Гарнизон в осаде

Поутру с атакой на укреплённые редуты туркам не повезло. Зато как повезло днём, на дороге! Получается, подсовывали им, превосходящим русских по численности раз в десять, а то и в двадцать, сначала один полк, потом другой, третий… Что, басурмане, справились с одним полком? Вот вам следующий, развлекайтесь дальше! Эта мысль тяжелила головы, давила на плечи, и – прав Вахрушев – хотелось напиться, чтоб не думать. Напиться, чтобы прогнать, вымыть из памяти картину долины, на две версты заваленной трупами русских солдат.

Пили молча, не чокаясь.

Глава 7

Милка помогала накрывать на стол, робко поглядывая на Звегливцева, он улыбнулся ей печально и опустил голову. На выходе из гостиной она задержалась на пороге, встала, прислонившись к косяку, не отрывала глаз от офицера. Граф Звегливцев, обернувшись случайно, увидел её, посидел, вертя в руке стакан со спиртом, оглянулся ещё раз, другой, обвёл взглядом товарищей – они сидели, склонившись, уставившись в стол, словно боялись, что подымут глаза и снова уткнутся взглядом в груду окровавленных тел. И он поставил стакан, направился к девице.

– Ты из-за чего плачешь?

– Страшно… Турки придут сюда?

– Мы не позволим. Знаешь, скольких я сегодня на тот свет отправил? Девятерых!

– Правда?

Булгарка подняла восторженные глаза – очаровательные тёмно-карие глаза смотрели на драгунского поручика по-детски доверчиво и восхищённо! Такая преданность в её взгляде! Фёдор взял девушку за плечи, потянул вглубь неосвещённого коридора, подальше от любопытных взоров.

– Боишься турок?

– Боюсь… – прошептала она, всхлипнула и прижалась к широкой груди графа, как маленький ребёнок прижимается к родителям, когда ищет защиты.

– А меня?.. – спросил он, приподнимая её подбородок, заглядывая девице в глаза, и осёкся, словно поперхнулся. Товарищи хором внушали, что Милка влюблена в него, да поручик и сам это видел, и захотелось услышать, что она чувствует, но язык не повернулся, чтоб прямо спросить, смог вымолвить только. – Меня боишься?

– Нет! …Я боюсь, чтобы тебя не убили! – пролепетала она.

По коридору медленно плёлся Алсуфьев, еле передвигавший ноги, он почти висел на своём денщике, который бережно то ли вёл то ли нёс хозяина, приговаривая «Шажок, другой… ещё шажок…». Звегливцев спросил:

– Вам помочь?

Штабс-капитан остановился, посмотрел на молодого графа и красавицу, вцепившуюся в него, отрицательно покачал головой:

– Не могу в комнате… лежать не могу – задыхаюсь… когда стою, сижу, хоть дышать могу… Лучше со всеми… – пожаловался, объяснился и дал совет. – Спешите жить, поручик!.. Спешите, не откладывайте на завтра… Вы ж видели сегодня… Спешите жить… – и, тяжело дыша, потащился дальше.

Звегливцев наклонился к Милке, взволнованно спросил:

– Так не боишься меня, а пойдёшь?.. Ко мне пойдёшь?

Та кивнула согласно, улыбнулась робко, доверчиво. Фёдор подхватил девушку на руки, она обняла, уткнулась в его щёку, коснулась своими губами… Алсуфьев, оглянувшись, увидел, что граф-богатырь поднимается по лестнице и несёт Милку, что прижимает голову к его плечу.

– Слава Богу… Хоть одному повезло… – пробормотал он. – Что ж, Звегливцев заслужил награду…

Глава 8

С утра ждали нападения. Генерал-майор Ралль объехал редуты, побывал на кронверке, на блокгаузе. Нагель и Куприянов с самого утра были около северного вала, выезжали время от времени на возвышенность. Казаки сообщали, что в лагере визиря шумно: видать, празднуют вчерашнюю победу, делят трофеи, а приготовлений к атаке незаметно. И генералы перебрались в город, устроились на крыше крайнего дома. Тревожное ожидание продолжалось. Речка запружена, перед насыпью уже создано озеро, через которое неприятель вряд ли пройдёт.

