Лилии полевые. Крестоносцы

Отец Савватий задумался, а затем медленно продолжил:

– Так и в жизни человека: все идет своим чередом и ничего зря не происходит. Живешь спокойно, ровно, осмотрительно. Это и значит: «тик-так». Налетело чувство – в сердце зазвонило: радостное чувство зазвонило светло, горькое чувство зазвонило мрачно. Пролетела волна бурного чувства, и жизнь опять вошла в свое русло – опять «тик-так»! А пока живешь, все так и будет: то спокойная жизнь, то волнения. Если бы в жизни шло только «тик-так», то это была бы машина и ничего больше! Испортилась бы машина, перестало «тик-так», и конец машине – жизнь в ней кончилась навсегда. А человеческая жизнь – не машина, и человек волен управлять всем, что у него на душе появляется; он может чувства укротить, желание ослабить, ненужное прекратить и возбудить другое. Если чувство здоровое и ведет к славе Божией, а это уж человек определить может, то пусть оно в душе звонит, покуда само не утихнет! Если же это не во славу Божию, то все усилия нужно употребить, чтобы внутренняя жизнь опять пошла как «тик-так».

– Да что мне делать, батюшка, когда страшная тоска нападает и сладу с ней нет? – почти выкрикнул со стоном Андрей Иванович. – Ну, понимаете, образ, носимый мною в душе, настолько и до того ясен, что точно живой человек рядом со мной находится! А тут вот словно буря бушует! – ударив себя в грудь, простонал Андрей Иванович.

– А и пусть! – бесстрастно прошамкал отец Савватий. – Буре, значит, пришло время быть. А ты не опускай руки – стой против! Да еще говори: «Не боюсь! Все могу во укрепляющем меня Иисусе». Будешь бороться с бурей, она реже будет приходить к тебе, да и кратковременнее и слабее будет. А такая уж и не страшна.

– Да так, батюшка, но все же страшно, – глубоким голосом проговорил Андрей Иванович.

– Ведь и ты воин Христов! Чего боишься? – по-прежнему бесстрастно, как автомат, проговорил старец. – Не диво, что бывает буря: говорю, ей надо быть! Пройдет, и опять «тик-так»! Бывает, на улице дождик застанет. Скрываешься от него под какой-нибудь навес, чтобы тебя не промочило; переждешь дождик – остался сухой, и опять пошел куда надо. Тик-так!

– Да! Хорошо Вам говорить, батюшка, когда Вы все уже пережили и у Вас все прошло, – горячился Андрей Иванович и чуть из себя не выходил от спокойствия этой старой, как он думал, «деревяшки».

Заведеев, как и все, знавшие отца Савватия, уважал его как мудрого советника и уже давно пользовался его руководством для урегулирования своей мятущейся души, но его в высшей степени раздражало совершенно естественное спокойствие этого, кажется, во всякую минуту уже готового рассыпаться старого человека.

– Вы все пережили, и Ваше сердце не способно волноваться, потому что Вы не чувствуете ни радости, ни горя. А мне что делать, когда горе вот тут так и палит, как огонь? – указывая на сердце и наклоняясь почти к лицу бесстрастного старца, простонал Заведеев.

– Да, я пережил, и Вы переживете, – отозвался отец Савватий. – Я волновался и перестал. И Вы перестанете. У меня все утихло в душе, и у Вас утихнет.

– Покорно Вас благодарю за такое утешение, спаси Вас Господи! – с волнением проговорил Андрей Иванович. – Тут человек горит, почти погибает, а Вы говорите: «Пройдет все, все переживете!». Да ведь нет мочи переживать, вот что, святой Вы человек! – уже весь дрожа от волнения, Заведеев как бы выбрасывал слова, совершенно не понимая, что он говорит. – Мне душно! Я словно задыхаюсь от какого-то внутреннего огня! Дайте мне хоть каплю охлаждения из вашего ледяного сердца, и я, может быть, сделаюсь таким же бесстрастным, как и Вы!

– А вот, – указывая почти безжизненным пальцем на икону Спасителя и Божией Матери, заговорил старец и в упор поглядел на Заведеева, – смотри на эти Образы, и капля охлаждения придет. У тебя в душе свой образ, и он жжет. А ты посмотри на эти Образа, и пламень в душе утихнет.

От отца Савватия Андрей Иванович вышел все же в каком-то неудовлетворенном состоянии. «Нет, безотлагательно пойду в монахи! Тогда уж поневоле начнется настоящая борьба. Обреку себя на подвиги, спать на голом полу буду, подвергну себя всевозможным ограничениям и лишениям. Наконец, вериги буду носить. И вот только тогда сокрушу себя, загашу внутренний огонь внешним огнем тяжелых лишений. А теперь что за борьба! Знаешь, что немонаху всякая борьба непродолжительна. Поэтому откладывать нечего – пойду в монахи!»

Решение это у Андрея Ивановича созрело окончательно и быстро. Через три дня он пришел к отцу Савватию с намерением не отступать от своего решения.

