Объект

У стены напротив сгорбилась Ханни. Стояла на коленях, даже толком не сумев сползти на пол. Одну руку она прижимала к левому боку, другая безвольно болталась вдоль тела, и пальцы на ней торчали под неестественным углом, сломанные в нескольких местах. Кровь стекала из разбитого лба, заливая подбородок. Один глаз заплыл, превратившись в сплошной вздутый бугор. И дышала она с трудом. Из груди с каждым вдохом вырывались тихие хрип и хруст: рёбра были раздроблены.

– М-м-м… – тихо застонала она, и стон перешёл в шипение боли.

Первый медленно поднял голову. Он тоже едва дышал, его майка была пропитана кровью, пугающе промятая внутрь в нескольких местах. Переломы уже начали распухать, а ссадины пылали огнём.

– Д-да… – сквозь одышку вдруг просипела Ханни. – Так тебе и… Чёрт… Ничья!..

И тут коридоры погибшей исследовательской базы огласил резкий топот ног. Сумрак прошили упругие нити света. В кабинет, ставший склепом Толю, ворвались люди с оружием, в мощной меха-броне, пригвоздив к месту Первого и Ханни лучами подствольных фонарей.

– Руки за голову! Встать! – лязгнул голос, усиленный динамиком шлема.

Первый ещё попытался подняться, но Ханни так и осталась стоять на коленях, роняя вокруг капли крови из разбитого рта. К ним подбежало по двое солдат. Зажав Ханни и Первого между своими армированными телами, они вздёрнули их на ноги и куда-то поволокли.

***

– Я любила его… – прошептала Ханни, лёжа в темноте на полу тряского фургона, из последних сил отставляя подальше от себя повреждённые кисти, скованные наручниками.

– Я тоже, – буркнул Первый, скорчившись на холодном металле и уже не пытаясь сесть. – Ну, то есть… Он всем нам был вроде отца…

Первый замолк, чувствуя жар на щеках. Ханни с невыразимой горечью прохрипела над ухом:

– Знаю… Мне, наверное, тоже… Как ты мог?!

Сухой проволочный ком встал у Первого поперёк горла. С болью сглотнув, он всё же произнёс:

– Это не я. Он сам.

В темноте раздался её горестный всхлип:

– Сволочь. Ты это всё. Не будь тебя там…

– Нет. Может быть, не так рано, но… А тогда – либо я, либо он.

Теперь Ханни зашлась хриплым смехом, и у Первого от этого звука будто что-то разорвалось в груди. Он раньше и не знал, что бывают ещё какие-то чувства, кроме ярости и жажды выжить.

– Ханни…

Но она перебила его, прерываясь от боли:

– Т-тогда? Х-ха! Ну да… теперь-то мы… в полной жопе. И не знаю вот… кого благодарить. Может, Толя?

Её каркающий хохот скатился в рыдания. И Первого вновь, как на базе, захлестнул всепоглощающий страх. Слепой первобытный ужас, проникающий в каждый закоулок сознания, сжимающий ледяными клеммами виски, мелкими влажными присосками бегущий по спине, животу. «Ханни плачет? Такое возможно?» Это никак не укладывалось в его голове. Он как будто опять вернулся в свою камеру – с голубоватым светом, сочащимся сквозь прутья решётки, с тихим воем угасающего Седьмого. Первый не осознавал, что убил его, хоть больше и не был в трансе. Если он это и сделал, то из жалости, чтобы пресечь мучения. Ведь Седьмой всё равно уже был мёртв. То, что от него осталось, горело в бреду агонии. «Интересно, солдаты забрали бы его? Нет… Наверное, поступили бы также, понимая, что ему конец».

Первый вспомнил подошвы ботинок. Ноги какого-то трупа, стопы которого так неуклюже вывернулись вбок, а брюки задрались, открыв щиколотки со сползшими носками. Он зацепил их взглядом, брошенным из-под криво накинутого на голову мешка. И теперь ещё острее почувствовал смесь запахов крови и хлорки. Отчётливее ощутил, как давят на его запястья браслеты.

