Саломея

Доктор глядел на танцорок и вспоминал недавнее свидание на снежном балконе в свете вот таких же жёлтых фонарей, в стёкла которых ударялись снежинки, как мухи. И таяли, таяли…

Увы, Модеста Балк не купила у дьявола вечную молодость. Свет упал по-иному, и доктор разглядел и морщины, и запудренные, замазанные тени под глазами, и ямы под скулами. И улыбалась она теперь, не разжимая губ – значит, и зубы уже – увы… Из прежнего арсенала при ней остались разве что точёная талия и глаза – самого синего цвета. Но и этого не мало. Доктор прикинул, сколько ей лет, выходило за пятьдесят, в этом возрасте вряд ди кто может похвастаться даже талией.

А тогда, в двадцатом, ей было за тридцать. А Яси – тринадцать. Скучающая красотка-соседка, любительница гороскопов и тарот, заходила к матушке поболтать, раскинуть карты. Иногда они являлись вдвоём, две подруги, две просвещённые дамы, придворная художница Гизельша и колдунья (придворная ли?) Балкша. С матушкой и сестрицами жгли мускусные палочки, гадали, высматривая кавалеров в зеркальных коридорах. С крыльца кидали сапожок на снег. Яси, мальчишку, не гнали, дозволяли смотреть. Что он поймёт, ребёнок, в пасьянсах, восковых отливках, зеркальных тенях? И Яси глядел – не на тени, кому они надобны, на красавицу-соседку, тонкую, в чёрных кудрях, с мучительно синими глазами. И соседка на него поглядывала. И однажды, походя, нечаянно, случайно, в тёмный дождливый день, соблазнила мальчишку. Легко. Так кошка, играя, сбивает лапой птичку. И – позабыла. Сколько их было у кошки, таких-то птичек?

Что там было потом? Да ничего. Виделись, здоровались, прощались. Потом сестрицы умерли, и матушка умерла – Балкше не к кому стало приходить. Потом Яси уехал учиться – надолго. И дядюшка написал ему, уже туда, в Лейден, что Модеста Балк арестована и по приговору суда бита на площади кнутом. Брат её, Виллим Монц, был обезглавлен на том же эшафоте, и кровь с его отрубленной головы лилась сестре на плечи. Пока палач хлестал её у столба. Её казнили не за колдовство, а за непутёвого брата – грехи его, как и его кровь, тоже пролились Модесте на плечи, и четыре долгих года не давали подняться. Потом дочь, Нати Лопухина, урождённая Балк, выхлопотала для матери помилование.

Доктор знал о Модесте, что та возвращена из ссылки и живёт в Петербурге, но ни ему, ни ей прежде не было друг до друга особого дела. И внезапно он стал ей нужен…

Доктор усмехнулся, вспомнив, зачем. Зачем она его разыскала. Глупая, никчёмная, опасная пьеса. То зеркало, в которое смотрели они с Осой в комнату ката-соседа Аксёля, – теперь доктор знал, для чего оно было.

«Что ж, сыграем, – подумал доктор со злым задором. – Партия – с Лопухиными, с Балками. С цесарским послом Ботта д’Адорно. С бывшим патроном Лёвенвольдом. И вместе с такими картами – я, жалкая фоска. Козырь на одну игру. Сыграем…»

Оса спала в своей комнате – учительница привезла её домой прежде, чем доктор вернулся из игорного дома в лопухинской карете. Девочка устала и рано попросилась спать. Завтра у Ксавье выходной, значит, и Оса никуда не поедет, останется дома, с Лукерьей. Надо подумать, как обставить завтрашний спектакль – чтобы они не поняли. Впрочем, Лукерья, кажется, знает. Та комнатка, за зеркалом, за ковром, не была для неё секретом, возможно, рыжая чертовка посвящена и в тайну – для чего эта комнатка надобна.

Прежде чем улечься спать, доктор зашёл в комнату к дочери и смотрел, как спит она – луна стояла в окне, светом, как снегом, запорошив развороченную постель. Девочка спала, положив под голову ладошки, так всё ещё и перепачканные красками. Чёрная лохматая косица лежала у неё на шее.

«Ни в мать, ни в отца…» – подумал доктор.

Оса ничем не походила на мать, ничего, увы, не осталось в ней от матери – на память. Доктор знал, что так бывает, часто дети получаются похожими не на отца и мать, а на каких-то дедов или бабок, значит, прежде был у Осы кто-то в роду, вот такой, черноволосый, румяный и толстенький. Ни в мать, ни в отца. Жаль, что не в мать. И прекрасно, что не в отца. Вот сестрица её покойная, Кетхен, была похожа и на отца и на мать, так похожа, что даже смешно.

Доктор усмехнулся, вспомнил, как прежде, в Москве, был он недолго лекарем в придворном театре и бродил по лефортовским парадным залам, глядя на фамильные портреты русских царей. И так забавно это было – когда у родителей, лупоглазых, носатых, костистых, нелепых, рядом с такой же лупоглазой некрасивой дочерью вдруг обнаруживался ангельски-белокурый, прекрасный, как лунное лезвие, внезапный сынишка. Ни в мать, ни в отца…

Возок из крепости прислали ранним утром, прежде ещё, чем солнце взошло. Гвардеец с запиской от Хрущова влетел сперва на докторскую половину дома, потом на Аксёлеву, всех перетормошил, перебудил.

