Про котов и некотов

За спиной на фотографиях то обои, то гобелен какой-то, то комод, покрытый белой скатертью с вышивкой. Это наверняка большая комната, где я спала. В другом углу на диване было место тёти Али. Впереди слева – комната бабушки с дедушкой, сзади справа – комнатка моих родителей. К самым старшим я, кажется, никогда не заходила, зато в каморке мамы с папой была постоянно. Там стояла какая-то кровать не кровать, тахта не тахта, в общем, лежанка, и почти не оставалось свободного места, но было уютно. Из окна был виден маленький палисадник, в котором росли бабушкины георгины. Я их с детства именно потому и люблю, что они бабушкины. За палисадником была улица. Она и сейчас немноголюдна, а раньше и подавно. Можно было долго смотреть в окно и не увидеть ни одного человека. Машины и мотоциклы проезжали редко. Было тихо, спокойно, хорошо. Летом мы с девочками играли прямо на дороге, зарывая у обочины всякие клады со стёклышками разных цветов.

А окна в большой комнате выходили в маленький сад. Там росли яблони с мелкими, как ягоды, плодами, их называли ранетками, росли они сами по себе, как хотели, никто их не собирал, только я иногда осенью съедала несколько яблочек, сладких от морозца. Зимой в сад, как в столовую, каждый день прилетали снегири. Они были такими яркими, с розовыми, оранжеватыми или красными грудками, что иногда даже казались ненастоящими, будто сделанными для украшения ёлки. Если сидеть не шевелясь, то птицы не замечали меня, не пугались, долго клевали замёрзшие яблочки, перепархивали с ветки на ветку, даже их посвистывание через стекло было слышно.

Однажды, как ни была увлечена я снегирями, почувствовала боковым зрением движение слева – это Франтик бесшумно сел рядом. И мы оба стали смотреть на птиц за окном. У кота, наверное, был другой взгляд на снегирей – гастрономический или охотничий, трудно сказать, но сидел он неподвижно. Я уже не знала, на кого мне смотреть – на птиц или на Франтика – такой у него чёткий выразительный профиль, благородный нос, длинные белые усы. Пока я была очарована котом, птицы вспорхнули и улетели, только мелькнули в воздухе красные пятнышки. Но я не жалела – знала, что они прилетят завтра. Мы с моим ласковым другом в сером костюме с белой манишкой снова будем смотреть на них из окна, где слева и справа с подоконника свисали бутылки, внутрь которых просунуты верёвочки, чтобы в них стекала вода.

Франт был очень важной частью моей жизни, совершенно незаменимым существом. Я знала, что вечером он придёт ко мне, полежит на моей раскладушке, я буду гладить его, прижиматься к нему лицом, что-то шептать, а он, конечно, всё поймёт и сохранит это в тайне. Что бы ни случалось, даже самое неприятное, один вид кота поднимал мне настроение, я начинала успокаиваться и радоваться.

Есть старая чёрно-белая фотография, где я первоклассница. На ней старшая тётя Люда с печальным и строгим лицом, заплаканная младшая тётя Аля, удручённый сгорбившийся дедушка Гоша, а у меня улыбка до ушей, ведь я держу на коленях Франтика, папа нас фотографирует – такая редкость. Когда моя любимая бабушка Наташа тяжело заболела, меня временно поселили у родственников дедушки, и я не видела похорон, не знала, что бабушка моя умерла. От меня какое-то время скрывали этот факт, чтобы не травмировать. Почему-то мне не хватило чуткости самой понять, что в семье горе. Я радовалась переменам: тётя Люда приехала, привезла гостинцы, какая-то необычная суета, люди все кажутся другими.

Сейчас смотрю на эту фотографию и испытываю сложные чувства.

Прошло какое-то время, и мои родители решили переехать в общежитие пединститута. Было такое деревянное здание сразу по правую руку при спуске с горы по Никольскому взвозу. Сейчас там ничего нет, какие-то заросли. А в семидесятые годы в этом двухэтажном доме кипела жизнь: в каждой комнате жил преподаватель или другой сотрудник института, а то и целая семья.

