Житие борзого. Повести и рассказы

И вот теперь, в его стае появился еще один.

«Какой же он маленький и слабый, ничего не стоит расправиться с ним, что бы он здесь не шумел. Неизвестно еще, что от него можно в дальнейшем ожидать, но хозяин так трясется над ним, что пожалуй сильно рассердиться на меня, так что уж пусть его, скачет». – Сокрушай совсем прикрыл глаза, и кажется, действительно, задремал.

Да и малыш, наконец, совсем вымотался и свернувшись в комочек, пристроился на полу рядом с диваном, чтобы быть все-таки поближе к недоступному божеству. Его, обиженного и усталого, тоже сморил спасительный сон. Он уснул, повизгивая и подрагивая лапками, даже во сне пытаясь дотянуться до божества. И все-таки он был счастлив, потому что знал, что теперь он не одинок, у него теперь было божество.

Глава 3. Познание

Дни шли за днями. Коротай вырос. Он уже только отдаленно напоминал того растерянного малыша, которого принесли в этот дом. Ничто здесь уже не пугало его. Он знал, был уверен в том, что именно здесь его всегда защитят, накормят и приласкают. Как он пришел к этому выводу он не знал, да это было и не важно – просто он больше не был одинок. Мать свою он совсем забыл, ей не было места в его жизни и воспоминания о ней постепенно стерлись и больше уже не волновали его.

Божество заменило ему ее. Малыш обожал его, он хотел находиться рядом всегда и поэтому неотступно ходил за Сокрушаем по пятам. Тот иногда снисходил до него, забывая о степенности, и они устраивали шумную, веселую возню. Коротай в эти минуты был счастлив. Он уже давно понял, что божество не злое, хотя иногда, как будто спохватившись, Сокрушай грозно рыча и оскаливая крупные, белые клыки загонял его в угол, как бы напоминая, что все таки он здесь старший. Коротай, следуя правилам поведения, которые ему никто не объяснял, но которые он откуда то просто знал, вел себя как полагается. Лежа на спине, задрав ноги, открывая тем самым беззащитный живот, всей своей позой демонстрируя испуг и повиновение, он терпеливо ждал, пока Сокрушай закончит столь важный для него ритуал. Он понимал, что так надо и не чувствовал себя обиженным, принимая это как должное, как и многое другое.

Очень скоро, Коротай понял, что в этой стае вожак все-таки не Сокрушай. Это открытие его не удивило, он принял это также же безоговорочно, как и многое другое. Вожаком в этой стае был обладатель тех сильных рук, которые принесли его сюда. Все зависело от него, и он здесь был главным. Именно он давал пищу, гладил и наказывал. Он решал, что можно, а что нельзя, все и всегда, в конце концов, решал он. Даже большой и сильный Сокрушай, был всегда покорен и послушен хозяину, благодарно, но сдержанно принимая его ласки. Хозяин чаще всего был добр. Коротай обнаружил для себя, что прикосновение его рук может быть очень приятно, особенно когда тонкие, длинные пальцы этих рук ласково почесывали ему то место за ухом, до которого он никак не мог дотянуться сам. В эти минуты им овладевало чувство такой приятной истомы, что не в силах сопротивляться этому ощущению, он просто блаженно прикрывал глаза и наслаждался. Хозяин часто поглаживал его по спине, тихим, низким голосом что-то приговаривая. Этот голос теперь не казался ему таким неприятным. Скоро Коротай даже научился понимать некоторые слова, которые чаще других произносил хозяин. Он уже знал свое имя и заслышав его, не раздумываясь бросался на зов. Часто он слышал слово «хороший» и хотя и не понимал, что оно значит, чувствовал себя почему-то счастливым.