Металлический запах крови – его крови и крови Ханни – наполняющий тьму фургона. Пробивающийся сквозь плотную ткань чёрного мешка… Он ничуть не удивился внезапно обретённому знанию о том, как устроены замки наручников. И что застёгнуты они на нём неправильно: руки не завёрнуты за спину, а сцеплены впереди. Да и вообще, пожалуй, он мог бы разорвать стальную цепочку. Но… Рядом плакала Ханни. Ханни, от которой в её нормальном состоянии не дождёшься и слезинки… А вокруг сочилась запахами тьма. Запахом крови. Его и её… Всё это просто сводило с ума. В голове у Первого словно сорвало стоп-кран, отбросив его на много месяцев назад. А может, и на много лет.

– Ханни… – слабо позвал он, заметив в своём голосе дрожь. – Я не хотел… Ну… Мне правда жаль…

Её всхлипы вроде стали потише, но он точно сказать не сумел бы. А вскоре и тряска утихла: машина остановилась. Послышался топот ног, усиленный весом брони. Двери лязгнули, разъехавшись в стороны.

Мешок с головы сорвали. Ханни и Первого под руки выволокли из кузова. Потащили по ночному двору со слепящими пятнами света от прожекторов на снайперских вышках. Дальше – длинные коридоры, подсвеченные галогеном, их бессчётные повороты и двери с кодовыми замками. Первого вели впереди, и он всё пытался оглянуться на Ханни. Но видел лишь фигуры в броне, получая от них злые тычки.

Белая комната, режуще яркий свет хирургических ламп. В руку снова входит игла. Первый мог бы запросто справиться с людьми в белых халатах, если бы… если бы только… Его тело благодарно обмякло. Сознание покорно нырнуло в волны уютного сна.

***

Очнулся он в палате без окон, с мягким освещением, льющимся непонятно откуда, прикованный к медицинской койке эластичными белыми ремнями. Хотел позвать Ханни, но из горла вырывался пока только хрип. Да и куда там Ханни? Палата с койкой была явно на одного. И Первый вообще сомневался, что бывают женско-мужские палаты.

Через пару часов появился персонал. Именно персонал, без приставки «мед-». Молодые крепкие парни заходили в комнату попеременно: проверяли какие-то показания на мониторах, к которым тянулись провода от датчиков на теле Первого, даже щупали ему лоб и считали пульс. А из-под манжет их белых халатов выглядывала военная форма. И Первый решил не рыпаться. Тем более что он был отлично знаком с ремнями, которые только сильнее затягиваются от движений. Стоило пока присмотреться, понять обстановку. А уж потом думать, как быть.

Позже в комнату вошёл человек, всем своим видом и манерами напоминающий Толя. Откуда-то рядом с койкой появился металлический стул с виниловыми мягкими вставками, и мужчина на него опустился. То он чётко проявлялся в поле зрения Первого, а то словно отдалялся, размываясь, втягиваясь в зыбкую воронку желтоватой мути. И Первый решил, что он, видимо, ещё не вполне контролирует своё сознание. Человек придвинулся ближе, но когда Первый невольно рванулся приподняться, тот категоричным жестом приказал ему лежать. Он же и начал разговор.

– Как вы себя чувствуете? Приемлемо?

– Да… – тихо прохрипел парень, повернув голову к визитёру, но уже не пытаясь оторвать затылок от подголовника. – Только немного…

– Это пройдёт, – перебил его человек, будто бы и без слов хорошо зная все его ощущения. – За неимением лучшего, позвольте обращаться к вам по прозвищу. Вы ведь Первый?

– Да, – вновь согласился тот. – Где я?

– Это не важно. Я только пришёл убедиться, что вы на самом деле способны связно мыслить. Признаться, сначала я сомневался… Но я доволен услышанным. Браво. Позже вас посетят юристы. Ответите на пару вопросов.

Тон говорившего был беспрекословно командным, хоть, пожалуй, слегка смягчённым. И Первый решил ничего ему больше не отвечать. Но мужчина быстро ушёл, на прощание притворно улыбнувшись.

Первый стискивал зубы до хруста, сжимал кулаки, но поделать ничего не мог. Он опять попал в ловушку неведения. Оставалось лишь тихо лежать, позволяя военным санитарам ставить ему какие-то капельницы, подсоединять трубки к катетерам и менять на нём больничную одежду. А вскоре к нему и правда явились обещанные юристы.

Пара людей с портфелями, снова мужчины. Один из них молча уселся на композитный стул, доставая из кейса и передавая второму бумаги. Тот, сверяясь с ними, стал задавать Первому вопросы. О том, действительно ли Первый не помнит, кто? он, и что? было до того, как он начал осознавать себя как личность. И о том, что же именно произошло во время попытки побега Первого и «других номеров».

