Стрекозка Горгона. Зимние квартиры

– Странно… А, может, сон вещий…

– Странно, странно, – согласился Кало и стал размышлять. – Сколь годов-то старухе нашей? Может, и померла, пришёл срок. И ничего удивительного, что с Танюхой поговорить напоследок захотела… Может, сказала б что важное? Прости, стрекоза, не знал…

– Тань, ты должна была почувствовать: жива Пелагея иль нет, – неуверенно сказал Серж.

– Не знаю… Не хочется верить…

– Не хочется, – согласился Серж. – Но и такое может быть. Дай-ка палку! – повертел её в руках. – Ошкурена и обрезана с обоих концов. Черенок для тяпки или подпорка для старика… Может, кто по грибы ходил да потерял?

– Здесь люди ходят по грибы? – машинально переспросила Татьяна, хотя это её вовсе не интересовало.

– Неужель не ходят? Что: и грибов не пробовали? – удивился в свою очередь брат. – Ну, кто б ни потерял, а палочку прибрать надобно. Если во сне ты её от Пелагеи получила, может, она тебе силу свою передала. Вдруг да она твоей волшебной палочкой будет?

– Шутишь иль всерьёз? – вздохнула Таня уныло. – А хотя?.. От Пелагеи всего можно ждать.

– Ну и решено… И давайте спать: утро вечера мудренее, – авторитетно подытожил Кало и, поворочавшись немного, заснул, повернувшись спиной к сестре, носом уткнувшись в спину Трофима, что расположился с краю ковра. Серж, обняв жену, укутал себя и её поплотнее и тоже заснул, а с Тани сон как рукой сняло. Лежала, моргая глазами, уставившись в звёздное небо. Убеждала себя, что надо заснуть, может, цыганка ещё раз приснится и доскажет всё, что не успела, но, увы, не получалось. Размышляла, раздумывала, что это было: глупый сон, на который можно не обращать внимания, или сон вещий? …Получается, цыганка успела что-то передать, во сне клюка осталась у Тани в руках. Но что это означает? Лишь одна здравая мысль за всю ночь в голове появилась: перво-наперво бабушке написать, посоветоваться.

Глава 7

После бессонной ночи чувствовала себя выбитой из седла. Точнее, сидела-то в седле, но чувствовала себя неважно. Без Николая и о полученной во сне палочке забыла бы. Он её подобрал и попросил Трофима приделать подобие темляка. Слуга, просверлив отверстие, вдёрнул кожаный ремешок, Таня продела руку в петлю, и всё – палка при ней, не потеряется.

Небо заволокло тучами, потеплело, снег мягко скатывается с веток и с глухим шорохом шлёпается в сугробы. Отряд повернул в другую сторону. Три дня двигались на запад-юго-запад, теперь направление – восток-юго-восток. С дороги, соединяющей сёла предгорий Балкан, свернули и часа три пробирались по лесу и узкому ущелью, обходя какое-то турецкое село, вышли на ту дорогу, по коей с юга, из самого Константинополя, идут караваны в Шумлу. Эта дорога чуток шире, но меры предосторожности пришлось усилить, а двигались из-за топографических работ по-прежнему медленно, нога за ногу, по-архиерейски важной поступью.

Дорога, войдя в короткое и узкое ущелье, полого спустилась. Странно даже: отчего туркам не пришло в голову расширить проход, подорвав иль каким-нибудь образом раздробив небольшие скалы? Незамёрзший ручей шумно прыгает по камням, мостика нет. За ним начинается затяжной – версты на две – подъём в пологую гору. Сегодня впереди с пандурами идут капитан Бегичев и взвод Звегливцева, они уже скрылись из глаз, по горе ползёт пехота, ведёт вьючных лошадей. А вокруг ручья – серые валуны, разбросанные беспорядочно. Меж валунами и на них – сосны и густые заросли вездесущего терновника, чьи голые ветки торчат, словно иголки из подушечки-игольницы. Сосны вцепились корнями в камни, удивляя своей живучестью, причудливо изогнулись, почти висят высоко над землёй и растут ведь, глаза радует их сочная зелёная хвоя. Проводники сказали, что ручей впадает в Камчик, до него около четырёх вёрст. Один взвод драгун отправился влево, другой – вправо. Лужницкий со своим эскадроном и половиной отряда пандур в арьергарде. Таня с взводом мужа медленно продвигаются вниз по течению ручья. В руках Сержа бумага и карандаш, у Руперта – тоже: чертят, советуются меж собой, на глаз пытаются определить крутизну склона, а Николай заглядывает в их планшеты и выспрашивает, что к чему.

Вдруг сонную тишину разорвали звуки выстрелов, повторяемые эхом многократно. Арьергард вступил с кем-то в бой. Пока вернулись к дороге, стрельба стихла. Штабс-капитан Алсуфьев, крутящийся у ручья на гнедом дончаке, прокричал:

– Лапин, взвод спешить и к Лужницкому, стрелков в цепи не хватает. Руперт – ко мне!