Он также давно понял, что хозяин бывает не только ласков. Однажды, будучи еще совсем маленьким, он почувствовал запах, который заинтересовал его и стремясь во что бы то не стало удовлетворить свое щенячье любопытство он, найдя источник этого запах, попытался исследовать эту вещь. Это была книга. Большая, тяжелая, она лежала на диване, поблескивая яркой обложкой и источая такой сладкий, вкусный запах костяного клея, что маленький Коротай не смог удержаться от искушения познакомиться с ней поближе. Стянув ее на пол и улегшись поудобнее, он, придерживая ее лапами, старательно и не спеша отрывал зубами одну за другой ее тонкие страницы, пытаясь добраться до переплета. Он очень увлекся, это было так интересно и он уже был так близок к цели, когда вдруг услышал свое имя. Это было его имя он не мог ошибиться, но услышав его на этот раз, он впервые испытал страх. Голос хозяина, произнесший его не был по обычному ласков. Сейчас он нес в себе угрозу, в нем слышался с трудом сдерживаемый гнев. Коротай понял, что хозяин очень сердит на него. Оторвавшись от своей добычи, он испуганно затаился. Хозяин подошел и подняв с пола брошенную Коротаем книгу, резко шлепнул ею малыша по морде. Удар был довольно чувствителен, но не настолько силен, чтобы сбить с лап. Голос, вот что было страшнее всего, он снова стал неприятным и повторил несколько раз одно и то же слово: «нельзя, нельзя, нельзя». Поскуливая от страха и боли, Коротай, поджав хвост, смиренно ждал наказания. Хозяин ушел, он все еще был рассержен, малыш это знал. Чувство потери овладело им, наверно он виноват, наверно он сделал что-то не то и это новое слово «нельзя», так не похожее на другие, слышанные им раньше, несло в себе одни неприятности. Очень плохое слово. На хозяина он не обиделся, потому что вожак в праве и наказать, если нужно. Он не подвергал это сомнению, он просто знал, что это так. И тут он почувствовал накатившую волной страшную усталость. Еле доковыляв до своего места, полностью обессилив, он улегся и, положив голову на передние лапы, прикрыл глаза.

Он спал и сон его был тревожен. Иногда он вздрагивал и поскуливал. Что ему снилось?

Глава 4. Первая охота

Прошло три года. Неуклюжий малыш превратился в статного, рослого красавца. Гадкий утенок превратился в прекрасного лебедя. Он был красив, даже очень красив и он это прекрасно знал. Длинная, грациозная голова с очень крупным, черным, горячим глазом была безупречна, будто вырезанная влюбленным, смелым резцом. Он был высок, даже слишком, одет роскошной, белой, струящейся псовиной, так уж борзятники издавна называют шерсть. Все его сильное, стройное тело, начиная с крупного, черного носа и кончая кончиком его пушистого правила (хвоста), казалось, было исполнено грации и гармонии. Движения – легкие и упругие, завораживали наблюдателя своей изысканностью и скрытой силой. Его хозяин очень гордился им, и в глубине души считал, что уж красивей его Коротая нет собаки на земле. Иногда вечерами он долго расчесывал его густую псовину, медленно, не спеша, прядь за прядью, тихонько приговаривая «Красавец, ты мой!» Коротай давно уже привык к тому, что все им восхищаются и воспринимал это как должное.

Он рос веселым, жизнерадостным щенком. Он был сыт, его любил хозяин, вокруг было столько интересного, иногда оно казалось опасным, но он никогда не был один. Верный Сокрушай всегда был рядом, большой и сильный, и чувствуя его постоянную поддержку и защиту, Коротай рос смелым, уверенным и даже несколько задиристым псом.

Соседские собаки побаивались эту парочку. Увидев их издалека, большинство старалось обойти их подальше, уж больно азартны и быстры они были – от них трудно было уйти. Стремительно набирая скорость, они неминуемо настигали зазевавшегося. Они не были злы, и не жаждали крови. Достаточно часто дело кончалось только тем, что настигнутый и полумертвый от страха неудачник, потеряв пару клоков шерсти этим и отделывался, но в будущем он уже старался с ними не встречаться. А дружная парочка была довольна игрой! К сожалению, не все понимали, что это была всего лишь игра, достаточно жесткая, но все же игра.

