Амплуа убийцы. Следствие ведёт Рязанцева

– Ну что ты всё дёргаешься, Дорофеева, – недовольно покрикивал седовласый и немного грузный мужчина. – Эмоции мне дай. Э-мо-ци-и!

Балерина в последний раз взмахнула руками и шлёпнулась на пол, изящно уложив под себя одну ногу. Позвоночник словно резиновый изогнулся сначала назад, потом вперёд, голова поникла, а руки, описав кривую, упали на прозрачный корсаж юбки.

«Умерла», – сделала вывод Лена. – «Но как-то неубедительно».

– Что ты грохнулась, как подкошенная, – не унимался режиссёр. – Тебя же не подстрелили. Тебе сердце разбили. Ты должна умереть одухотворённо. А, – махнул рукой мужчина, – перерыв двадцать минут.

Измученные привередливостью режиссёра артисты балета поспешно покинули сцену. Валдис Жюлькявичюс (так было написано на афише) достал бутылку минеральной воды и залпом осушил почти всё её содержимое.

Лена вынырнула из своего укромного местечка на последнем ряду и направилась к сцене. Звук шагов поглощала красная ковровая дорожка.

– Здравствуйте! – Лена произнесла это не слишком громко, но от неожиданности режиссёр дёрнулся и выронил незакрытую бутылку. Расплёскивая остатки содержимого, бутылка стремительно покатилась по паркетным доскам театра, оставляя за собой влажный след.

– Это ещё что такое? – тем же грозным тоном, что и минуту назад прогрохотал мужчина. – Вы кто такая и что здесь делаете? – и, не получив ответа, заорал натренированным голосом: – Кто пустил?

– Если вы перестанете кричать, я отвечу на все ваши вопросы, – спокойно произнесла Рязанцева.

Привыкший к повиновению режиссёр опешил от такой наглости и, не зная, как на это реагировать, замолчал.

– Я следователь, моя фамилия Рязанцева, впустила меня заведующая труппой Щербань, а нахожусь я здесь, потому что расследую дело об исчезновении Лебедевой Вероники. Ну что, я на все ваши вопросы ответила?

Жюлькявичус сглотнул слюну и, потеряв на время дар речи, кивнул.

– Вот и хорошо, а теперь я хочу задать вам несколько вопросов и надеюсь, что вы так же подробно и честно на них ответите.

– Да, да, я, конечно же, отвечу на любой вопрос, – сконфужено залепетал коротышка. – Верочка, боже мой… если бы вы знали, какую артистку мы потеряли. И что теперь делать? Всё полетело в тартарары.

– Вы говорите – «потеряли», разве Лебедева умерла? Вы что-то знаете об этом?

– Нет, нет, что вы. Это я так, фигурально выражаясь, – перепугано тараторил режиссёр. Его лоб был покрыт крупными каплями пота, которые стремительно стекали по одутловатому лицу до самого подбородка. Мужчина вынул из кармана смятый носовой платок и принялся усиленно растирать им лицо, задевая при этом маленькие круглые очки, которые обиженно съезжали на кончик носа. Обтерев платком лицо, коротышка поднёс его к картофелеобразному носу, громко высморкался, скомкал платок и запихнул назад в карман. – Для театра это такая потеря, такая потеря. Хоть увольняйся. Кто будет танцевать Жизель? Кто, вообще, будет здесь танцевать?

– А как же Олеся Дорофеева?

– Кто?! Дорофеева?! Не смешите меня. Вы видели, как она танцует?

– Я мало, что смыслю в балете, но на мой дилетантский взгляд танцует она неплохо.

– Вот именно – неплохо. А надо – потрясающе. Понимаете? Ах, да! Сразу видно, что в балете вы не разбираетесь, – высокомерно произнёс Жюлькявичус. Странно, но при такой фамилии, в его речи совершенно отсутствовал акцент, и свойственная жителям Прибалтики медлительность тоже не наблюдалась. Скорее наоборот – он был излишне суетлив. – Лебедева умела передавать эмоции, в совершенстве владела актёрским мастерством. А как тонко она чувствовала характер музыки. Ах, если бы вы видели, как выразительно она танцевала. Чрезвычайно точное воплощение, столько трагизма в сцене сумасшествия, вы бы видели. А теперь что?

– А какие у неё были взаимоотношения с партнёром и другими артистами балета?