Да, большая часть пехоты миновала ручей, поспешно поднимается в гору, здесь только хвост колонны, два иль три взвода пехоты, вместе с драгунами они, стало быть, отбили одну атаку, готовятся встретить другую. Драгуны спешились, бросили поводья коноводам и, скинув мушкеты с плеч, побежали вверх по обледеневшему склону. Поручик Лапин вскарабкался на округлый камень и указывает солдатам, какие места занимать. На скалах – пандуры и офицеры. На скале слева от дороги Любомир, рядом с ним Лужницкий, он разглядывает в подзорную трубу неприятеля, Таня подъехала к ним.

Там, на снежной равнине, темнела и рокотала яростными выкриками большая толпа конных турок. А на снегу перед прибрежными зарослями – три лошадиных трупа и, кажется, убитые. Османы сделали один наскок и отхлынули обратно, на расстояние, куда пули от русских мушкетов не долетают. Татьяна попросила:

– Всеволод Аркадьевич, позвольте мне в трубу глянуть?

Он оглянулся и чуть не выругался:

– Что за глупости?! Спрячьтесь за утёс!

Однако Лапина протягивала руку, и он, поморщившись, как от зубной боли, наклонился, протянул подзорную трубу. За спиной Татьяны, слева и справа от дороги, Алсуфьев размещал конных драгун. Штабс-капитан обратил внимание молодых офицеров на выбранную Лужницким позицию:

– Учитесь, господа! Удачное место, лучше и не вообразить. Погоню заметили в версте отсюда, но там капитан бой принимать не стал.

Таня всматривалась в турок, благодаря подзорной трубе стали хорошо видны их смуглые лица. Начальник в красно-зелёной чалме со свисающими с левого бока кистями что-то кричит и размахивает рукой, на пальцах которой блестят перстни. Рвётся в бой, у него одно желание – убивать и убивать неверных. Рядом с ним молодые, что смотрят подобострастно, ловя каждое слово начальника, но при этом вопросительно оглядываются. На кого? Ага, вот он: сидит на коне, уперев руку в бок. Тоже выглядит важной персоной: немолод, широкоплеч, на лице – досада, раздражение, будто его силой оторвали от чего-то важного и намного более приятного. Этот турок готов повернуть назад. «Ну и правильно, поворачивай, дома тебя ждёт кофе, длинный чубук, ты развалишься на своём ложе, будешь нежиться в тепле и комфорте. А здесь – пули, холод. Поворачивай, поезжай домой и других уводи», – мысленно уговаривала Таня сего вальяжного турка.

– У них нет единоначалия, – поделилась наблюдениями с капитаном, – спорят, нападать иль нет. Один неистово в бой рвётся, другой отговаривает… Молодые, похоже, боятся этого, свирепого…

– Кто там неистовствует? – спросил капитан.

– В красно-зелёной чалме, на жеребце с подпалинами…

– Жаль, штуцеров[2 - Штуцер, мушкет – оружие, использовавшееся в русской армии. По дальнобойности штуцера раза в 2-3 превосходили мушкеты, били метко, однако заряжать их было очень сложно: патрон в штуцер забивали со стороны ствола молотком, в течение боя солдат мог сделать из него лишь один выстрел. А на перезарядку мушкета требовалось менее минуты, потому они были более распространены.] нет, а из мушкета не достать. Подстрелить бы свирепого, глядишь, остальные б назад повернули… – процедил Лужницкий.

– Только б не вздумали обойти, – встревоженно сообщил Обручев. – Справа, метрах в трехстах, тоже удобный спуск к ручью.

– Не осмелятся, – отмахнулся Лужницкий. – Им видно, сколько пехоты в гору поднимается, не захотят меж двух огней попадать.

Вот турки задвигались, тот, что спорил с самым ярым, с ленивым безразличием махнул рукой.

– Всё. Атаковать собираются! – сообщила Таня.

– К бою! – зычно скомандовал Лужницкий и бросил на Лапину недовольный взгляд. Она, привстав на стременах, протянула ему подзорную трубу и услышала грозное, почти грубое:

– А Вы, мадам, назад, в укрытие!

Таня попятила коня, но далеко отступить не смогла – за утёсом сгрудились драгуны с обнаженными палашами, и она, сдав немного назад, лишь постаралась плотнее прижаться к серо-бурому камню.

Стрелки укладывали поудобней свои мушкеты, прижимались щеками к прикладам, щёлкали затворами. Вот масса турок рванула с места, понеслась вперёд, топот и исступлённые гортанные выкрики огласили долину. Лужницкий рявкнул: «Огонь!», его команду повторили взводные. Дружный залп! Другие голоса крикнули: «Пли!» Ещё залп! Небольшой перерыв, и снова голос Лапина и егерского офицера слева, Ветрова, Эссена справа: «Пли!» Залп, за ним другой!!! Взводные отдавали приказы по очереди: пока одни перезаряжали мушкеты, другие стреляли, огонь вёлся почти безостановочно.

