Расскажите, тоненькая бортпроводница. Повесть

Поднялся такой сильный ветер, что я минут двадцать висела над рекой, не в силах перелететь ее. Запас топлива таял на глазах, а буря и не думала заканчиваться. Тогда я приняла решение садиться на запасной, санитарный аэродром, отругав себя за то, что не дозаправилась. Только я повернула к санитарному аэродрому, вихрь сместился в сторону, словно ожидал моего решения, испытывал меня на прочность.

Я моментально изменила траекторию полета, воспользовалась переменой ветра, чтобы сесть на базовый аэродром. Приземлилась благополучно, зарулила на свою стоянку, и винт заглох. Топливо было израсходовано полностью.

Все бросились обнимать меня, поздравляя с благополучной посадкой. Оказалось, что песчаный столб был высотой девяносто метров, диаметром тридцать метров, а скорость ветра равнялась тридцати метрам в секунду. И, если бы я в этот столб попала, то не разговаривала бы сейчас с тобой… Но, к счастью, все обошлось благополучно, а я после этого случая больше не испытывала судьбу, всегда самолет заправляла.

Мария Николаевна улыбнулась, пригладила волосы и, глянув в окно, проговорила с ноткой грусти:

– Я перестала испытывать судьбу и тогда она решила испытать меня. В июле 1941 у нас с Петром родился сын. Но наше семейное счастье было недолгим. Жуткое слово «война» раздавило его своими кирзовыми сапожищами, уничтожило все, что было нам дорого.

Петра сразу же отправили на Южный фронт. Их эскадрилья сделала остановку в Ростове. Оттуда я получила первое и последнее письмо от мужа. Их самолет сбил немецкий мессершмитт над поселком Чаплинка…

Только я оправилась после смерти Петра, как новое горе обрушилось на меня: умер наш сынишка Ванечка. Земля ушла у меня из-под ног и я полетела вниз, в темноту, в пропасть. Но чьи-то сильные руки подхватили меня и заставили лететь вверх, в небо, дали почувствовать, что все изменится.

Я решила, что должна бороться с ненавистными фашистами. Я обязана отдать свою жизнь за свободу и независимость Родины. Я стала проситься на фронт. Но все мои просьбы отклоняли, объясняя, что я нужна здесь, в тылу, как опытный летчик-инструктор. В Актюбинской авиашколе ГВФ я подготовила более пятидесяти летчиков, работая днем и ночью.

Как-то раз прибегает ко мне Людочка Горбачева с радостной новостью:

– Маша, Маша, на двух летчиц разнарядка в школу пришла. Двоих человек вызывают в Москву, в отдел ВВС! Давай проситься!

На следующий день прихожу к начальнику авиашколы и узнаю, что послать в Москву решено не меня, а Аню Замятину. Я принялась убеждать начальника, что послать на фронт нужно именно меня. Но он ни в какую не соглашался, аргументируя, что из Москвы получены уже подписанные документы на конкретные фамилии.

– А вы скажите, что мы вылетели раньше, чем документы прислали, – умоляла я его.

– И что ты так на фронт рвешься, девочка моя неразумная? – воскликнул он. – Думаешь там легче, чем здесь?

– Нет, не думаю, – сказала я, сжав кулаки. – Мне надо на фронт, мне надо… у меня уже никого не осталось, никого, а у Ани ребеночек маленький. Ему мамка нужна, понимаете?

– Понимаю, – он потупил взор, немного помолчал. – Ну, ладно, лети птенец отчаянный, что уж с тобой делать. Да меня потом, смотри, не ругай.

– Я вас лучше расцелую, товарищ командир. Вы Анечку спасли и меня счастливой сделали…

Вот так я и попала в сорок шестой гвардейский Таманский женский авиационный полк ночных бомбардировщиков и стала «Ночной ведьмой». Сделала шестьсот сорок боевых вылетов – это две тысячи сто девяносто девять часов. Уничтожила я два склада с боеприпасами, несчетное количество вражеской боевой техники и живой силы противника. Летом на задание мы вылетали по пять раз, а зимой по восемь. Однажды мне пришлось сделать аж пятнадцать вылетов. А в летную книжку записали мне только четырнадцать. Мой пятнадцатый полет приписали другой летчице.