Никогда не забыть Коротаю своего первого зайца. Ему было около года, когда впервые он приехал в эти места вместе с хозяином и Сокрушаем. Была поздняя осень, накрапывал мелкий, холодный дождь. Он сильно устал, передняя лапа нещадно ныла – кровоточил открывшийся вчерашний порез. Уже несколько часов он все ходил и ходил на одной сворке[2 - Сворка – ремень-сворка, на котором водят борзых собак.] с Сокрушаем по этому бескрайнему полю. Уже давно прошла первая радость, охватившая его вначале при виде этого бескрайнего простора, от вида которого что-то вздрогнуло в нем и зазвенело. Он сразу же почувствовал, что это не просто прогулка, он ждал чего-то волнующего, радостного и от ожидания этого неведомого, в нем все пело и звенело. Каким-то седьмым чувством он понимал, что в этом и заключается смысл его существа. Время шло, но ничего не происходило. Усталость брала свое и он уже перестал напряженно вглядываться в даль, чувство радостного ожидание тоже утихло. Теперь он чувствовал только усталость, да еще правая передняя лапа не давала покоя. Боль от вчерашнего пореза нарастала с каждым шагом и уже становилась нестерпимой. Прихрамывая гораздо больше, чем следовало, изредка останавливаясь и беспомощно свесив лапу, он оглядывался на хозяина, ожидая, когда же тот наконец заметит, что лапа его никуда не годится, ну просто совсем никуда. Но обычно столь внимательный ко всем его малейшим болячкам хозяин, казалось не замечал на этот раз ничего, а упрямо шел и шел вперед. Коротаю ничего другого не оставалось как тоже идти дальше, прихрамывая и иногда жалобно поскуливая.

Вдруг он почувствовал, что что-то изменилось. Это было неуловимо, пока что не объяснимо, это витало где то в воздухе. Он не то что бы заметил, он скорее ощутил, как встрепенулся и напрягся идущий рядом Сокрушай, казалось, электрический разряд вдруг пронзил его тело. Это напряжение тут же передалось Коротаю. Он понял – сейчас произойдет то, чего он так ждал, то ради чего они сюда и пришли. Сердце вдруг забилось раненой птицей. Кровь быстрее побежала по жилам и этот поток смыл и усталость и боль. Нервы натянулись до предела, они трепетно звенели как натянутая струна. Дрожь нетерпения пробегала по его напряженным мышцам. В нем проснулось что-то дремучее, неуправляемое, дикое – неистовая кровь далеких предков заклокотала в его молодых жилах. Он забыл все – больше он не был хозяйским любимчиком, у него не было прошлого и не было будущего, у него теперь было только настоящее, был только один миг, ради которого стоило жить. От нахлынувшего страстного нетерпения он уже начинал терять рассудок! Коротай уже видел ту маленькую, темную точку, которая стремительно удалялась от него. И тут, внезапно почувствовав свободу, он рванулся за Сокрушаем, который несся, едва касаясь лапами земли, складываясь почти пополам и тут же резкими, мощными толчками выбрасывая свое тело вперед, с каждым броском неумолимо настигая резвого беглеца. Быстро набирая скорость, легкими, мощными скачками Коротай летел вперед. Его легкое, натренированное тело беспрекословно слушалось его. Все его существо слилось в одно неудержимое, болезненно страстное желание – ДОГНАТЬ! НАСТИЧЬ! ПОЙМАТЬ! Он не видел ничего вокруг, кроме зайца, расстояние до которого неумолимо, настойчиво сокращалось. И вот Сокрушай в последнем отчаянном прыжке сделал попытку заловить зверя, но клацнув зубами в миллиметре от цели, споткнулся и, гневно вскрикнув, перевернулся через голову и, мелькнув розоватым животом, отлетел в сторону. Заяц, прижав уши к спине, присел на секунду и, резко развернувшись, запустил по направлению к канаве. Теперь настала очередь Коротая, и это уже была не игра, он должен был поймать этого мерзавца, бешенный азарт окончательно овладел им, в этот момент он чувствовал себя зверем, диким, неистовым, беспощадным! Таким, какими были когда-то его далекие предки. Резво наддав, он начал быстро, неумолимо настигать жертву. Извернувшись, молниеносным, едва уловимым движением он сомкнул крепкие, стальные челюсти на шее завизжавшего зайца и полетел кубарем. Азарт, ярость затуманили его сознание. Коротай снова и снова сжимал зубами шею беспомощного теперь зверя, даже тогда, когда тот затих. Коротай никак не мог успокоиться, он все еще мысленно догонял и догонял, и нервы его звенели натянутой до предела струной. Наконец, накал страстей начал спадать, сердце постепенно возвращалось к прежнему ритму. И тут он вдруг почувствовал тяжесть своего легкого до невесомости еще лишь миг назад тела, мышцы его задрожали, ноги вдруг налились свинцовой тяжестью, голова закружилась. В полном изнеможении, он буквально упал наземь, челюсти его, дрогнув, расслабились и еще теплое тельце зайца выпало, освобожденное, на траву. Но неподвижный заяц не интересовал Коротая. Он устало прикрыл глаза и затих. Так и нашел его хозяин спустя некоторое время.

