История о пропавшем ребенке

Я махнула рукой, показывая тем самым, что в этом нет необходимости.

– Я тебе верю, – пробормотала я, стараясь не смотреть ей в глаза и глядя через дверь на улицу.

Откуда-то издалека до меня донесся голос Кармен: «Если пойдете к Нино, возьмите меня с собой: втроем мы его выведем на чистую воду, не отвертится!» Я почувствовала, как она легонько коснулась моей руки. В детстве мы собирались в саду возле церкви и читали фотороманы, так же сочувствуя попавшим в беду героиням и так же желая их поддержать. Кармен двигало то же чувство солидарности, только по-взрослому серьезное, искреннее, вызванное настоящей, а не выдуманной проблемой. Лила никогда не была поклонницей фотороманов и если теперь сидела напротив меня, то по совершенно другим причинам. Я представила себе, как она ликовала и как ликовал Антонио, когда выяснилось, что Нино обманщик. Я видела, как они с Кармен переглянулись. Мгновения тянулись долго. «Нет», – прочла я по губам Кармен, и как бы в подтверждение этого она замотала головой.

Что «нет»?

Лила уставилась на меня, приоткрыв рот. Как обычно, она сочла своей обязанностью воткнуть мне в сердце булавку – не для того чтобы его остановить, а для того чтобы заставить биться еще сильнее. Прищуренные глаза, высокий, наморщенный лоб. Она ждала моей реакции. Она хотела, чтобы я закричала, расплакалась, кинулась к ней за помощью.

– Мне и правда пора, – спокойно произнесла я.

23

Я нарочно исключила Лилу из участия во всех последующих событиях.

Ей удалось меня ранить. Не открытием, что Нино больше двух лет врал мне о своем разрыве с женой, а тем, что она нашла доказательства тому, о чем твердила с самого начала, – что я сделала неправильный выбор и повела себя как последняя дура.

Несколько часов спустя мы встретились с Нино. Я делала вид, что все в порядке, только от объятий его уклонилась. Меня душила злоба. Я всю ночь пролежала с открытыми глазами, борясь с желанием прижаться к длинному телу мужчины, который так все испортил. На следующий день он собирался везти меня смотреть квартиру на виа Тассо, я согласилась и не выдала себя, даже когда он сказал: «Если тебе понравится, об оплате не беспокойся, я сам обо всем позабочусь: вскоре мне должны дать такое место, что проблем с деньгами у нас не будет». Только вечером я не выдержала и взорвалась. Мы приехали на виа Дуомо, а его друга, как обычно, дома не было.

– Хочу завтра встретиться с Элеонорой, – сказала я.

– Зачем? – Он смотрел на меня в растерянности.

– Мне надо с ней поговорить. Хочу узнать, что ей про нас известно. Когда ты ушел из дома, сколько вы с ней не спите. Подали вы на развод или нет. Пусть расскажет, знают ли ее отец и мать, что вашему браку конец.

Он оставался спокоен.

– Так спроси у меня, если что-то не ясно, я объясню.

– О нет, теперь я поверю только ей, потому что ты врун.

Я начала орать и перешла на диалект. Он тут же сдался, сознался во всем, и у меня не осталось никаких сомнений, что Лила сказала правду. Я накинулась на него с кулаками и, пока колотила его в грудь, чувствовала, как на свободу вырывается какая-то другая я, которая хотела причинить ему как можно больше боли, надавать пощечин, плюнуть в лицо (в детстве я видела, как взрослые делали это во время ссор); мне хотелось орать, обзывать его поганцем, рассадить ему лицо и выцарапать глаза. Я поразилась сама себе. Поразилась и испугалась. Неужели эта злобная фурия – тоже я? Проснувшаяся здесь, в Неаполе, в этой мерзкой квартире, готовая убить этого мужчину, воткнуть нож ему в сердце? И что мне делать? Сдерживать эту тень – тень моей матери и всех моих предков – или позволить ей вырваться наружу? Я с криками колотила его. Поначалу он парировал мои удары едва ли не весело, но потом помрачнел, опустился в кресло и больше не пытался защищаться.

Я остановилась. Сердце выскакивало из груди.

– Сядь, – попросил он.

– Нет.

– Прошу тебя, дай мне возможность все объяснить.