– Отношения? Даже не знаю. Обычные, – сразу утратив интерес к разговору, стал растягивать слова режиссёр. Много говорить он мог только о балете и о своей роли в искусстве. Все остальные аспекты актёрской жизни его волновали мало. – А что вас интересует?

– Бытует мнение, что между артистами балета существует своего рода конкуренция, соперничество и даже битва за роли. Это так?

– Наверное, – равнодушно согласился режиссёр.

– Я слышала, что даже стекла битые подсыпают в пуанты?

– Сплетни, – отмахнулся Жюлькявичус. – У Лебедевой нет конкурентов, она лучшая.

– Тогда должны быть завистники… – Лена внимательно вглядывалась в спрятанные за стёклами очков глаза, пытаясь понять действительно режиссёр ничего не знает или просто прикидывается. – Или завистницы.

– Ну завистники у всех есть, даже у меня, – вздёрнув голову, согласился Жюлькявичус, – а к чему вы клоните?

– Меня интересует – не могла ли Лебедева стать жертвой закулисных интриг. Может, кто-то намерено сорвал спектакль.

– Да, да, да, да… – задумчиво произнёс мужчина, – как же я сразу не подумал.

– О чём?

– Спектакль могли сорвать мои завистники. Это же экспериментальная постановка, я полностью изменил концовку, и спектакль должен был произвести фурор. Про это все СМИ трубили уже давно, и билеты были раскуплены моментально. Боже мой, боже мой. Это я ещё хорошо отделался. Ведь такие случаи бывают, вы знаете?

– Нет.

– Могут и кислотой облить. Да. Надо быть осторожней. – Мужчина одной рукой снял очки, другой достал платок, протёр окуляры и снова нацепил очки на нос. Прозрачные стёкла покрылись мутноватыми разводами слизи.

В сумочке завибрировал телефон.

– Извините, мне пора. – Лена достала телефон. Звонил Ревин.

На сцене один за другим стали появляться артисты и с интересом посматривать в сторону Рязанцевой и режиссёра. Лена перехватила жёсткий взгляд Олеси Дорофеевой. Балерина кивнула и отвернулась. Телефон в руке перестал вибрировать, и Лена направилась к выходу.

У каждого человека есть первобытная потребность в тишине, но для горожанина эта особая привилегия почти недоступна. Найти её можно только в заводи рек или высоко в небе или… днём в театре. На сегодняшний день эта потребность для Лены была удовлетворена. Выйдя на улицу, она с удовольствием вдохнула апрельский воздух, свежий настолько, насколько он может быть в городской среде. На секунду прищурилась, подставив лицо уже почти по-летнему тёплым лучам солнца и, улыбаясь непонятно чему, набрала номер Ревина.

– Нечем мне вас порадовать, Елена Аркадьевна! Камера, как выяснилось, не рабочая – обычный муляж. Никого из соседей по площадке на данный момент дома не оказалось. Так, что информации – ноль.

– Ясно. А что там с Королёвым-Пирожниковым?

– Это пусть вам Виктор расскажет, он с ним разговаривал. – На мгновение в трубке всё стихло, потом раздался голос Котова. – Нет там Лебедевой. Сам Королёв ничего про её исчезновение не знает. Во всяком случае, так он заявил, при этом голос был очень взволнованным. Сказал, что вылетит первым самолётом.

– А телефон Лебедевой?

– Установить местонахождение аппарата не получается.

– Ясно. Звоните Махоркину, пусть высылает в Починки группу поиска.

День был настолько хорош, что спускаться в подземелье метрополитена не хотелось. Рязанцева мельком глянула на круглый циферблат наручных часов и решила, что вполне может себе позволить пройти часть пути пешком. Она любила городскую суету и чувствовала себя среди какофонии уличных звуков очень даже комфортно. Город жил своей деловой жизнью.

После пешей прогулки ноги гудели, и впервые работа за компьютером показалась приятной. Остаток дня поглотили отчёты. Было на удивление спокойно, никто не звонил, не врывался в кабинет. Оторвалась от монитора Рязанцева только в конце рабочего дня, когда зарябило в глазах. «Вымерли что ли все?» – не успела подумать, как зелёный телефонный аппарат оглушительно задребезжал.

– Елена Аркадьевна, вас Ревин обыскался, а вы оказывается здесь. Почему у вас телефон не отвечает? – послышался голос Махоркина.

– Не знаю. А что случилось?

– Нашли Лебедеву.

– Где?