В эту ночь Коротай спал как убитый. Теперь он знал рецепт счастья. Только поле, свежий ветер и бешенная, безоглядная скачка за уходящим зверем – ради этого он живет и в этом смысл его бытия.

После этого были и другие зайцы, их было много, тех которых они брали с Сокрушаем, но были и те, которые уходили от них. Но привыкнуть к этому он так и не смог никогда. Каждый раз азарт кружил его голову и сердце вырывалось из груди. Каждый раз он снова и снова переживал это все как будто впервые. Каждый раз он рождался и умирал снова и снова.

Глава 5. Беда

Прошло еще два года. Судьба как будто берегла Коротая. Он был ее любимчиком. Ему просто везло. Хозяин его был добр и ласков к нему. Его хорошо кормили. На выставках он всегда ходил первым. И верный Сокрушай был с ним всегда рядом. Судьба хранила его от серьезных травм и болезней.

Казалось, что ничего не предвещало беды. Но она пришла. Пришла сразу и бесповоротно, в один день изменив всю его жизнь.

В тот день погода было обманчиво тихой, ясной. Приближался вечер. Начинало темнеть. В этот день Сокрушай остался дома из-за травмы, и Коротай был с хозяином в поле один. Они уже собирались уходить домой, устав от безнадежных поисков, как вдруг вдалеке встал заяц. Сколько раз потом Олег, так звали хозяина Коротая, проклинал этого зайца, принесшего им столько горя и беды. Но тогда, он обрадовался, увидев русака, поднявшегося на подмерзшей пашне. Отпустив конец своры, он спустил напрягшегося Коротая. Тот, мгновенно набрав скорость, уже неумолимо настигал зверя. Заяц заложился[3 - Заложился – взял направление.] по направлению к канаве, но не очень резво[4 - Резво – быстро.], казалось что все предрешено, и вдруг он исчез в невысоких кустах вдоль канавы. Был и нет. Коротай рванулся за ним, он не мог поступить иначе, добыча была так близка. Заросшая густым кустарником канава, оказалась неожиданно глубокой. И, зацепившись задней ногой за сброшенный сюда моток железной, толстой проволоки, Коротай кубарем слетел вниз. Вдруг резкая боль пронзила его голову, вокруг все потемнело и он затих.

Тщетно в течении нескольких часов, в уже кромешной тьме, Олег искал его. Ни на призывы, ни на свист Коротай не пришел. В конце концов, измученный бесплодными поисками Олег ушел, решив завтра приехать пораньше и продолжить поиски при свете дня.