Смешно сейчас все это вспоминать: кругом взрывы, пожары, смерть, а люди занимаются приписками, халтурят, подтасовывают факты, надеясь, что война все спишет. Многие тогда копили деньги, собирали трофеи, решая, куда это все потом приспособить.

А я все деньги маме и сестре отсылала. Трофеев я никогда не брала. Чужое добро мне ни к чему. От смерти ведь ни деньги, ни трофеи не спасут. Да и кто знает, какая в чужих вещах информация хранится. Может ты на себя чужую карму берешь. А зачем она тебе? Со своей бы справиться, свой бы рюкзачок с камнями до вершины дотащить.

– Мария Николаевна, а страшно было летать за линию фронта? – спросила Оля.

– Нет, страха не было. Сначала, правда, не отпускали тревога, волнение и беспокойство. Я в детстве пережила два страшных пожара, поэтому огонь был для меня чем-то зловещим, вселяющим цепенящий страх. А тут горит, полыхает вся линия горизонта. Но надо лететь, чтобы не нарушить приказ. Я собрала волю в кулак и полетела, решив бросить вызов огненному зареву.

Только пролетев над стеной огня, я поняла, что одержала победу. Огонь был там, внизу, а я парила над ним, недоступная его красным, горячим лапам. Тогда я сделала для себя важный вывод: если мы поворачиваемся к страху лицом, а не спиной, то он сам убегает от нас. Он может управлять только слабыми, трусливыми людьми.[13 - Мария Николаевна Попова погибла при пожаре в собственной квартире 31 октября 2003 года. Ей было 86 лет. Она была необыкновенной женщиной. С первых же минут общения собеседник был очарован ею. Рассказы Марии Николаевны можно было слушать до бесконечности. В книгу вошла лишь малая часть того, что поведала мне Мария Николаевна за полгода до смерти.]

– Я с вами согласна, – проговорила Оля. – Мы один раз во время полета попали в сильную грозу, оказались в самом эпицентре. Самолет мотало так, что невозможно было устоять на ногах. Мы взмывали резко вверх, потом стремительно летели вниз. По обеим сторонам борта сверкали яркие вспышки молний. Самолет трясся словно больной в лихорадке. Потом, когда мы вырвались из грозовых объятий, пилоты сказали, что чувствовали себя, как на войне. А я тогда подумала, что страх, поселившийся в душе, будет трудно победить. Он пустит корни, разрастется, как репей, сделает тебя безвольным существом. Поэтому надо гнать его прочь, не поддаваться ему.

– Правильно, – подтвердила Мария Николаевна. – Надо только раз найти в себе смелость перебороть страх, тогда он тебя сам будет обходить стороной.

Был в моей летной жизни такой случай: возвращались мы с Шурочкой, Александрой Акимовой с боевого задания. Облачность слоисто-кучевая, нас видно, как на ладони. Слышу, Шурочка кричит:

– Маша, посмотри по сторонам.

А мне некогда головой вертеть, я же по приборам лечу, сижу, уткнувшись в приборную доску. Но крик Саши и странные хлопки, словно кто-то надутыми пакетиками хлопает, заставили меня поднять голову. Вижу, от нашей «уточки» – так мы любовно свой У-2 называли, огненные вспышки и искры в разные стороны рассыпаются. Немцы по нам прицельный огонь ведут, да попасть не могут. Воздух так пропитался сажей, что стал чернее самой черной южной ночи. Такого еще никогда не было, – подумала я и снова в свои приборы уткнулась.

Когда мы благополучно приземлились на базовый аэродром, то были похожи на шахтеров, вышедших из забоя. Смотрели с Шурочкой друг на друга и смеялись. Так и пошло у нас с ней с тех пор: если вначале тебе очень страшно, то потом будет очень-очень смешно.

А однажды из-за поломки самолета пикировала я с четырех тысяч метров до ста шестидесяти. Чудом удалось мне тогда посадить машину. Когда я шла на посадку, дома были выше меня. Нужно было проявить особое мастерство, чтобы не задеть ни одну крышу. Да и приземлялась я не тем курсом, не с той стороны. На земле все переполошились, думали – немцы атакуют. А когда поняли, что свой самолет прилетел, дежурный закричал что есть сил:

– У тебя еще и бомбы висят, бомбы! Ты, ведьма проклятая, могла нас всех угробить! Угробить…

– Настоящие «Ночные ведьмы» бомбы сбрасывают только на неприятеля, – спокойно ответила я. Устранила неполадку и полетела дальше.

