиду Лера попыталась приглушить книгами.

Она читала Ремарка, самую лучшую его вещь, которую давно хотела, но все сомневалась, достоин ли Ремарк потраченного на него времени. Книгами Лера не болела, больше любила музыку, а тут сработало настроение. Хаотичные мысли преобразовывались в философские посылы, от них разболелась голова. Когда размышления на третьей главе зашли в тупик, стало ясно, что для больничной палаты Ремарк слишком мрачен, слишком запутан не проходящей тоской. В этот момент в черный квадрат окна прилетел снежок, за ним второй.

В желтом круге фонаря стоял Санька. Один. Коротконогий Штрудель жался к его ногам и от холода поджимал огрызок хвоста.

Она забыла, что Санька от зиповской больницы жил в трех шагах. Вечерами, когда не было занятий по плаванию, он выгуливал таксу и младшую сестру. Но в первый же день занятий Оленька заболела ангиной, в школу не ходила, и с таксой Санька гулял один, без особого маршрута, по настроению, куда шел Штрудель, туда и он.

Лера так обрадовалась его появлению, что была готова кулаком выбить ненавистное стекло, разделяющее снежную заоконную черноту и больничный люминесцентный свет. Там, в темноте, ровными графитовыми штрихами падал снег, преображаясь под фонарем в пушистые хлопья, а Санька глупо улыбался открытым ртом, вдыхал колючий воздух, выдыхал густой пар…

Их отношения остались на прошлогодней скамье, в запорошенном сквере под обнаженными платанами. Тройственный союз окончательно распался на летних каникулах после производственной практики на фабрике игрушек. Санька два месяца пропадал в пионерских лагерях, подрабатывая вожатым в младших отрядах. Оксана гостила в Минске у тетки, приобщалась к белорусской кухне. Одна Лера последнее школьное лето бездельничала.

Театральный дух наполнил ее будни смыслом. Легкую, игривую оперетту Лера давно переросла, ее влекло настоящее искусство – драма. Разрываясь между Онежской, где по выходным дням бабушка Женя поджидала внучку для душевного времяпровождения, и Подгорным переулком, в котором бабушка Вера хлопотала о правильном питании всей семьи, выпекая целую прорву пирогов, сама Лера жила в ожидании новой афиши гастрольной труппы из необъятного театрального цеха. На постановки она любила ходить одна и тем сильнее сопереживала сценичному действию, погружаясь в сложные, противоречивые чувства.

Серьезное увлечение театром беспокоило Татьяну Яковлевну отчасти и сильно пугало Дмитрия Павловича.

– Неужели опять, Таня? – шептался он с женой за поздним ужином. – Мы уже это проходили. Лошади, цирк, гимнастика… Теперь театр? Что это, Таня, переходный возраст?

– Девочке нравится высокое искусство. Что в этом плохого? – невозмутимо возражала жена. – Вместо того чтобы ворчать, сходи с ней на выставку. В художественный Саврасова привезли. Я афишу видела. Чудесные картины.

Живопись не произвела на Леру никакого впечатления. Унылые пейзажи сильно проигрывали перед искрометной «Женитьбой Фигаро», и Дмитрий Павлович смерился с театральным увлечением Лерочки, но бдительности не терял.

Лера познавала постановочные шедевры постепенно и поэтапно, от классики до рок-оперы, от «Вишневого сада» до «Юноны и Авось», и все, что было между ними, проглатывала с жадностью готовая на жертвы, но таких от нее не требовали. За три летних месяца у нее сложилось впечатление, что литература уступала театру только потому, что привычные книжные образы на сцене благодаря новаторской режиссуре преображались в нечто осмысленное, объемное и красочное и воспринимались интереснее первоисточника. С литературой у Леры было не все гладко. Редкая книга дочитывалась до конца, а на Ремарке и вовсе произошел надлом.

Благодатная почва, подготовленная театром в лучших его традициях, ожидала любовного зерна, чтобы взрастить нечто волшебное. Судьбоносного момента Лера ожидала с благоговейным предвкушением, но учебный год начался прозаично, обещая только скуку и легкий экзаменационный мандраж.