Ещё в каждой комнате жили клопы. Это такие страшные твари, что даже рассказывать о них неприятно. Днём клопы были мало заметны, зато ночью они активизировались, что твои вампиры. Если удавалось быстро уснуть, я всё равно просыпалась оттого, что всё тело чесалось. Мама боролась с этим кошмаром всеми доступными ей способами, но клопы всё равно побеждали. Было и такое изощрённое средство: ножки кровати ставились в плошки с кипятком или керосином, чтобы клопы не смогли взобраться снизу. Но через какое-то время они сообразили, что к чему, и стали прыгать на меня с потолка…

И зачем я про них вспомнила? Даже бок что-то зачесался. Под майкой, правда, никого нет, и слава богу. Вот застряли эти клопы в сознании. Когда от них вроде бы совсем избавились, открыла я как-то книжку почитать. Книг у нас всегда много было, целые стеллажи. Раскрыла, значит, страницы – глядь – что-то полупрозрачное, как малюсенький листик, и потихоньку движется. Я сначала не поняла, спрашиваю у мамы, а она только взглянула, как охнет, скинула эту заразу на пол. Растоптать клопа, который не ел несколько месяцев, невозможно, потому что он абсолютно плоский, как бумага. Можно поджечь или проткнуть. Первый способ надёжнее, зато треску и вони от него… Гадость какая. Главное, дура, на ночь вспомнила, теперь чесаться буду беспременно.

В общем, переехали мы в это благословенное общежитие, и я решила забрать с собой Франтика. Спросила разрешения у дедушки, он был не против. Бери, мол, неси, мол. Ну, я взяла кота на руки, пронесла его несколько метров, он вырвался и пошёл обратно. Недоумению моему не было предела. Как так? Мы же друзья, как же это: он там останется, а я в другом месте буду. Нет, ты, Франтик, не понял, нам вместе будет очень хорошо, пойдём со мной, мой котик. Как я ни уговаривала, как ни пыталась его унести, кот не хотел покидать старый дом. Так и остался в нём. Сначала я каждый день приходила навещать Франтика, потом через день, через два. Но про кота не забывала, мне его не хватало в новой жизни.

Однажды пришла, а дедушка говорит: нет Франтика, несколько дней уже нет, не возвращается. Как, почему? Да старый он уже, ушёл умирать. Я не поверила, приходила ещё и ещё, но Франтик не вернулся.

Можете назвать меня бесчувственной сволочью, но потерю кота я переживала сильнее, чем смерть бабушки, а потом дедушки. Когда умерла баба Наташа, я даже не знала об этом, мне что-то сочиняли про неё, и потом не верилось, что бабушки нет, казалось, будто она просто уехала куда-то. Когда умер дед Гоша, я уже понимала, скорбела вместе со всеми, сначала испугалась, потом грустила, однако это не стало чем-то непоправимым, настоящим ударом. Что делать? Люди умирают. Но когда я поняла, что Франтика больше нет, то меня зашатало. Мир стал иным, восприятие изменилось, я не узнавала привычных очертаний. Всё потонуло в горе и слезах, в груди давило, трудно было дышать. Я шла, придавленная этим горем, как горой, еле передвигая ноги.

Я уже знала, что такое смерть. Знала на словах, читала в книгах, столкнулась с ней на похоронах родных людей. Но я не могла применить это понятие к своему Франтику, никогда не думала, что он может умереть. Почему с детства у меня такое отношение к котам? Не знаю. Может быть, потому, что видела в них – сначала только в одном из них – свою душу, своё сердце.

Глава третья. Чернушка и Бальзамин

– Будь котов!

– Всегда котов!

После Франтика много лет не было у меня никаких котов, пока я не поступила в аспирантуру Герценовского института в Ленинграде. Мы так его в обиходе называли. Официально он именовался ЛГПИ им. А. И. Герцена, потом, после всяких политических метаморфоз, РГПУ им. А. И. Герцена. Три года жила я в Ленинграде-Петербурге, а именно в шестом аспирантском общежитии на территории университетского городка. У него (у общежития) было удачное расположение: выходишь из здания, напротив – пятое общежитие, чуть правее – арка, идёшь вперёд и видишь слева памятник Ушинскому и административный корпус, а справа – выход к реке Мойке. Мне очень нравилась строгая красота набережной, прямые линии, серые оттенки неба, воды и гранита, я любила стоять там и смотреть вниз, на волны, накатывающие на ступени, по которым можно было спуститься прямо в воду, и вдаль, поворачивая голову то направо, к Невскому проспекту, то налево, к Гороховой улице. Если из общежития пойти не вправо, а влево, то там тоже будет арка и выход к Казанскому собору. Очень удобно. Была ещё пара проходов, вдалеке от нашего общежития, до которых мне идти было как-то лень.