– Решил в монахи идти, – угрюмо сказал он, принимая благословение старца. – Благослови, отче!

Отец Савватий беззвучно пожевал губами и спокойно сказал:

– Нет! Не благословляю, – и даже не посмотрел на собеседника, а молча начал перебирать четки.

– Почему же?! – удивился тот.

– В монахи так не идут. Тут надо спокойно обдумать свое положение, оценить по достоинству принятое решение оставить мир и ясно определить: с любовью ли желаешь принять иноческий чин, для служения ли Богу без помех, или посторонние цели какие тут есть? А у Вас кипение в душе, – продолжал старец. – Говорите, что горит! Надо, стало быть, затушить внутренний пожар.

Отец Савватий замолчал. Закрыв глаза, он словно погрузился в свои мысли. А затем, тяжело вздохнув, тихо добавил, как бы рассуждая про себя:

– Значит, из огня поневоле готовы броситься куда Вам угодно…

Наступила тишина, которую нарушало лишь тяжелое дыхание Андрея Ивановича.

Это продолжалось несколько минут.

– Так нельзя! – не открывая глаз и спокойно перебирая четки, снова заговорил старец. – Примешь постриг – оттуда уже возврата нет и уклониться на сторону некуда. Сначала, по новости, как бы и забудешь все прежнее, так как надо учиться новому житию. Даже к новой одежде будешь присматриваться и по ней определять свою бедность. Подумаешь: «Вот все, что я имею, и теперь навек обречен на нищету!». Будешь размышлять о других обетах, данных тобою Христу. Но ты молод. Не успеешь навыкнуть, а вдруг огонь-то теперешний с новой силой захватит тебя и будет палить, нестерпимо палить. Теперь от огня хотите выскочить в монашество и в нем утушить жгучесть пламени. А тогда куда выскочите? Некуда! И гори, как в геенне огненной! А враг рода человеческого еще будет соблазнять благами мира сего, представляя тебе монашество просто заблуждением или твоей ошибкой. Нет! До монашества перегореть надо! – говорил старец, делая рукой неопределенный жест. – Надо успокоиться. Когда господствующее направление жизни пойдет ровно, тик-так, тик-так, вот тогда надо решаться на принятие монашества, – закончил старец и строго посмотрел на собеседника. – С огнем надо осторожно!

– Что же мне делать? – задорно возразил Заведеев. – А ну как в ожидании успокоения я совсем оставлю мысль о монашестве и останусь так? А ведь из меня, может, выйдет хороший монах. Сколько пользы церкви принес бы я! Без монашества же буду учителем семинарии и только. А в безвестности немного чего наделаешь.

– Надо же кому-нибудь и немногое делать! – снова закрывая глаза и как бы весь уходя в себя, сказал отец Савватий. – В безвестности иногда больше можно принести пользы, чем стоя на виду у всех. Потерпите, поразмыслите! Теперь, говорю Вам, для Вас рано монашество принимать. Меня скоро не будет, – закончил отец Савватий, – но Вы помните, что торопиться с монашеством не следует. Оно не уйдет, если Богу угодно!

– Ну, спасибо, отец Савватий! Простите, ради Бога, что покой Ваш нарушаю, – подставляя руки под благословение, сказал Заведеев, – Вы устали. Отдохните, а я уже пойду.

– Бог да хранит Вас от всякого зла! – вставая с табурета и осеняя Заведеева крестным знамением, говорил отец Савватий. – Пора бы давно моим костям на покой, да вот все живу! Всему свое время, и время всякой вещи под небом. И подождем своего времени: я своего, а Вы – своего!

***

«Да, мудрый был отец Савватий, Царство ему Небесное!» – думал Андрей Иванович Заведеев, осмотревшись на месте своей новой службы в одном из городов северной России.

Молодой учитель семинарии энергично и с любовью отдался весь новому делу и в новом положении почувствовал как будто облегчение своего креста. Но вечерами, особенно в праздники, ему почти всегда приходилось бывать среди молодежи, в гостях у кого-нибудь из сослуживцев, и тут особенно остро давала себя чувствовать бесповоротная потеря Верочки, образ которой с поразительной живостью вставал в его воображении как раз именно в такие вечера.

«Вот ведь искушение, как говорят монахи, – думал Заведеев, завязывая перед зеркалом галстук и повертываясь то в одну, то в другую сторону. – И некогда бы идти, да и неохота, а идти надо. Сегодня вечер у владыки. Жена его давно умерла, а дочка в невестах ходит, и довольно недурненькая. Вот зовут веселиться, а какое от меня веселье? Если бы знали, что ни крупинки своего сердца я не могу отдать никому, то сразу бы оставили меня в покое. И вот изволь-ка умеючи себя держать! Тяжело так-то!» – закончил свои думы Заведеев и отправился в переднюю надевать пальто.