Я рухнула на самый дальний от него стул и дала ему выговориться. «Ты прекрасно знаешь, – заговорил он сдавленным голосом, – что перед Монпелье я все рассказал Элеоноре и был уверен, что порву с ней. Но по возвращении все обернулось сложнее, чем я мог себе даже представить…»

Его жена буквально обезумела, жизнь Альбертино на его глазах превращалась в кошмар, и ему пришлось сказать ей, что мы больше не встречаемся. Ложь помогла, но ненадолго. Поскольку ему все труднее было придумывать правдоподобные объяснения своим частым отлучкам, скандалы с Элеонорой повторялись снова и снова. Однажды она накинулась на него с ножом, метя в живот, в другой раз настежь раскрыла балконную дверь и чуть не выбросилась вниз, в третий – ушла из дома вместе с ребенком. Ее не было целый день, и он чуть не умер от страха. Он нашел ее у тетки, с которой они были очень близки. С того дня Элеонора изменилась. В ней не осталось злобы, только презрение.

«Как-то утром, – продолжал Нино, – она спросила, правда ли я тебя бросил, и я ответил „да“. Она сказала: „Хорошо, я тебе верю“, – и после этого стала притворяться, что у нас все прекрасно. Понимаешь, притворяться! С тех пор мы так и живем в этой лжи, как будто так и надо. Я могу уезжать и приезжать, когда захочу, проводить время где угодно и с кем угодно. Она все знает, но ведет себя так, будто ничего не замечает».

Он перевел дыхание и прочистил горло, пытаясь понять, слушаю я его или от злости оглохла. Я сидела, ни слова не говоря, и смотрела в сторону. Должно быть, он счел это добрым знаком, потому что возобновил свою исповедь, добавив ей убедительности. Он демонстрировал чудеса красноречия и вкладывал в свой рассказ всю душу: превозносил мои достоинства, сокрушался о своих недостатках, жаловался на то, как он страдает, и сетовал на свое отчаянное положение. Договорив, он потянулся ко мне, но я его оттолкнула. Он разрыдался. «Я не прошу простить меня, – сквозь слезы бормотал он, – прошу только, чтобы ты меня поняла». – «Ты врал ей, врал мне, – перебила я его, – и делал это не ради любви, а ради себя! У тебя не хватило смелости сделать выбор. Ты трус». Я осыпала его самыми грязными ругательствами на диалекте, он все терпеливо сносил, только изредка бормотал что-то жалкое. Гнев душил меня, не давая говорить, и я замолчала. Он тут же снова пошел в наступление. Он доказывал мне, что врал вынужденно, чтобы избежать трагедии. Ему показалось, что он почти добился цели, и он тихим голосом сказал, что теперь, благодаря молчанию Элеоноры, мы прекрасно можем поселиться вместе. На это я спокойно ответила, что между нами все кончено. Я покинула его квартиру и в тот же день уехала в Геную.

24

Обстановка в доме Гвидо и Аделе делалась все более напряженной. То и дело звонил Нино: я либо сразу клала трубку, либо громко, на весь дом, объясняла ему, что я о нем думаю. Пару раз звонила Лила, хотела узнать, как идут дела. «Хорошо, прекрасно, как же еще?!» – гаркнула я и швырнула трубку. Я была невыносима, без повода орала на Деде и Эльзу. Но особенно доставалось Аделе. Однажды утром я сказала ей, что мне прекрасно известно, что она пыталась помешать публикации моего эссе. Она и не подумала отнекиваться: «Потому что это просто памфлет, а я против того, чтобы издательство печатало памфлеты». – «Хорошо, пусть я пишу памфлеты, – ответила я, – зато ты за всю свою жизнь не написала даже памфлета! Непонятно только, откуда взялась твоя хваленая известность?» Она обиделась и прошипела: «Много ты обо мне знаешь». О, я знала о ней много, больше, чем она могла себе представить, но в тот раз промолчала. Зато высказалась через несколько дней: я только что наорала по телефону на Нино, и свекровь сделала мне замечание, что я на весь дом кричу на диалекте.

– Отстань, – буркнула я, – можно подумать, ты сама святая.

– Ты на что намекаешь?

– Сама знаешь.

– Ничего я не знаю.

– Пьетро рассказывал мне, как ты водила любовников.

– Я?

– Именно. И нечего прикидываться, что ты с луны свалилась. Я отвечаю за свои поступки перед всеми, в том числе перед Деде и Эльзой, и сама расплачиваюсь за последствия своих ошибок. А ты, что бы ты из себя ни изображала, просто лицемерная мещанка, привыкшая заметать свои пакости под ковер.