Зная несколько выходов с большой территории университетского городка, этим пользовались не только преподаватели и студенты, но и аферисты. Одна из таких драм разыгралась на моих глазах. Мы с Володей выгуливали нашего котёнка Максика рядом с главным входом, где памятник Ушинскому, вдруг со стороны Мойки вбежали два парня и быстро скрылись в арке-проходе между зданиями разных факультетов. Где-то там занимались физики, где-то философы и прочие умные товарищи. Мне такая скорость показалась несколько странной, но мало ли почему люди быстро бегают? Оказалось, моя интуиция верно уловила душок криминала, так как спустя секунд десять, запыхаясь, словно гнались по следу (кого? зайца? волка? волков в овечьей шкуре, вот кого!), появились две женщины средних лет. Увидев нас, внешне таких приличных и внушающих доверие, они остановились и спросили, не видели ли мы двух парней. Мы ответили утвердительно. «Они нас обманули! Подсунули „куклу” вместо денег!» – и женщины побежали в указанном нами направлении. Конечно, мошенников они не догнали.

Но, упомянув Максика, я опережаю события. Он ведь не сразу на свет появился. Этому предшествовали весьма драматические истории.

Поселилась я, значит, в шестом аспирантском общежитии. Правда, это произошло не сразу после поступления. В отделе аспирантуры сказали обратиться к коменданту Эмме Серафимовне, штаб-квартира которой находилась в пятом общежитии.

О, можно мне небольшое лирическое отступление? Оно навеяно редким отчеством коменданта: стало быть, отца Эммы звали Серафимом. Хорошо, что не Херувимом. Впрочем, в ангельской иерархии серафимы на первом месте, значит, всем Серафимам, Серафимовичам и Серафимовнам на роду написано быть начальниками. Девять чинов ангельских с удивительной иронией обыграл в своей комедии «Дело» наш драматург Сухово-Кобылин: в комментарии действующие лица разделены на Начальства (отсылка ко второй ангельской степени – Господствам), Силы (Силы, они и в иерархии Силы), Подчинённости и Ничтожества. Тут одни ремарки уже говорят о таланте автора.

Всё, продолжаю.

Я зашла в пятое общежитие, пообщалась с дщерью Серафима, на хитроватом лице которой был написан нескрываемый меркантильный интерес. Дама была опытная, прошла сквозь огонь и воду, это выдавало потрёпанное немолодое лицо, уверенный, чуть вульгарный голос и манеры барыни, окружённой приживалками. У меня с собой не было никаких подарков, ведь я не знала, как нужно себя вести с такими людьми. Эмма Серафимовна была весьма любезна, пообещала поселить меня в общежитии, как только там освободится место.

Как я потом поняла, там было свободное место, и не одно, но попасть в общагу, минуя коменданта, было нельзя. А пока я, верящая людям на слово, стала жить у маминой знакомой, Галины Никитичны. Адрес у неё был интересный: улица Бассейная. Помните, у Маршака: «Вот какой рассеянный с улицы Бассейной»? Потом эту улицу переименовали в Турку. Как она сейчас называется, не знаю. Дом был, по моим меркам, очень высокий, этажей шестнадцать, наверное. Квартира Галины Никитичны была где-то высоко, может быть, выше десятого этажа. Из окон вид открывался замечательный: стрелы улиц, пересекавшие друг друга, высотные дома, островки зелени, автомобильные стоянки, детские площадки, в общем, разные геометрические фигуры на огромном листе района.

Мне там очень нравилось, и хозяйка была гостеприимная, часто угощала своим любимым супом, который в первый раз поверг меня в изумление: очень большая суповая тарелка была наполнена горячей водой, в которой плавало несколько маленьких кусочков капусты. Я честно пыталась выхлебать это озеро, но не смогла. Мне было неловко из-за такой экономии, из-за того, что пенсионерка вынуждена меня кормить из своих скромных средств, из-за того, что не могу изобразить восторг при виде этого супа. Деньги какие-то у меня были, я стала покупать продукты, чтобы можно было нормально питаться нам обеим, а капустный суп ела мини-порциями.

Так прошёл месяц. Я училась, ездила на занятия в разные корпуса Герценовского института и ждала, когда освободится место в общежитии. Терпеливая Галина Никитична уже несколько раз интересовалась этим моментом. Я заходила к коменданту, но получала отрицательный ответ.

Наконец я сообразила обратиться за помощью к отцу. Он когда-то сам учился в аспирантуре ЛГПИ и даже жил в том же общежитии, куда я так рвалась. Из телефона-автомата я позвонила папе. Узнав, как зовут коменданта, он расхохотался: надо же, Эмма Серафимовна всё ещё там? Отец тогда жил в Мурманске и намеревался вскоре приехать в Ленинград по делам, но, чтобы быстрее мне помочь, сказал, что передаст кое-что со своим бывшим студентом, и проинструктировал меня, как разговаривать с комендантом.