– Что там? – спрашивал у него доктор, стремительно одеваясь. Записку он прочесть не смог, глаза поутру яростно слезились после вчерашнего пьянства.

– Так распопа помер, – сказал гвардеец весело, – надобно описать.

Оса с Лукерьюшкой тоже проснулись, вышли в гостиную, обе в шалях, накинутых на голову, как две монашки – маленькая и побольше.

– Служба, сударыни, – успокоил их доктор.

Дочка с домоправительницей переглянулись, синхронно зевнули и сонно разбрелись по своим комнатам.

Доктор набросил на плечи шубу, подхватил саквояж с инструментами и поспешил на улицу, в возок. Аксёль с гвардейцем уже сидели внутри на жёстких скрипучих подушках и вдохновенно зевали.

– Вот и мечта твоя исполнилась, – сказал Аксёль глумливо. – Посмотришь, наконец, на распопу.

– И много ещё делается в крепости, о чём я не знаю? – спросил его Ван Геделе.

Аксёль поглядел в переднее окошко, на спину возницы, потом скосил глаза на гвардейца, клюющего носом над бряцающим на ухабах ружьём.

– Сделаешь дела – зайди ко мне в каморку, пошепчемся, – посулил он и подмигнул.

– Знаешь Балкшу? – спросил доктор.

– Которую – Лопухину или матушку?

– Матушку. Разыскала вчера меня…

– И это тоже – в каморке.

Аксёль красноречиво кивнул на спящего гвардейца и картинно отвернулся к окну.

Возок прыгал полозьями по понтонному мосту, намертво вросшему в лёд. По правую руку играл в лучах авроры причудливый ледяной дворец, уже кое-где покрытый крышей.

Покойник распопа обнаружился не в камере, в крепостном морге. Труп, от яда аж чёрный, лежал на мраморной разделочной колоде с ручками, целомудренно сложенными на груди крестом. Тут же туда-сюда суетливо прохаживался уже знакомый растерянный канцелярист Прокопов с писчим подносом, снаряженный пером, чернильницей и песочницей. Бумага трепетала над подносом на сквозняке.

Канцелярист вопрошал, заикаясь:

– Так и п-писать – с-смерть от яда?

– С ума сошёл? – застонал Аксёль с порога. – Стосковался по внутренним аудитам? Пиши – прекращение сердечного боя!

И вознёсся по ступеням прочь, видать, в свою каморку.

– Не вздумай писать про сердечный бой! – Доктор отставил саквояж и трость в угол, снял перчатки, склонился над телом, не трогая, только глядя. – Это дикость. Пиши: прекращение сердцебиения и дыхания вследствие остановки течения жизненных соко… – Эти «жизненные соки» ещё с Лейдена его выручали, ведь приписать им можно было всё что душе угодно. – Видишь, он синий? Значит, задохся во сне. Пишем: угнетение дыхательной функции по причине природной слабости сердца. И всё. Сердечный бой…

– П-понял, – улыбнулся черноволосый лохматый Прокопов, и перо его весело поскакало по трепещущей бумаге, которую прижимал он пальцем.

– Присядь на колоду, – посоветовал доктор, благо свободных колод в морге оставалось аж три. – Вот, садись на перчатки.

И Ван Геделе бросил на мрамор две свои тёплые перчатки. Прокопов благодарно кивнул, тут же сел на них задом и продолжил записывать. Этот молчаливый, застенчивый, ясноглазый молодой канцелярист почему-то нравился доктору.

– Ты заикаешься с рождения или после испуга? – спросил он Прокопова.

Тот поднял голову от дрожащих на сквозняке листов и сказал – согласные натыкались в его речи друг на друга, как обыватели в очереди на паром:

– В д-детстве я свалился в к-колодец и с тех пор з-заика. Матушка моя г-говорила: «К-кто д-долго г-глядит в к-колодец – п-потом г-глядит из к-колодца».

– Забавно!.. – оценил Ван Геделе. – Так ты истерик. Я взялся бы вылечить тебя, коли не побоишься.

Он понял уже, что тюремный Леталь, по сути, ничем не занят – только подписывает протоколы осмотра трупов. Отчего было не развлечься, не сделать мимоходом доброе дело?

– К-когда? – только и спросил Прокопов.

– Да хоть завтра, – усмехнулся Ван Геделе, идея излечения заики, как либретто оперы – в общих чертах уже сложилась в его голове. – И ещё… Мы же можем пойти дописать протокол в кабинет к Хрущову? Всё равно протокол – для него. На покойника я уже всласть нагляделся, а холодно здесь – даже мне в шубе, а тебе и подавно.

– П-пойдём, – согласился Прокопов.

Этот молодой человек старательно экономил слова, чтобы не утруждать собеседника своим заиканием, и это показалось доктору трогательным.

В кабинете самого Хрущова не было, но гвардеец впустил их и даже помог устроиться за столом под портретом.

– А где его благородие? – спросил доктор.

– Выехал к нам, – отвечал гвардеец. – За ним сани послали, вот-вот прибудет.