Лилии полевые. Покрывало святой Вероники

Назидиен стоял убитый, напуганный.

– О, благородный патриций! Не губи меня. У меня свои дети. Во имя наших богов, будь ко мне снисходителен. Этого больше не повторится. Завтра же я всех заставлю принести жертвы богам. И клянусь тебе: буду, насколько возможно, осмотрительным. О, позор мне! Мог ли я подумать, что Люций – христианин! Он всегда был такой внимательный, скромный и вдруг – христианин. Твой сын, Альбин, недаром был с ним так дружен. О, если бы Альбин не защитил Люция, то, поверь, негодный христианин теперь бы уже сидел в темнице.

– Оставь моего сына в стороне! – резко ответил Магнус. – Он еще мальчик, ему естественно ошибаться и врага принимать за друга. Но что свойственно Альбину, то непозволительно тебе.

Назидиен опять начал причитать и умолять Магнуса, чтобы он не доводил этого дела до сведения властей:

– Во имя богов и всех твоих предков умоляю тебя, благородный патриций, будь ко мне снисходителен.

В конце концов Магнус махнул на него рукой:

– Иди и благодари богов, если я умолчу. Мой сын больше учиться у тебя, конечно, не будет. Сколько я тебе должен?

– О, стоит ли об этом говорить! Я счастлив, что сын такого благородного патриция, как ты, посещал мою школу.

– Я не нищий! – гордо заявил Магнус. – И не хочу пользоваться услугами бесплатно.

Магнус отдал учителю две тысячи сестерций[28 - Сестерций – древнеримская серебряная, а затем из сплава цветных металлов мелкая монета, чеканилась с 3 в. до н. э.]. Назидиен рассыпался в благодарностях, схватил кошелек с серебром и быстро исчез.

– От одного я отделался пока благополучно, – вслух проговорил он, выходя на улицу. – Хвала богам!

А Магнус, вернувшись в свой таблинум[29 - Таблинум – в древнеримском доме помещение за атриумом.], долго ходил из угла в угол в глубокой думе: «Как, однако, распространяется христианство. Оно проникает всюду. Не помогли все предыдущие гонения; но будем надеяться, что наш мудрый император сумеет вырвать эту заразу с корнем. Да поможет ему в этом Юпитер!». И Магнус снова улегся на свое ложе, достав предварительно из шкафа пергаментный сверток[30 - Пергаментный свёрток. Пергамент – материал для письма из недублёной сыромятной кожи животных (до изобретения бумаги). Также древняя рукопись на таком материале.] с учением Пифагора[31 - Пифагор – один из первых древнегреческих философов (6 в. до н. э.), основатель легендарного Пифагорейского товарищества.].

3

Дом Кассия Магнуса, расположенный у Эсквилинского[32 - Эсквилин – один из 7 холмов, на которых возник Древний Рим.] холма, был обширный и своей архитектурой походил на прочие дома римской аристократии. Не выделяясь ничем особенным снаружи, если не считать мраморного портика с изящными колоннами, он внутри был отделан необыкновенно изящно, с тонким вкусом. Роскошь и богатство были видны на каждом шагу. Всякий посетитель из прихожей попадал сначала в атриум[33 - Атриум – существенная часть римского дома, представлявшая собою род крытого портика в передней части здания.]. Это была большая, просторная комната, играющая роль нашей гостиной. Всюду в доме виднелись изделия из золота и серебра, бронзы и дорогих сортов деревьев.

У Альбина была своя комната, выходившая в перистиль. Рядом с ней было помещение для его сестры Домициллы, которая была на два года моложе его. Стройная, изящная, с необыкновенно красивыми глазами, вьющимися волосами, она обещала быть впоследствии настоящей красавицей.

Брат и сестра жили, как говорят, душа в душу. Дружба их началась с самых юных лет. Они вместе играли, вместе мечтали, читали произведения различных поэтов и писателей. Оба они были характера мягкого, общительного, что всегда радовало как самого Магнуса, так и их мать Агриппину. Всеми своими новостями, радостными и печальными, Альбин делился с сестрой. Так было и теперь. Выйдя от отца, он первым делом спросил подвернувшуюся рабыню:

– Где сестра?

– Я видела ее в саду, господин.

В перистиле он столкнулся с матерью.

– Альбин, обед уже готов. Иди в триклиниум[34 - Триклиниум – у древних римлян – обеденный стол с тремя ложами для возлежания. У них же – столовая.].

– Я сейчас приду. А Домицилла обедала?

Мать ответила с улыбкой:

– Разве Домицилла обедает без тебя? Идите вместе с ней и не медлите.

– Хорошо.

– Не заставляй посылать за тобой Торания! – крикнула она уже вслед сыну.

Альбин выбежал в небольшой, но красиво устроенный сад. Целые аллеи платанов, кипарисов, магнолий чередовались с фигурными клумбами, на которых цвели всевозможные цветы. Журчали фонтаны и ласково улыбались холодным мрамором нимфы. В укромных уголках среди зелени приютились беседки.

– Домицилла, где ты? – звонко крикнул Альбин.

– Я здесь, – отозвалась девочка, появляясь в одной из беседок.

– Я скажу тебе одну новость, и она очень удивит тебя.

– Что такое, скажи скорее!

Домицилла была одета в шерстяную розовую тунику, подпоясанную шелковым поясом. Девочка очень походила на брата, чем всегда и гордилась.

– Ты не поверишь тому, что я скажу.

– Отчего же, поверю.

Альбин с любовью посмотрел на сестру.

– Люций оказался христианином! – выпалил он.

Девочка даже всплеснула руками и сделала округлые глаза от удивления:

– Может ли это быть?

– Увы, это правда.

– Но как же ты узнал, откуда?

– А вот слушай, – и он рассказал ей все происшедшее в школе.

– И ты защитил его от избиения?

– Да, он мой друг, и я защитил его.

– Это хорошо. Пусть он и христианин, но ты поступил, как и следовало поступить римскому гражданину. Но мне жаль его. Он был такой хороший. Ведь его теперь убьют?

В глазах девочки блеснула тревога.

– Если схватят, то, несомненно, казнят, но я думаю, что он и его родные успеют скрыться. Я велел Торанию известить их.

– Ах, бедный Люций! И зачем он сделался христианином? А ведь говорят, что христиане кланяются ослиной голове и убивают маленьких детей. О, как ужасно!

Альбин задумчиво смотрел на клумбу с цветами.

– Да, ужасно, если это правда. Соглашаюсь с тобой. Но правда ли? Не лгут ли на них? Мог ли Люций убивать маленьких детей? Он такой хороший, добрый – и вдруг стал бы убивать? Что-то плохо верится. Но вот идет Маспеция. О христианах поговорим потом.

Подошедшая старая няня Маспеция, покачав головой, обратилась к ним:

– А об обеде и забыли? Ох, дети, дети! Идите скорее! Благородная госпожа гневается.