Непрощённое воскресенье

– Куда?

– В Литву.

– В Литву? А что там в Литве?

– Там мой дом.

– Так ты же служишь, – Тамара наконец высвободила ладонь и подозрительно прищурила миндалевидные глаза.

– Так я же не вечно в армии буду, совсем чуть-чуть осталось, несколько месяцев, и я свободен… – мечтательно закатил глаза Павлик.

– Я не хочу в Литву. Мне и здесь хорошо. Да и матери помощь нужна. Тяжело ей с такой оравой.

– Тогда здесь останемся. А детишек… своих заведём.

***

Нехорошо, когда отношения начинаются со лжи. Может и нехорошо, но если влюбилась «по уши», если жить без него не можешь? Да и что это за ложь? Ну подумаешь, назвался человек чужим именем, можно сказать пошутил. Разве это преступление? Правда, непонятно зачем, и почему так долго скрывал настоящее имя. Ведь и подругам и родителям и всем, всем, всем представлялся, как Павлик Морозов. И что теперь? Теперь, когда выяснилось, что никакой он не Павлик, и никакой не Морозов, а Феликс Вилутовичус, родом из далёкого литовского города Каунас, как объяснить это окружающим? Шутка затянулась, и как исправлять положение, если выяснилось всё уже в Загсе?

Конечно, родителям это не понравилось.

– А вдруг он преступник какой? – предположила Любовь Филипповна.

– Не может он быть преступником, он же служит, – отмёл подозрения Василий Евстафьевич.

– Пусть паспорт покажет, – строго потребовала от дочери мать.

– У него нет паспорта.

– Как нет.

– Какой паспорт, Люба, они же его сдают, – подтвердил отец, – у них при себе только военные билеты.

– А как же вы заявление подали? – всё больше недоумевала Любовь Филипповна.

– Так по военному билету и подали, мама.

– И что там написано?

– Написано, что Феликс он, Вилутовичус.

– А может это чужой билет? Может он его украл… у сослуживца, – не унималась мать.

– Да ладно тебе придумывать…

– Ничего он не крал, а Павликом назвался, потому что выговорить проще… так он говорит.

– Говорит он… куда уж проще… а что я теперь соседям скажу, родственникам… Что?

– Так может, не будем ничего менять, пусть так и остаётся Павликом. Какая разница, все уже привыкли, да и он откликается, – хохотнул Василий Евстафьевич.

– Что, значит, откликается, он что собака? – распылялась Любовь Филипповна.

– Послушай, твоя Машка тоже по паспорту Матильда, однако никто её так не зовёт.

– Машка… – задохнулась Любовь Филипповна, не зная, чем отбиться. – Но фамилию-то она свою носит.

– Да ладно, мать, не злись, скажем, что это шутка такая.

***

В одиноком окне застыл печальный закат. Слабый свет лампочки растянул по стенам маленькой комнатки уродливые тени. Тамара прижалась щекой к печке. Не тепла ищет её душа. Холода. Фата повисла на одинокой шпильке, прилипшей, застрявшей в спутанных залакированных волосах. Рванула со всей силы. Но боль физическая не заглушила душевную. Даже на мгновение.

– Вы не расстраивайтесь. – Женщина – альбинос смотрит не зло, скорее участливо. – Я не возвращать его приехала. Просто в глаза посмотреть.

Любовь Филипповна прячет голову в жилистые руки, сжимая готовые лопнуть сосуды на висках. Чувствует, как бьётся под пальцами жилка, пульсирует барабанной дробью. Что сказать? Что сделать? Сердце её готово лопнуть, разорваться на миллион мышечных лохмотьев. Впервые ей нечего сказать. Нечем утешить.

– Вижу я, любит он вас. И вы его тоже, – продолжает бубнить гостья. – Пусть уж остаётся. Только… у меня просьба… сына… сына пусть не забывает.

– Ууу, – протяжно застонала Тамара, сморщив красивое лицо.

– Убью гада, – наконец выдавила из себя Любовь Филипповна, подскочила с табуретки и выбежала из комнаты.

Экзотическое привидение исчезло так же, как и появилось. Как будто и не было его. И разоблачения не было. И последующих за ним событий.

Утром следующего дня Павлик-Феликс, в грязном свадебном костюме с сине-фиолетовыми синяками на лице и других частях тела осторожно приоткрыл дверь маленькой комнатки, перешагнул неуверенной ногой порог и плюхнулся на колени перед печкой. Тамара так и просидела всю ночь, прижимаясь щекой к холодным кирпичам, в той же позе, и с тем же остановившимся взглядом.

– Прости.

Тёмные миндалевидные глаза дрогнули и забрызгали горькими горошинками слёз.

– Кто тебя так?

– Братцы твои разукрасили. – Павлик уткнул лицо в белый шёлк платья. – Ну и пусть. За дело, я понимаю. Без претензий. Главное, чтобы ты простила. Простишь?

Тамара отвернула заплаканное лицо.

– Я только тебя люблю. И кроме тебя мне никто не нужен. Никто. Если простишь, обещаю, что никогда об этом не пожалеешь. Всё для тебя сделаю, ни в чём нуждаться не будешь. В доску расшибусь, но ты будешь жить в достатке, как сыр в масле кататься… нет, не так… как королева будешь… всё лучшее тебе, тебе, Томочка… ты только прости и поверь.

Он сжал крепкими руками её колени и сам разрыдался.

Тихонько скрипнула дверь в сенцах. Любовь Филипповна неторопливо вошла в комнату.

– Ну, буде, дочка. – Оттолкнула незадачливого зятя. – Иди отсель, умойся, в порядок себя приведи. – Повернула сухой ладонью избитое лицо. – Эко они тебя расписали. И правильно сделали, добавить бы ещё, – замахнулась вафельным полотенцем, ударила воздух, – ну да хватит с тебя. Значит так, я всё улажу – скажем, что девка эта чокнутая. Про Литву свою и всех, кто там у тебя остался, забудь. Здесь теперь твой дом, понял?

– Мама, там же ребёнок остался, – всхлипнула Тамара.

– И про ребёнка забудь, понял?