Когда, спустя несколько часов, Коротай пришел в себя, уже брезжил рассвет. Всю ночь шел дождь и глинистое дно канавы было покрыто вязкой, густой жижей, в которой и лежал сейчас очнувшийся Коротай. Голова нещадно трещала, очень хотелось пить. Кости ныли от непривычно жесткого ложа из камней и сучьев, на котором он провел ночь. Жалобно поскуливая, он неуклюже встал, все еще не понимая, где он находится. Он стоял, пошатываясь от слабости и опустив тяжелую, раскалывающуюся от нестерпимой боли, голову вниз. Его, еще недавно столь роскошная псовина, которой так гордился его хозяин, свалялась, полная репейника и с одного бока сцементировалась от жидкой глины, превратившись в безобразный, болезненный панцирь. Ноги его мелко дрожали. Чувствуя невероятную слабость, он тупо ждал, пока силы придут к нему. Голова кружилась и периодические, мучительные приступы тошноты лишали его последних сил. Наконец, он побрел, подгоняемый жестокой жаждой. Он ковылял по скользкому, глинистому дну канавы, подскальзываясь, часто падая и снова с трудом поднимаясь, чтобы идти дальше У него не было определенной цели, он плохо соображал, что он делает и куда идет. Инстинкт раненого зверя гнал его от этого страшного, зловещего места. Единственное осознанное желание, в котором он сейчас отдавал себе отчет, было найти воду. Это сейчас было самым важным, от этого, казалось, зависела его жизнь. Но воды не было. От глинистой водянистой жижи, которую он пытался пить, желудок его судорожно сжимался, причиняя ему сильную боль. Сколько времени он так брел, в полубреду, теряя изредка сознание – трудно сказать. Наконец, канава кончилась. Из последних сил преодолев пологий подъем, он рухнул без сил прямо на дорогу и потерял сознание.

Очнулся он, почувствовав тряску. Его трясло и кидало, голова нещадно билась об дощатый настил. С трудом разлепив тяжелые веки, он попытался оглядеться. Все что он увидел – это большой трясущийся деревянный ящик, внутри которого он находился. Это открытие не испугало и не удивило его, сейчас ничто не могло напугать его, у него не был сил даже на это. Прикрыв глаза он снова впал в забытье. А ящик все ехал и ехал, увозя его все дальше и дальше, от всех тех, кто любил его.

Олег, приехавший рано утром искать Коротая вместе со своим другом и собакой, работавшей по следу, так и не нашел его. Собака вывела их на то место, где Коротай провел ночь, уверенно провела их за собой по дну длинной, заросшей кустарником канавы, и выйдя из нее, беспомощно и бестолково закружилась на том месте, где потеряла след.

Олег был сильно расстроен, но все таки теперь он знал, что его Коротай жив, а значит оставалась надежда найти его. С тем он и вернулся к осиротевшему вдруг Сокрушаю.

А Коротай, трясясь в кузове машины, увозившей его все дальше и дальше, находился в полном забытьи.

Глава 6. Одиночество

Шло время. Коротай изредка приходил в сознание. Виденное им в эти редкие минуты, не задерживалось у него в голове. Пока что он не видел различия между сном и явью. Все было для него в тумане, и не вызывало никакого отклика. Но все, в конце концов, проходит.

Постепенно его здоровый крепкий организм брал свое и все чаще и чаще действительность врывалась в его полусон-полуявь. Он слышал голоса, то тихие, то громкие. Голосов было несколько, но знакомых среди них не было. Чаще всего он слышал один, особенно громкий. И этот голос ему не нравился, было в нем что-то отчего его сердце тревожно билось, он чувствовал своим обострившимся вдруг звериным инстинктом. что ничего хорошего этот голос принести ему не может. Часто в этом голосе он слышал угрозу и гнев.

Этому голосу иногда вторил другой, не такой громкий и почти всегда он переходил в плач. Были и другие голоса, но Коротай инстинктивно чувствовал, что именно от этих двух голосов зависел он сам и это тревожило его.

Иногда сквозь забытье он чувствовал прикосновение чьей-то руки. Это прикосновение было очень легким, несмелым и рука была непривычно маленькая.