Местный владыка, из вдовых священников, поневоле жил полусемейной жизнью. Вдовым он остался с двумя сыновьями и маленькой дочерью. Сыновья по окончании курсов в высших учебных заведениях устроились на службах и жили в других городах самостоятельной жизнью. При владыке же осталась дочь и пожилая сестра – вдова чиновника.

Жил владыка уединенно от семьи и занимал парадные комнаты. Дочь с теткой и женской прислугой помещались в задних комнатах, окнами выходившими во двор. Все в женской половине происходило не без ведома владыки, но сам он ни во что не вмешивался. Дочка росла, окончила курс гимназии, и начались неизбежные приемы и выезды.

«Согрешение! – сознавался владыка ректору семинарии. – Как тут быть со всем этим? – разводил он руками. – Вы, отец ректор, везде бываете и знаете все житейское. Уж как-нибудь помогите мне. Ведь дочку надо выдать за приличного человека в замужество. Так уж, пожалуйста, устройте!»

И отец ректор принялся устраивать. Он подбивал несемейных учителей семинарии ходить на вечеринки, которые завел у себя дома, а временами собирались и у самого владыки – в задних комнатах, на женской половине.

– Пожалуйте, пожалуйте, Андрей Иванович! – весело говорил отец ректор, встречая Заведеева в покоях владыки. – Вот и наш ученый и будущий монах, – шутливо говорил он, подводя Андрея Ивановича к владыке. Сиднем все сидит за книгами, и только силой его можно оторвать от занятий.

– Какие там занятия! – скромно отвечал Заведеев. – Только еще присматриваюсь. Вот ознакомлюсь с учебниками и со всем учебным делом – и за ученые труды.

– И жизнь не надо забывать! Тоже надо присматриваться… – заметил владыка. – От жизни не уйдешь, не закупоришься, она тебя найдет, хотя и сам хотел укрыться от нее. Вот я: совсем бы вне жизни надо стоять, – улыбнулся владыка, – а слышите, на рояле играют? Это в архиерейском-то доме! А нельзя иначе: семья моя не может и не должна вести жизнь затворников. Так-то, – и владыка ласково потрепал Андрея по плечу, а затем добавил: – Пожалуйте и Вы туда, слушать музыку. Вам там будет, по всей вероятности, повеселее, чем с нами, стариками, да еще со старыми взглядами на все и с отживающими привычками.

Много раз уже встречался с архиерейской дочкой Андрей Иванович и чувствовал, да это и все замечали, что его «ловят» самым добросовестным образом. А потому он держал себя смущенно и молчаливо, изобретая всевозможные способы, чтобы не попасть в сети, устраиваемые ему на каждом шагу.

– Сегодня Вы мой кавалер, – смело, хотя и шутливым тоном, заявила Заведееву Екатерина Ивановна, архиерейская дочка. – Должны же Вы оказать предпочтение хозяйке, – продолжала она, смягчая тон и глядя прямо в глаза Заведееву, точно хотела высмотреть там самое чувствительное место, в которое легче всего его поразить.

– Очень рад, но простите, если не сумею быть интересным, – ответил Заведеев и, отдавшись в распоряжение хозяйки, пошел рядом с ней.

– Славная парочка будет, – вполголоса шептались мамаши нескольких тут же находящихся барышень.

– Уж отец ректор устроит свадьбу! На это он мастер, – говорила полная жена учителя семинарии, завистливыми глазами посматривая на Андрея Ивановича.

– У нас ведь богатства нет. Наши дочки подождут, – язвительно улыбалась соседка. – Тут приданое-то княжеское дадут, да и капиталец тоже. Да и по службе поведут.

– Андрей Иванович что-то не очень увивается около Екатерины Ивановны, – заметила жена секретаря консистории. – Ровно бы он нисколько не интересуется барышней, отдающей ему предпочтение. Сидит спокойно, только улыбается или что-нибудь спокойно скажет. А она-то! Так и трещит, так и порхает!

– А кто ж знает, может быть, у него уже есть где-нибудь свой предмет симпатии? – наклонившись к собеседницам, заметила третья дама. – Таких-то не зевать, ловить надо, еще пока учатся. Я думаю, что петербургские мамаши с дочками поискуснее будут нас с вами-то! Так все обставят, что дело крепко будет!

***

«Пора, ждать больше нельзя, – говорил сам с собой Андрей, возвратившись домой после вечера у владыки. – Так жить невозможно! Будешь ходить в гости, принимать участие в играх, танцах, и будут непременно смотреть на тебя как на жениха или кандидата в чьи-либо женихи. Вот Екатерина Ивановна уже, кажется, хвастливо смотрит на всех. Она уверена, что соперничать с ней никто не посмеет, и заранее торжествует победу. К чему вводить ее в заблуждение? – думал Заведеев. – Надо как-нибудь дать понять, чтобы на меня как на жениха она не рассчитывала. А как это сделать? Вот тут ответа и не найдешь! – развел руками он. – Просили запросто, когда только вздумаю, заходить, посидеть. Да почаще… А чего же еще яснее!»

Он остановился среди комнаты.