Огонь

Обменники, штабы и кабаки,
Дымящиеся в урнах этикетки,
Открытые мангалы, бардаки.
Июль – кошмар стареющей кокетки.

Ей страшно, потно, зло и тяжело
Быть в городе в пустом зените лета,
Сдавать в ломбарды золото как лом,
Переживать весь город как телесность,

Удвоенную зноем, наготой,
Которая, как смерть, ей надоела.
«Я мать твою ведь знал» – один простой
Сказал ей, глядя вниз осоловело.

Дома низки. Столица, блин, Земли.
Лежит в руинах обозримый космос.
Мы никому нигде не помогли,
Страдальцы урн и тлеющих отбросов.

Читатели Флобера и Золя,
Ее частично праздные «клиенты»:
Друзья, френды, одной корысти для,
Для бесконечной идеальной ленты

Не-одиночества. Но одинок июль,
Он раскален, разъят и фанатичен.
Гудит машина. Что за Теодюль!
Что за дурак, схватившийся за тыщи!

«Я мать твою ведь знал». Что ж, может быть.
Мужчины право – говорить с намеком.
Но право есть – совсем не говорить,
Высокомерно празднуя над мозгом

Любым. И это право у нее
Еще в руках. Не вовсе охладело.
Гори окурком в урне, бытие,
Старей, отважно гибнущее тело.

VII. 1998

Меня арестовали у подъезда,
Когда я завершала переезд:
Коробки книжные, 24 места,
Затормозили зоркий ППС.

Квартира съемная, сибирская прописка,
Нет регистрации. Хозяйка вмиг – в отказ.
Татарин-участковый, сын Иблиса,
Нарисовался в сумерках «на раз».

Он пишет «данные» мои для протокола;
Хозяйка мечется: «Коробки – не вносить».
Я – с непокрытой головой, и голо
Нисходит снег, как протокол, насильн.

Крупа московская, ноябрьский синий вечер,
Машины дверца, как подъезда дверь,
Закрыта с клацаньем. О, я была невежда
В краю змееопутанных невежд!

Меж двух домов, со всем своим носильным,
Вися канатоходцем над Москвой,
Я прозреваю невесомый иней
Как частный случай дьявольских оков.

«Когда приехали? Зачем? Без документов?»
Он паспорт держит. Сумрачно глядит.
На дальних подступах,
среди сплошных умертвий
За этот час мой грешный дед убит.

В таком же холоде, в пустых снегах Донщины, —
Все для того, чтоб в некий звездный час
Рацеи мне с погонами мужчина
Читал о пребыванье в москвичах.

Чтоб в небо синее, известное, не глядя,
Я то же, что и он, могла понять:
Что здесь лежит, кольцом, столица ада,
Великих жертв хозяин, Пустосвят.

VIII. В ЭТОМ СВЕТЕ

Зеленый куб, заклятая печаль.
В саду усадебном, пародии Версаля,
Кусты подстрижены, как мелкий сорный чай,
Заваренный зарей – благоуханной сайкой.

Весна безлюдная, просторный окоем.
Все близко, сплюснуто, и облака продольны.
Мы на скамьях лежим и, глядя ввысь, поем
О том, что хорошо, что ничего не больно.

В голландском домике оконная слюда
Чистопромытая, вся в перекрестках рамы,
Нам открывает озаренье, даль,
И угол комнаты, что даль и озаряет.