Раньше он не терпел прикосновение чужих рук. Только хозяину дозволялось гладить и прикасаться к нему. От бесцеремонности чужих он мягко отклонялся, а иногда и рычал, давая понять, что трогать его не стоит. Но эта маленькая ручка не раздражала его, в ней одной он чувствовал ласку и тревогу за него. Иногда одновременно с этим прикосновением, он ощущал, что на его морду что-то капает, мокрое и соленое, но он не знал что это.

Эти же маленькие ручки приносили ему еду, это было не совсем то, к чему он привык, но по мере того как он выздоравливал, ел все, особенно не разбирая и не капризничая.

Теперь он уже почти ждал прихода этого маленького человечка, который стал единственной ниточкой, которая связывала его с внешним миром.

Все чаще и чаще спасительное забытье покидало его и тревожная, непонятная реальность безжалостно врывалась в его крепнувшее сознание.

Он не понимал куда делся Сокрушай и почему его добрый хозяин не придет и не приласкает его. Всегда они были рядом с ним и так было всегда, сколько он себя помнил. С ними было связано все – день и ночь, сон и явь, радость и боль Они были неотделимы от его жизни и занимали в ней все свободное пространство, не оставляя места для тоски и одиночества. И вот их нет рядом и эта пустота заполнялась черным, горьким, густым как патока одиночеством. Он еще не мог до конца поверить в то, что остался совсем один, он ждал. Малейший шорох не ускользал от его внимания, его нервы были напряжены до предела и сердце отзывалось радостным, беспорядочным стуком каждый раз, когда его чуткое ухо улавливало приближающиеся к закрытой двери сарая шаги. Но каждый раз разочарование снова и снова сдавливало в жесткий кулак его сердце.

Сквозь щели старого, дырявого сарая, который теперь стал его домом, он видел как день сменялся ночью, иногда сквозь длинные щели на него капал дождь, а позже и снег. Он подходил к дверям, всегда закрытым снаружи, ложился и ждал, ждал, когда придет его настоящий хозяин и вернет ему прошлую жизнь. Время шло, но хозяин не приходил. То чувство одиночества, вкравшееся как будто ненадолго в его душу, теперь прочно поселилось в нем и заполнило собой весь мир, отравляя все вокруг. Для Коротая все было пропитано этим ядом. Он видел сквозь призму одиночества, пища приобрела горьковатый вкус одиночества. Ему постоянно снился один и тот же сон, в котором он пытался выбраться из огромной, все засасывающей в себя черной воронки, но сил не хватало и она алчно чавкая, все-таки засасывала его в свое клокочущее, яростное нутро – и это было одиночество. Просыпаясь, он нервно вскакивал и начинал отчаянно, исступленно, до полного истощения своих и так слабых сил кружить по сараю, отчаянно ища выхода своему страху и ужасу, но выхода не было. Его охватывало болезненное, страстное желание оказаться рядом с тем, кто мог спасти его от этого поселившегося в нем страха и безысходности.

От постоянного ожидания он стал нервным, в нем, незаметно подкравшись, с каждым днем все больше и больше росла горькая обида на хозяина. Сначала она только изредка заглядывала в его душу, как бы присматриваясь и приноравливаясь, но с каждым днем все чаще и чаще наведываясь, она однажды вцепилась, наконец, железными когтями в его истерзанное ожиданием сердце и вырваться из ее когтистых лап обессилившей душе Коротая уже не удавалось. А та, почувствовав, что жертве уже не вырваться, безжалостно терзала и рвала его истекающее кровью сердце. Пытаясь освободиться от этой пытки, Коротай неистово метался по сараю, доводя себя до полного изнеможения, и только тогда, полностью обессилив, он мог уснуть и на несколько часов освободиться от этой пытки.

Глава 7. Анюта

Однажды дверь сарая, взвизгнув ржавыми петлями, рывком распахнулась и в проеме ее появился огромный, бородатый мужик. От него шел неприятный запах. Коротай не любил людей с таким запахом, этот запах нес в себе опасность.