Мария Николаевна улыбнулась.

– Полеты, полеты… Похожие и разные, опасные, напряженные. Каждый полет был испытанием на летное умение, мужество, находчивость, выдержку. Летишь каждый раз, как на самый трудный экзамен, и не знаешь, какой билет сегодня вытянешь.

Особенно мне запомнился шестидесятый боевой вылет. Мы тогда со штурманом Олей Голубевой вылетели в район Керчи. Обстановка сложная, сведений о расположении противника почти нет, поэтому высота бомбометания была задана более тысячи метров.

Мы вышли строго на цель, но тут нас ухватили сразу три прожектора. Отбомбиться мы, правда, успели. Теперь надо было уйти. Я начала крутить самолет сначала вправо, потом влево, резко меняя курс. Но фрицы не выпускали нас из зоны прожекторов, да еще и артобстрел начали. Тогда я решила направить самолет с резким снижением в сторону моря, начала пикировать.

Немцы нас потеряли. Прожекторами еще немного пошарили по пустому небу, но нас не нашли. Зенитчики, правда, стрельбу не прекращали, палили в темноту наугад.

Мы вышли из зоны огня в районе Керченского пролива. Море всегда такое ласковое и спасающее от вражеских зениток и прожекторов, показалось мне грозным, холодным, неприветливым. Нам нужно было дотянуть до берега на поврежденной машине. Дотянуть, во что бы-то ни стало.

Экипажи, видевшие наше резкое снижение, решили, что мы погибли. Но командир полка Евдокия Бершанская не поверила. Она приказала зажечь посадочные огни и ждать. Через двадцать минут после положенного времени вернулась наша «двойка». За этот полет нас потом наградили орденами.

– А много у вас наград? – поинтересовалась Оля.

– Два Ордена Отечественной войны I и II степеней, Орден Красного Знамени, медали за оборону Киева и победу над Германией.

Было у меня и взыскание за невнимательность и неосмотрительность при посадке. Я случайно врезалась в дерево и поцарапала крыло самолета. Меня держали трое суток под арестом, а потом еще три месяца высчитывали по двадцать пять процентов из зарплаты за эту злополучную царапину на крыле.

Но это все были досадные мелочи, на которые не следовало обращать внимания. Главное было предчувствие конца войны. В воздухе запахло весной и свободой.

В 1945 году мужской и женский полки объединили в одну дивизию. Мы снова встретились с Толей. Встретились, чтобы уже не расставаться.

Толя уговорил меня пойти в штаб армии, чтобы получить разрешение на брак. Я очень волновалась, боялась, что откажут нам. Но седовласый командир армии увидев наши счастливые лица, без проволочек выдал разрешение.

Окрыленные, мы вышли из штаба Армии на улицу, пахнущую свежей листвой. С противоположной стороны, к нам метнулся заплаканный немец. Он принялся о чем-то нас просить. Я так растерялась, что не сразу поняла его слова. А он просил у нас несколько монеток, чтобы купить лекарства для своей больной фрау. У немца были только марки, которые не принимал аптекарь поляк. Аптекарь требовал польские злотые, отвергая деньги оккупанта. Немец был вне себя от горя.

– Толя, пожалуйста, дай ему денег, – попросила я.

– С большим удовольствием, битте, – проговорил Толя, протягивая немцу все свои деньги.

Немец взял ровно столько, сколько требовалось – двадцать злотых, расцеловал мне обе руки и помчался в аптеку. Немецкая фрау была спасена. А нам с Толей предстояла недолгая разлука. Его переводили в польский город Калиш. Перед отъездом мы сыграли грандиозную свадьбу, гостями на которой были все наши однополчане.

Жизнь потихоньку начала налаживаться, приобретая живые, весенние, яркие краски. В Калише Толя нашел комнатку в доме у милой старушенции пани Кишковской, которая сносно говорила по-русски и была рада приютить нас у себя. Пани стала нашей польской мамой, на некоторое время заменив нам родных, по которым мы безумно скучали.

В день нашего отъезда домой пани Кишковская встала чуть свет, чтобы испечь миниатюрные сдобные булочки. Ей очень хотелось побаловать нас чем-то вкусненьким, а заодно и отблагодарить нас за полный сарай угля, который мы для нее заготовили.