Первый отвечал очень сдержанно, подолгу молчал, вынуждая юристов кудряво развивать свои вопросы, но в итоге сводя всё к односложному «да-нет». Хоть юристы особо не зверствовали, а, казалось, наоборот старались ему помочь. Нарисовать для Первого безобидную картину случившегося. И по ходу разговора у них вышло, что бунт подопытных начался спонтанно. Первый убил дока Толя в результате самообороны, а с охранниками и лаборантами разделались ещё до него героически павшие в бою Второй, Третий и Шестой.

Вообще, Первый сомневался, что «юристы» не знают всей правды. Или что среди оплетающих его проводов не найдётся тех, что ведут к детектору лжи. Но ему было плевать. Он не чувствовал абсолютно ничего. Не осталось ни ярости, ни страха, ни будоражащего чувства опасности. Все ощущения слились в серый кисель бесстрастия и умиротворения. Первый подозревал, что это – результат действия каких-то препаратов, струящихся по трубкам в его вены. Но он не волновался. Чёрт, да как он мог волноваться фактически под навязанным кайфом?! Да ещё когда эти двое вовсе не вели допрос, а намеренно выгораживали Первого, насильственно сводя все его действия к самообороне.

В итоге ему под нос сунули какие-то бумажки на планшете с зажимом. Предложили ознакомиться с записанными с его слов показаниями. С удивлением Первый обнаружил, что разбирает слова, накарябанные ручкой, а также отпечатанные тонером. Но не все. Он осознал, что умеет читать, хоть на базе Толя, кажется, не прочёл ни строчки, а вечно валялся на грязном матрасе. И тут он понял, что всё-таки злится. Злится из-за того, что над ним издеваются, целенаправленно, пусть и в его пользу, но вынуждая лгать. Да ещё и заставляют делать то, чего он никогда не делал – писать на бумаге!

«Ну да чёрт с ним…» За неимением настоящего имени он накарябал в графе для подписи свою кличку, лишь слегка удивившись тому, что справился и с этим заданием. А ещё он-таки натянул державшие его руки ремни. Совсем чуть-чуть, чтобы приподняться, и вроде бы не выказав угрозы мужчине, поднёсшему планшет к его кисти. Но и этого оказалось достаточно, чтобы понять: «Никаких хитрых технологий нет. Ремни можно просто порвать».

Потом его принялись расспрашивать «о действиях майора Ханны Левенштейн», которая, «согласно показаниям», всего лишь «пыталась остановить побег подопытных в связи со своими должностными обязанностями», в процессе чего «нанесла Первому незначительные физические повреждения» (то есть наградила его парой переломов). Убийство её подчинённых, опять-таки, списали на многострадальных Третьего, Второго и Шестого (хоть к тому времени их трупы давно покоились замороженными в морге).

Первый заверил юристов, что не имеет никаких претензий к действиям майора, то ли радуясь, то ли поражаясь всему, включая какую-то лёгкую нелепость открывшегося ему имени Ханни. Затем ему сунули на подпись очередную кипу бумаг и наконец оставили в покое.

Когда «юристы» ушли, Первый ещё долго лежал, глядя в потолок: размышляя о том, что за всё время этого липового допроса ему так и не сказали, где он находится. Не зачитали никаких обвинений или не предложили компенсаций. Не разъяснили его статуса и прав. Вообще так и не открыли тайну, кто? он… Будь Первый знаком с законами каких-то государств, мог бы ещё поспорить, имеет ли какую-то силу его подпись на тех листках. «Юристы» только сыпали мягкими вопросами, склоняя Первого в заранее продуманное русло. А он и не сопротивлялся. То ли и правда решил, что ему это всё на пользу, то ли уже не справлялся с действием седативных препаратов. Но эти мысли тревожили его всё меньше и меньше. Вскоре он вновь задремал.

***

Разбудил его новый визит мужчины, чем-то напоминавшего Толя. Приторно улыбнувшись, тот заявил, что скоро Первого освободят: уберут капельницы и начнут нормально кормить. А ещё он пристально глянул Первому в глаза и спросил:

– Ты ведь будешь хорошо себя вести? Если да, то я распоряжусь, чтобы сняли ремни прямо сейчас. Если нет… Впрочем, я не жду ответа «нет». Я прав?