Но всё ж в светлый проём меж двух скал ворвались бешено орущие всадники, впереди – трое безусых, отчаянных, за ними – начальник в живописной чалме. Выстрел – и первый из всадников завалился на спину, конные драгуны схватились со следующими. Выстрелы, лязг, скрежет и звон металла, крики, храп коней, дым от выстрелов! Лужницкий слева сверху палит из пистолетов, пандуры – с правой скалы. Свирепый турок выделил Алсуфьева, выбрал его в качестве своего личного противника, выстрелил с левой руки, но штабс-капитан увернулся от пули и, дав шенкелей коню, рванулся на него. Но в этот момент промелькнула, словно огромная птица, большая тень. О! Это Любомир прыгнул прямо на спину сему бешеному турку, тот, извернувшись, проворно махнул ятаганом назад, чтоб разрубить врага. Кто кого? Таня в ужасе впилась в него глазами и подняла руку, приказывая турку: «Замри!» Ятаган, рубанув по куртке, не вошёл глубоко. Однако… серб в крови… Откуда? …Подняла глаза… Что за жуть!? Любомир, вцепившийся в плечо противника, перерезал ему горло, это кровь турка хлынула на него. …Голова с чёрными усами болтается сбоку, и серб выталкивает убитого из седла, но сзади над ним занёс саблю другой турок, промахнулся с первого раза, потому что конь под убитым хозяином, чуя на спине чужака, вертится, пытается встать на дыбы. …И тут ещё одна «птица» с криком «И-и-эх!» падает на добычу – на того, что хотел достать Любомира. Николай! Он ещё в прыжке рубит палашом по седоку, легко выпихивает того из седла, усаживается на коня, оглядывается, хватает первого подвернувшегося противника, выворачивает тому руку с ятаганом, подносит палаш к горлу. «О, хоть ты не режь голову, не надо!» – взмолилась про себя Таня. Безусый испуганный турок уже выронил клинок, не сопротивляется, и Николай, зажав левой рукой его шею, обратился в другую сторону: просвистел палашом, отбивая удар всадника сбоку от него. А Любомир всё ещё возится со своей жертвой. Сапоги всадника зацепились за стремена, падать под копыта безголовое тело не желает… наконец, неуклюже вываливается, сползает, голова, наполовину отделённая от туловища, напоследок блеснула белозубым оскалом… Таню чуть не стошнило от этой картины, в глазах помутилось. Как за последнюю соломинку, ухватилась за «Пелагеину» палку, и – помогло! Снова голова стала ясной.

И… кажется, всё… Пока следила за Любомиром и Николаем, драгуны Алсуфьева расправились со всей прорвавшейся в это неглубокое дефиле группой осман. Обручев, подняв клинок, осматривает след крови на лезвии, с гордостью показывает Руперту, тот демонстрирует своё окровавленное оружие. С кем они бились, Таня и заметить не успела. Выстрелы уже не столь дружные, крики и топот откатываются, становятся тише… На этот узкий участок дороги ворвались десятка полтора самых отчаянных оттоманов, попав под перекрёстный огонь да палаши конных драгун, кто-то повернул назад и ускакал, а здесь целы лишь двое: тот, кого держит Николай, и один зажат между унтером и солдатом. Нет, вон ещё безоружный пугливо озирается, укрывшись от клинков под шеей лошади, и один выбитый из седла поднял голову, оглянулся, но тут же снова скрючился, вжимаясь в землю, – притворяется мёртвым.

Всё перекрывает властный крик Лужницкого:

– Отбой! – через минуту слышен его уже более спокойный, почти благодушный голос.– Довольно!

Алсуфьев с восхищением уставился на Любомира, пытающегося усмирить храпящего, яростно косящего красными глазами турецкого жеребца:

– А ты молодец! Молодец! Важную птицу завалил!

Да, прыжок Николая был ловчее, изящней, зато Любомир поверг наземь неистового начальника неприятельского отряда. Серб зло сплюнул, брезгливо оглядел свою окровавленную одежду и хрипло произнёс:

– Эти аяны и паши другого не заслуживают!

А конь под ним всё ещё бунтует, он бы скинул незнакомого седока, но здесь, в тесноте, не хватает места для взбрыкиваний.

Лужницкий требует:

– Доложить о потерях!

Алсуфьев оглядел своих: здесь, сжав зубы от боли, держась за товарища, с трудом сидит в седле один солдат – у него перерублена ключица. Таня тряхнула головой, чтоб опомниться от жутких картин, и осторожно протиснулась к раненому. Из зарослей, из-за валунов справа и слева от дороги слышны голоса взводных: «У меня потерь нет!»; «Все целы!» и голос Лапина сначала: «Без потерь…», затем его почти истошный крик: «Целищев, ты где? …У меня только Целищева нет». Николай отзывается:

– Здесь я, цел!

– А зачем убёг?! – орёт Лапин.

– Мушкет заело, так я палашом решил помахать, – громко отвечает Николай и, оглядываясь на столпившихся возле него, жалуется картинно. – И что за взводный у меня? Ишь, выдумал: убёг. А чего мне там с заклинившим ружьём делать?