И все же пяти вечеров Санькиного стояния под фонарем хватило, чтобы у Леры зажил на животе уродливый шрам, а в груди ожил долгожданный огонь нежных страданий. За две недели больничного покоя Лера стремительно выросла из девичьих грез, с нее словно спала давно изношенная кожа и народилась новая. Обновление не пугало, намного больше пугала Оксана Таран, как нелепое препятствие между Санькой и Лериным пробуждением.

7

В урологии Дмитрий Павлович рос стремительно, пока было куда расти. За последние десять лет дважды он менял место работы и каждый раз успешно – с ожидаемым повышением. В краевой клинической больнице профессор Шагаев получил должность руководителя урологическим отделением, но практики при этом не утратил. Ни притеснений, ни гонений от больничного руководства на ведущего специалиста в такой интимной области как урология не распространялось. Звание «ведущий» обязывало к некоторым действиям. Дмитрий Павлович и сам должен был куда-то идти, и вести за собой всех желающих приобщиться к тонкостям функционирования предстательной железы – коварному мужскому органу, без которого не мог обойтись ни один представитель сильного пола.

Из-за специфики работы к хирургу Шагаеву тянулись в основном мужчины, на личном знакомстве настаивали в отделе здравоохранения, куда он по должности заглядывал раз в месяц, и некоторые известные всему городу лица из краевой администрации так же не брезговали в час острой нужды пожать ему руку при личной встрече.

Руководство отделением отнимало у Дмитрия Павловича большую часть любимой практики, зато выделяло время для научной работы. В короткие приемные часы к нему шли по записи. Попасть с улицы в порядке живой очереди было невозможно, талончики разбирались загодя, на месяц вперед. Между очередными, поскандалив за право добиться врачебной аудиенции, втискивались те, кто шел по знакомству и телефонному звонку. Еще в коридорах отделения, где часами просители дожидались появления доктора, вручали записочки от заинтересованных лиц и все с просьбой наискорейшего осмотра. С таких пациентов, преодолев врожденную застенчивость, Дмитрий Павлович брал честно заработанный гонорар. Он мог бы обеспечить себе безбедную старость намного раньше ожидаемой пенсии, если бы достаток ценил выше призвания.

На такой интересный порядок вещей в сотый раз намекал ему и бывший сокурсник Мишка Ус, рано выбившийся «в люди», профессор медицинских наук, преподаватель Московского университета. Мишка часто наведывался к родителям в Краснодар и всякий раз вызванивал Шагаева, или просто вваливался на порог с чемоданом заграничного коньяка, марокканских апельсин и коробочкой французских духов для Татьяны Яковлевны в качестве жертвоприношения за бессонную ночь.

В этот раз Мишка приехал зимой, пятого января, когда Лера лежала в больнице.

Они закрылись на кухне, сильно курили и выпивали ровно столько, сколько длился мужской разговор по душам. Мишка звал друга в Москву.

– Ты понимаешь, Дима, надо выбираться отсюда. Такой специалист, как ты, не может всю жизнь засовывать палец в чужие задницы ради массажа железы. Это какой-то идиотизм! Это преступление, на что ты тратишь свой талант. Университеты Лондона, Парижа, даже Нью-Йорка примут тебя с распростертыми объятиями. Дадут денег, жилье, медперсонал, откроют для тебя кафедру, лишь бы прорыв был, ты понимаешь?

Дмитрий Павлович понимал, глупо улыбался и, захмелевший от третьей рюмки, согласно кивал вялой головой. После операционного дня он валился с ног, но другу в удовольствии поучить его жизни отказать не мог.

– Что ты головой киваешь, Дима? Там перспективы, там за наукой будущее. Здесь черная зависть! И всегда будет нездоровая конкуренция, потому что из толщи говна на поверхность выбраться могут лизуны или отъявленные мерзавцы. Ты же не такой?