Через день-два я встретилась с упитанным хитроглазым посланцем, он передал мне увесистый свёрток, от которого вкусно пахло рыбой, и подмигнул: дескать, действуй. Мне, воспитанной мамой на чистых и светлых идеалах человеколюбия и бессребренничества, пришлось слегка переформатироваться, хотя это было неприятно. Я взяла рыбный свёрток, изобразила на лице нечто макиавеллевское и бодро зашла к Эмме Серафимовне. Села напротив, как равная, и сказала вкрадчивым голосом что-то вроде: мой папа, Геннадий Георгиевич, передаёт вам большой привет, он скоро сам будет здесь и обязательно вас навестит, а пока шлёт вам вот этот скромный презент – и протянула остро пахнущий пакет. Эмма Серафимовна оценила сей ход весьма благосклонно, изобразив на лице приятное удивление и даже умиление. «Ах, какая рыбка! – воскликнула она. – Ну конечно, я помню вашего папу, мне очень приятно, что и он тоже помнит меня. Как хорошо, что вы тоже здесь. Да, кстати, появилось место в шестом общежитии, в такой-то комнате. Там живёт одна девушка, она скоро заканчивает аспирантуру. Характер у неё неприятный, она ни с кем не уживается, но вы попробуйте».

И я переехала в шестую общагу.

Девушку звали Лиля. Держалась она независимо, ходила быстро, говорила громко и отрывисто, и потому сначала я поверила словам коменданта. Но прошло несколько дней, и стало понятно, что Лиля – мягкая и нежная натура, которая привыкла защищаться от мира внешней резкостью. И мы подружились. Вместе пили чай, рассказывали друг другу о себе, делились разными секретами. К ней как-то зашёл молодой человек, который по её просьбе перевёл тексты нескольких песен Патрисии Каас. Певица была тогда очень популярна, все её слушали, а французский мало кто знал. Звали этого парня Володей, был он крупный, какой-то то ли несобранный, то ли неуклюжий, то ли стеснительный, но чем-то вызывал симпатию. И когда через несколько дней я встретилась с ним в коридоре, то, сама себе удивляясь, пригласила его к нам на чай, чему тот обрадовался.

С этого момента наши отношения с Володей стали развиваться, а примерно через год мы решили пожениться. Намерения наши были самыми серьёзными, мы подали заявление в Куйбышевский ЗАГС, но пришлось ждать несколько месяцев, когда подойдёт наша очередь зарегистрироваться. Эмма Серафимовна пошла нам навстречу и выделила маленькую комнату ещё до бракосочетания, сказав: «Смотрите, чтобы поженились, а то скажут, что я поощряю разврат». Мы клятвенно обещали.

О, как мы радовались отдельной комнате! Я смастерила какие-то сложнодрапированные шторы, чтобы хоть немного украсить скромное жильё, где-то мы нашли убогий холодильничек без морозильной камеры. Толку от него было мало, но кое-какие продукты там можно было недолго хранить. Всё-таки это был какой-никакой, но свой холодильник. На кухне стоял большой общественный, однако оставлять там продукты было чревато: они постоянно пропадали.

В общежитии время от времени появлялись уличные коты. (Нет, не подумайте ничего плохого про уличных котов: это не они воровали продукты из общественного холодильника!) Я не обращала на котов особого внимания, да и непонятно было, то ли они чьи-то, то ли ничьи. Всегда находилась сердобольная душа, обычно девушка, которая их подкармливала, и всегда находился их гонитель, обычно парень, который в прямом смысле этого слова выпинывал непрошеных постояльцев. Проявления первого я видела сама, о втором только слышала от других – я бы не позволила пинать кота.

По отношению к животным можно судить о человеке, это как лакмусовая бумажка: жалеешь их, видишь в них своих братьев – ты гуманист, обижаешь, бьёшь, издеваешься – нравственный калека.

Только однажды, в виде шутки, я позволила себе высказаться о четвероногих грубо. Было это много позже аспирантуры. Моя знакомая попросила помочь её дочке. Девочка училась в шестом классе, им по русскому языку задали написать три текста в подражание «Вредным советам» Григория Остера. Пришлось экспромтом за несколько минут сочинить.

Не ходите, дети, в школу.

Ну зачем вам буквы знать?

Цифры тоже бесполезны

Для младенческих голов.

В слабой памяти, конечно,

Не задержится ничто.

Голова лишь разболится.

Ну а это вам на что?

Папа с мамою прокормят

Своё милое дитя.

Не ходите, дети, в школу,

Не теряйте время зря.

Если вы в трамвае сели,

Место заняли своё,

То зубами и когтями