Град огненный

– Эксперименты проводились на людях? – спрашивает ведущий раньше, чем я успеваю открыть рот и спросить то же самое, но менее вежливым тоном. – Разве это не противоречит принципам гуманизма?

– Я уже пояснил, в каких реалиях работали мои коллеги. К тому же, первые солдаты были добровольцами. Никто не принуждал их, а по истечению эксперимента им выплачивалась хорошая пенсия, назначались льготы.

– Что же случилось потом? О Дарском эксперименте ходит множество зловещих слухов.

– На то они и слухи, – морщится Полич. – Я не могу отвечать за события более чем вековой давности. Но могу предположить, что не обошлось без подлога и шпионажа. Эксперимент хотели свернуть, как только появились первые сигналы о возможном выходе из-под контроля. Но кто-то, по-видимому, решил продолжить в полевых условиях. И монстров выпустили на свободу.

Монстры – это он про меня. Вижу, как хмурится и закусывает губу Хлоя. Она почему-то не смотрит на экран и нервно теребит серебряную цепочку на шее.

– Здесь высказалось мнение, – продолжает ведущий, – что васпы не только не люди, но и не живые существа вообще. Вы можете это прокомментировать?

Полич кивает.

– Постараюсь так, чтобы было понятно. Как вы знаете, слово «васпы» – это калька с латинского wasp. Оса. Не знаю, почему за модель взяли именно ос. Наверное, потому, что это социально организованные насекомые с четко выраженным кастовым полиэтизмом, то есть разделением функций между особями внутри одной группы, что полностью удовлетворяло запросам военных того времени – солдаты должны четко соблюдать субординацию, быть обучаемы и послушны. Личность каждого из них не важна, важны физические качества, сила, выносливость, высокий болевой порог, отсутствие страха. Вы сказали о принципе гуманизма и оказались правы. Мои коллеги в конце концов отказались проводить эсперименты в этом направлении на живых людях. Тогда их продолжили на неживых.

Я вздрагиваю. Пол под моими ногами становится вязким, как болотная топь, которая засасывает медленно, но неотвратимо.

– Не на разложившихся трупах, конечно, – поправляет себя Полич, а его голос доносится издалека, словно я опять нахожусь в запертой лаборатории, под завязку накачанный наркотиками, и вокруг – безликие силуэты в белых халатах.

– Полагаю, это были те, кто находился в вегетативном состоянии, – продолжает Полич. – На войне многие получали травмы и повреждения, не совместимые с жизнью. И вот тут мы подходим к самому интересному.

Я медленно поднимаю голову и вижу почему-то не ведущего, и не Морташа, а белое лицо Хлои. Она смотрит в пол, руки лежат на коленях и слегка подрагивают. Возможно, рассказ Полича является открытием и для нее?

– Вспомню один древний языческий ритуал, – говорит профессор. – Мой коллега господин Торий должен о нем знать. Это касается так называемых живых мертвецов, или «зомби», как их называют в культуре. По легенде, древние шаманы умели воскрешать мертвых людей и обращать их в рабство. Таким образом, получали в свое владение существо, потерявшее волю и разум, но которое все еще могло двигаться и работать. Полагаю, мои предшественники вдохновились этими легендами. Ученые довоенного Дара нашли способ не оживлять мертвецов в полном понимании этого слова, а в результате определенного процесса возвращать двигательную активность тем, кто находится в вегетативном состоянии, – Полич смотрит поверх очков прямо на меня, и на висках выступает пот. Я ощущаю, как под сердцем ворочается тьма. Или яд Королевы. Или то самое вещество, о котором говорит Полич и которое однажды убило меня для того, чтобы вернуть к подобию жизни.

– Насколько я понял, после первых успехов стало возможно возвращать к псевдо-жизни и окончательно умерших людей, – доносится с экрана ровный голос профессора. – Этот препарат прозванный в народе «мертвой водой» – на деле, конечно, он называется по-другому, но я не стану нагружать вас утомительными терминами, тем более, теперь этот препарат запрещен, – так вот, он активирует гены отключения лобных долей мозга и запускает основные метаболические и двигательные процессы. Можно заново завести сердце, и такой «оживший мертвец» будет дышать и ходить. Правда, его реакции будут замедлены и автоматизированы, ведь работает только часть мозга. Это пластилин, который легко подвержен влиянию. Пустой сосуд, который можно наполнить, чем угодно. Например, вложить программу определенных действий: разрушать, убивать, слушаться хозяина. Такая программа получила название «код смерти». Она встраивается в тело и мозг подопытного и изменению не подлежит.

– Почему… не подлежит?

До меня не сразу доходит, что этот хриплый и жуткий голос принадлежит мне. Все, кто находится в студии, смотрят на меня. Ведущий. Морташ. Хлоя. И профессор Южган Полич. Его взгляд – внимателен, серьезен, с долей спокойного любопытства. Так смотрят на жука, насаженного на булавку.