Аделе побледнела. Кожа у нее на лице натянулась, она на негнущихся ногах пошла и закрыла дверь гостиной. Вернувшись, она вполголоса прошипела, что я злобная дрянь и мне не понять, что значит любить по-настоящему и отказаться от любимого человека, что под маской милой послушной девушки скрывалась моя суть базарной воровки, готовой стянуть что плохо лежит, и что никакое образование и никакие книжки не в силах меня изменить. «Убирайся отсюда завтра же, – заключила она, – вместе со своими дочерями. Бедняжки, мне их очень жаль! Возможно, останься они здесь, у них был бы шанс вырасти не такими, как ты!»

Я ничего не ответила, понимая, что перегнула палку. У меня было искушение извиниться, но я его переборола. На следующее утро Аделе приказала домработнице помочь мне собраться. «Сама соберусь», – крикнула я и вскоре, даже не попрощавшись с Гвидо, сидевшим у себя в кабинете и делавшим вид, что ничего особенного не происходит, очутилась на вокзале, волоча за собой груду чемоданов и двух девочек, которые с любопытством озирались, не понимая, что происходит.

Помню, я жутко устала, в зале ожидания было очень шумно. Деде постоянно делала мне замечания: «Хватит меня толкать! И не кричи, я не глухая!» Эльза спрашивала: «Мы едем к папе?» Они радовались, что не пошли в школу, но в то же время – я чувствовала это – испытывали смутное беспокойство и без конца спрашивали: «А куда мы едем? А когда мы вернемся к бабушке с дедушкой? А где мы будем обедать? А где мы сегодня будем спать?» – и умолкали, стоило мне прикрикнуть.

Сначала, от отчаяния, я хотела купить билеты до Неаполя и без предупреждения заявиться к Нино с Элеонорой. «Так и сделаю, – распаляла я себя. – Это он виноват, что мы с дочками оказались на улице, пусть теперь расхлебывает!» Меня так и подмывало втянуть его в тот бардак, которым обернулась моя жизнь, поломать его существование, как он поломал мое. Он обманул меня. Сохранил семью, а меня держал для утех. Я сделала окончательный выбор, а он нет. Я бросила Пьетро, а он остался с Элеонорой. Значит, я имею полное право заявиться к нему и сказать: «Здравствуй, дорогой мой, вот и мы! Ты боялся, что твоя жена сойдет с ума, так вот, теперь с ума схожу я. И выкручивайся как знаешь!»

Я настраивалась на долгую, мучительную поездку до Неаполя, но в одну секунду изменила решение: объявления по громкой связи оказалось достаточно, чтобы мы сели в миланский поезд. Мне позарез нужны были деньги, значит, надо было идти в издательство и выпрашивать работу. Только в вагоне я призналась себе, почему вдруг передумала. Несмотря ни на что, любовь к Нино продолжала отчаянно биться в моем сердце и не давала мне причинить ему боль. Сколько бы я ни писала о женской независимости, как бы многословно о ней ни рассуждала, я не могла обойтись без его тела, его голоса, его ума. С ужасом я осознала, что все еще хочу его и люблю сильнее, чем собственных дочерей. Одна мысль о том, что я его больше не увижу, рвала мне душу: свободная образованная женщина один за другим теряла свои лепестки; опадали женщина-мать, и существовавшая отдельно от нее женщина-любовница, и не имеющая отношения к женщине-любовнице озлобленная шлюха – и все они разлетались в разные стороны. Чем ближе мы подъезжали к Милану, тем отчетливее я понимала, что, избавившись от Лилы, стала подражать Нино. Я не умела быть собой, цельной личностью, обходиться без образцов для подражания. Потеряв его, я лишилась ядра, утратила способность видеть мир за пределами нашего квартала и превратилась в кучу обломков.

Раздавленная и изможденная, я добралась до дома Мариарозы.

25

Как долго я рассчитывала у нее пробыть? Как минимум, несколько месяцев, и – я не обольщалась на этот счет – это будут не самые простые месяцы. Золовка уже знала о моей ссоре с Аделе и со своей обычной прямотой заявила мне:

– Ты знаешь, я люблю тебя, но зря ты так с моей матерью.

– Она тоже обошлась со мной ужасно.

– Не спорю, но раньше она тебе помогала.

– Помогала, чтобы я не замарала репутацию ее сына.

– Ты к ней несправедлива.

– Нет, я просто называю вещи своими именами.

Она посмотрела на меня недовольно, что было совсем на нее не похоже. Затем голосом, каким излагают правило, не терпящее исключений, сказала:

– Я тоже хочу назвать вещи своими именами. Моя мать – это моя мать. Говори что хочешь о моем отце и брате, но ее не трогай.