Мужик стоял, покачиваясь и пьяно ухмыляясь, и неотрывно смотрел на пса. Взгляд его налитых кровью глаз был полон слепой ненависти. Сразу, кожей почувствовав угрозу, Коротай резко подобрался, шерсть на загривке встала дыбом, губы нервно поддергиваясь обнажили крепкие, чуть желтоватые зубы. Он глухо, утробно зарычал.

– Ах ты, ублюдок, еще не сдох? Живучий гад. – услышал он тот самый грубый голос, который давно уже его тревожил. Мужик говорил с трудом, запинаясь на каждом слове. Казалось, он захлебывался собственной слепой злобой.

– Значит, Анька, выходила тебя, стерва. Ну и стерва!

Мужик вдруг пошатнулся и чуть не упал, потеряв равновесие, но с трудом справившись со своим огромным, непослушным телом, он выпрямился и, прислонившись к косяку, грязно выругался.

– Папа! Папочка, не бей его, пожалуйста!!! – дрожащий голосок был на грани срыва, он звенел, в нем было столько боли и отчаянья, что Коротай зарычал громче.

Светловолосая девочка лет двенадцати, слишком маленькая и тщедушная для своего возраста, вбежала в сарай и резко остановилась, не решаясь близко приблизиться к отцу. Ее глаза были полны слез, губы дрожали, худенькие руки тряслись – она очень боялась своего отца, особенно в те дни, когда он был пьян.

Трезвый он был мрачен и молчалив. Бывало, что за весь день от него никто не слышал ни слова. Ее он почти не замечал. Когда Анюта была совсем маленькой, пухленькой, розовощекой крошкой с парой тоненьких, смешных косичек, она иногда смело забиралась к нему на колени и старательно пыталась пухлыми ладошками разгладить его всегда собранный в морщины жесткий лоб. Ей это удавалось на какое-то мгновение, но стоило убрать руки, как морщины снова возвращались на место, делая лицо отца таким неприветливым и недобрым. Тогда эти ее попытки иногда даже развлекали его. Он смеялся и глаза его улыбались и это делало его моложе, он даже казался красивым.

Но те времена давно прошли и она уже давно не видела, чтобы отец улыбался. Морщины на его лбу стали резче и глубже, и ее ладошки уже не смогли бы их разгладить. Отец стал пить, сначала понемногу, но очень быстро втянулся и неделями глушил водкой какую-то свою неизбывную тоску. В эти дни он будто зверел. Глаза его мутнели на почерневшем лице, казалось, что он становился слеп. Он как будто взрывался черной яростью и она неистовой лавой истекала из самых глубин его темной души. В эти дни он ненавидел все и всех и ждать от него сострадания было бесполезно. Эта ярость делала его слепым и глухим ко всему. Матерно ругаясь, он вваливался в их затаившейся в страхе дом и беда была тому, кто попадал ему под пьяную, тяжелую, мужицкую руку. Чаще всего он отводил душу на своей рано постаревшей, слезливой жене. Анюта в такие черные дни старалась на глаза ему не попадаться, благо, что он редко про нее вспоминал После такого запоя, несколько дней промучившись тяжелым, жестоким похмельем, он становился угрюм и молчалив. Иногда, правда, это бывало очень редко, приходя домой, он, отводя глаза, воровато совал ей в руку шоколадку или иную сладость. Он, как будто, стыдился своего доброго порыва. Слова благодарности застревали у нее в горле. В такие моменты, ей хотелось подбежать к нему как раньше, забраться на колени и разгладить его глубокие морщины, увидеть забытую улыбку в его глазах. Но она не смела, никогда не смела. Она очень хотела любить его, но он не позволял ей этого.

В один из таких трезвых дней он и привез этого большого, невероятно красивого и совершенно беспомощного пса, а через несколько дней он опять запил по-черному и начисто забыл про собаку.