– Потому что, друг мой, – вежливо отвечает Полич, – вы не живы. Вы умерли ребенком во время инициации. Ваше нынешнее состояние – лишь перезапуск организма по определенной программе, нарушив которую вы погибнете окончательно. Королева была вашим транслятором, кнопкой включения, если хотите. И мы – я и мои коллеги – пока не понимаем, что вами движет. Но мы поймем. Пока вы успешно мимикрируете под человека, но ваша способность к мимикрии берет начало не от способности человека к социальной адаптации, а скорее от биологических факторов. В частности – от «ткани насекомого», которая сращивается с вашим телом и дублирует нервную и кровеносную систему. А теперь, – он снова обращается к ведущему и зрителям, – если позволите, и вопросов более нет – мне нужно вернуться к моей работе.

– Конечно, конечно! – быстро говорит ведущий. – Спасибо вам, профессор! Это так интересно и необычно! Наука, действительно, не стоит на месте. Поэтому у нас в гостях еще один ученый, профессор Института Нового мира Виктор Торий. Прошу вас, пройдите к микрофону!

Я вижу, как по ступенькам быстрым шагом поднимается Торий. Его волосы всклокочены и блестят на висках от пота.

– Знаете, я очень уважаю мнение профессора Полича, – сразу начинает он. – Но не могу не прокомментировать его последние слова. Так просто сказать «вы умерли в детстве». Но вдумайтесь в эту фразу! Этот ребенок был живым! Чувствующим! У этого ребенка были родители, которые, вероятнее всего, погибли во время налета. Этого ребенка убили – просто чтобы посмотреть, что получится. Знаете, – его глаза загораются гневным огнем, – я много изучал Дарский эксперимент. Особенно после своего открытия. Я изучал васпов. Да, изучал, как мне не стыдно теперь признаться! Я знаю, почему стали использовать детей, – он взмахивает от волнения руками. – У детей гибкая психика. Из них легче слепить нужную модель. Их легче обучить. И вот результаты этого обучения! У него на лице! – Торий указывает на меня, и сотни взглядов впиваются, как осиные жала. В черном глазу камеры, как и внутри меня, клубится тьма.

– Как правильно сказал Ян, – продолжает Торий, – никто из них не выбирал эту жизнь. И как бы я ни уважал мнение господина Полича, я не согласен с его доводами. Почему не дать васпам новый шанс? Работы в этом направлении уже ведутся. Васпы – жертвы. Какой бы образ жизни они ни вели раньше, сейчас они совершенно безобидны!

– Я бы не сказал, что мой уважаемый оппонент, пришедший на передачу в форме Дарского командования – безобиден, – усмехается Морташ. – И, боюсь, не все повреждения он получил в результате так называемого «обучения». Некоторые – прямое доказательство его блистательной карьеры в Дарских землях. Карьеры убийцы и насильника, разумеется.

Я поднимаю голову, но Морташ даже не смотрит на меня. Все верно – зачем? Для него я сейчас ряженый мальчишка, выставленный на посмешище.

– Мне понятен ваш сарказм, – с раздражением отвечает Торий. – Но я также знаю, что вы финансировали Дарский эксперимент. И вина за случившееся со многими детьми, а конкретно – с ним, – он снова указывает на меня, – лежит на ваших плечах, господин Морташ. Эксперимент «Четыре» – вам это о чем-нибудь говорит?

Торий явно ждет и моей реакции, но слова не находятся, в горле становится сухо и горячо. Зато вместо меня отвечает Морташ.

– А мне понятно ваше желание выгородить этих… этих нелюдей, – он делает запинку, будто подбирая слово. – В частности господина Вереска. Пресвятая Дева, да мне даже произносить имя этого существа странно! – он пожимает плечами. – Это имя не его и никогда не было. Вся их сегодняшняя жизнь – само понятие жизни вообще, – фальшь, мимикрия, как сказал уважаемый господин Полич. Но стоит ради справедливости отметить, прекрасная мимикрия! Возможно, вы, господин Торий, и вы, моя дорогая Хлоя, – Морташ слегка кланяется сидящей на диване девушке, – вы все просто попали под влияние этих тварей. Я же видел их истинное обличье. Пан Крушецкий, продемонстрируйте нашим гостям запись, которую не смогли показать в прошлый раз?

– Как раз хотел это предложить, – с улыбкой отвечает ведущий.