Ночью из драгун в карауле стоял эскадрон Каплева, он сейчас отдыхал, Лужницкий стоял на южном валу, а перед северным те же два эскадрона, что вчера сражались. Звегливцев и Лапин сегодня командовали полуэскадронами, заменяя штабс-капитанов: раненого Алсуфьева и Рейнскампфа, который, в свою очередь, сейчас был за капитана. Пока было тихо, расположились на траве, на камнях, лошадям позволили пощипать траву. Все были хмурыми. Лишь граф Звегливцев, отрешённый от действительности, светился, как солнце, выглянувшее в просвет меж чёрных туч. На него оборачивались с завистью и хмыкали многозначительно. Как иначе, если его счастливая физиономия притягивала к себе взоры? Один, второй поинтересовался: мол, как, поручик, ночь прошла? Не утомился?

– Отстаньте! – огрызался он.

– Граф, ну что злитесь? Мы ж рады за Вас! Я вот заснуть не мог, перед глазами пехотный изрубленный полк был… – объяснял Вахрушев. – Хоть бы Вы поделились, от тягостных мыслей отвлекли.

Звегливцев изо всех сил старался быть столь же мрачным, как и товарищи, но не получалось! Он отошёл в сторону, прилёг на траву, смежив ресницы, чтоб не видеть ничего, кроме полоски голубого неба. Однако Лапин не дал помечтать.

– Что, не выспался, граф? – спросил он, присаживаясь рядом.

– Лапин! И ты туда же! – процедил Фёдор сквозь зубы. – Хоть ты-то бы не приставал!

– Да я ж не ёрничаю… А куда ты от шуток товарищей денешься? Не помнишь, сколько острот мне пришлось выслушать до и после свадьбы? Сейчас – твоя очередь.

– Я в твой адрес ни одной похабной шуточки не отпустил!

– И я ничего похабного не говорю.

– Да понимаю я, понимаю… Но это – моё и только моё! Неужель я должен делиться сокровенным, чтоб другим поднять настроение?

– Считай, что завидуют, и прости.

Звегливцев помолчал, следя мечтательными, влажными глазами за движением облаков, наплывающих одно на другое, улыбнулся и всё ж сам не утерпел, поделился. Ну с кем ещё поговорить, кроме Лапина – во-первых, надёжного друга, во-вторых, счастливого влюблённого?!

– Знаешь, а я и впрямь чувствую себя, словно блаженный молодожён… Сам не ожидал такого… – прошептал он.

– Рад за тебя. И за Милку. Она давно по тебе сохнет.

– Да… Милая Мила… Какая она… пьянящая и бесконечно милая! Какое это счастье! Ты знал и не говорил! – и Звегливцев ткнул кулаком в бок Лапина.

– Осторожней, медведь! Я и так в синяках! – воскликнул тот.

– Не обижайся, меня просто распирает от избытка чувств. …Знаю, я давно мог взять её, но боялся. Думал, произойдёт это, и она мне разонравится. Раньше, с другими женщинами, было так: проведу бурную ночь, а наутро всё, видеть не хочу. Ощущение, словно в сточной канаве побывал… Одно желание – смыть с себя всё! Соблазнял какую-нибудь девку, бабу иль даже даму – пока ласкал, испытывал восторг, а утром – поскорее бы выкинуть из памяти её имя, лицо… Всё казалось грязью, постыдной низостью… Лишь оторвался от женского тела, и сразу ж – с разбегу в реку иль озеро, и бултыхаюсь, плещусь в воде, чтобы забыть, очиститься… А с Милой… Казалось, в рай попал, что я не на земле, а где-то вон там, среди нежных лёгких облаков… Утром умываться не хотелось: было жаль смывать запах её тела. Такой влекущий, чарующий запах, родной…

– Значит, ты влюблён? Только когда мы влюблены, близость – не похоть, не грязь, а неизъяснимое блаженство.

– Да, любовь… Любовь… – молодой граф повторил несколько раз это чудное слово, как бы примеряя к себе, как гурман катает на языке драгоценное вино, пробуя на вкус. Видимо, слово подошло, оно было тем самым, и он улыбнулся радостно. – Это любовь… Какая она сладкая, до безумия прекрасная… Провёл с ней ночь и не насытился… Знал бы ты, какая она, какая!.. я понял, что люблю, безумно люблю!.. Но молчи! Я говорю это лишь потому, что меня распирает от счастья, кажется, я взорвусь, не высказавшись!