Он делает знак ассистентам, и по экрану некоторое время бегут белые полосы. Это старая документальная хроника, снятая в полевых условиях. На экране – деревенька в несколько дворов. Почти над каждой избой вздымается дымный столб. Звука нет, но и без него можно представить, как гудит охватившее дома пламя. Я почти ощущаю запах копоти и горелого мяса. Потом появляются фигуры – темные на фоне огня, они идут строем, бесшумно и молчаливо, но мне чудится, что от их шагов сотрясается и стонет земля. И я снова хватаюсь за стойку – этот контакт с холодной и немного шершавой пластиковой поверхностью спасает меня от погружения в безумие, хотя я сразу понимаю, что покажут дальше.

– Выключите, – хрипло говорю я, но меня не слышат.

На экране из домов выскакивает женщина. Ее платье развевается на ветру. От колонны отделяется одна из фигур и достает пистолет. Выстрел звучит бесшумно, и женщина падает, как подрубленная серпом.

Снова полосы. План камеры меняется.

За столом сидят четверо мужчин. Они смеются и пьют прямо из горлышка пузатой бутыли. На коленях одного из них – девушка. У нее задрана юбка, видны голые бедра, по которым вовсю прогуливается мужская ладонь. Девушка плачет, но ей зажимают рот. Подбегает женщина, кланяется, ставит на стол блюдо, от которого исходит пар. Она тоже плачет, говорит сбивчиво – ее губы шевелятся и трясутся от плача. Тогда один из мужчин поднимается и стреляет ей в грудь. Глаза женщины распахиваются, словно спрашивают – за что? Потом она падает. Мужчина подносит к горлу плачущей девушки нож…

Кто-то из зрителей начинает визжать высоким женским голосом. И этот звук заставляет меня подпрыгнуть и понять – я все еще в студии. Этот огонь, и этот запах горелого мяса и крови – нереальны.

– Выключите запись! – кричит ведущий.

Экран снова идет полосами, от этого мельтешения начинает болеть голова. Я поднимаю трясущуюся руку, оттирая пот со лба. Зрители гудят – нутряной, подземный гул, какой, должно быть, издает многотысячный осиный рой.

– Вот – их истинное лицо! – победно говорит Морташ. – Вот, что они делали в северных деревнях! Вот они, жертвы экспериментов!

– Это неправда! – произношу я и выпрямляюсь. Замечаю, что Тория тоже усадили на диван рядом с Хлоей, и теперь он комкает край собственного пиджака, будто от бессилия. – Это подделка! Никто из васпов не подпустил бы к себе журналиста с камерой!

– Наш человек, рискуя жизнью, втерся в доверие к одному из ваших отрядов! – Морташ не собирается сдаваться и смотрит на меня с презрением. – Он был свидетелем нескольких налетов.

– Кто?

– Это конфиденциальная информация, – уклончиво отвечает Морташ. – Лично мне хватило одной записи. Надеюсь, теперь ни у кого не возникнет вопросов?

– Поддерживаю, это постановка! – вскакивает с места Торий. – Как можно втереться в доверие к васпам, да так, чтобы участвовать в их налетах?

– Ну, у вас же получилось, – парирует Морташ.

– Прошу вас, сядьте на место! – вмешивается ведущий.

Торий неохотно повинуется. Хлоя тоже порывается что-то сказать, но ведущий успокаивает и ее. А я чувствую, как разбуженная криками и запахом крови, просыпается моя внутренняя тьма.

– Это подделка, – зло говорю я. – Если не верите, посмотрите хорошенько. Васпы так себя не ведут. Не вы ли, господин Морташ, говорили, что мы не умеем испытывать эмоции? – я повышаю голос, пытаясь перекричать все нарастающий гул. – А эти – они смеются! У них слишком новая форма! Слишком хорошее оружие! И слишком здоровые лица! Это наглая постановка! Васпы не убивают вот так, веселясь, без пыток и без…

Я втягиваю воздух и умолкаю, понимая, что сболтнул лишнее. Рев зала становится невыносимым. Мне хочется зажать уши ладонями, чтобы не слышать его. Хочется не чувствовать этих колких взглядом, не видеть искаженного злорадством лица Морташа. И моя внутренняя тьма, наконец, с силой ударяет в грудную клетку, словно хочет вскрыть меня изнутри. Я с силой сжимаю пальцы вокруг стойки, и пластик ломается. Его осколки осыпаются вниз, из вывернутого микрофона торчат голые провода. Треск помех вклинивается в общий возрастающий гул возмущенной публики.

– Слышали? – Морташ обводит всех торжествующим взглядом. – Какие глубокие познания у господина Вереска в науке убийства и пыток!

– Убийца! – слышится возглас из зала.

– Убийца! – подхватывают на другом конце.

Что-то со свистом рассекает воздух и с глухим стуком падает под ноги – женская расческа с довольно увесистой ручкой. Я поворачиваюсь к залу, пытаясь хоть что-то разглядеть в этой гудящей, шевелящейся тьме, скрытой за светом софитов. И кажется – от самых краев поднимается черная волна. Не люди – аморфная масса.