«Моя сербская любовь». Рассказы о любви и о войне

– Привет!

– Добрый день! – в гости заглянул военный писатель, наш друг…

Сигарета за сигаретой, и новые воспоминания сербских солдат о прошедшей войне продолжили сложный разговор.

– В городе Купрес, который я охранял в составе сербского войска, – медленно заговорил Драган, – церковь была разрушена артиллерийским снарядом, выпущенным на расстоянии 25–30 километров от города. Все, конечно, было спланировано. Им надо было разрушить христианскую культуру и уничтожить Православие в Сербии. Взять, как у нас говорят, голову сербской нации.

– Конечно, это была не только война с сербским народом, но и война против России, и она касается того, что происходит у нас сегодня, – вступил в разговор писатель.

Он – боевой офицер и знал обо всем не понаслышке.

– Ведь Сербия – это самая западная граница Православия в Европе. Между Сербией и Россией только две православных державы – Болгария и Румыния, – отозвался Драган, – но католичество не прошло дальше Сербии, хотя враги пытаются любыми средствами подойти к границам России. Они давно уже целятся на Русь, но Сербия охраняет вас с запада, чтобы враждебная православию вера не продвинулась дальше.

В разговоре наступила продолжительная пауза.

Писатель, казалось, вслушивался в каждое слово, в каждую интонацию своего собеседника, в каждый его горестный вздох, вызванный тяжелыми воспоминаниями о войне. Он сам не раз видел врага в лицо, и хорошо знает, как его герои-земляки, спецназовцы, вступали с неверными в траншейный ближний бой там, где пуля молчит, а нож кровоточит… Он внимательно слушал рассказ югославских солдат, и они понимали друг друга с полуслова.

– Драган, а что вы видели, когда освобождали сербские деревни и населенные пункты?

– Одно зло. Зло даже не в том, что были разрушены дома. А в том, что делает война с человеком. Мы видели людей с выколотыми глазами, видели садистски изуродованные тела, массовые убийства. Видели, как к домам, где скрывались сербы, подгоняли, например, танки и расстреливали людей, направляя танковое орудие прямо в окна зданий, а окна больниц, школ и домов, где находились женщины, больные старики и дети, закидывали гранатами и боевыми снарядами, так что тела убитых, которых надо было хоронить, были разделены на несколько частей.

Да, действительно, это было лицо зла и оно раскрыло себя во всей полноте именно на войне против сербов.

Когда война в Боснии закончилась, только сербы увидели лицо этого беззакония – через массовые захоронения детей и немощных стариков, через огромное число людей, без вести пропавших, тела которых не найдены до сих пор.

Об этом не пишет мировая пресса, и никто не смеет пока дать историческую оценку геноциду сербов в этой войне, да и слово «война» политики тщательно избегают, называя ее военным конфликтом.

Словно вторя этим мыслям, сербский солдат озвучил свои страшные воспоминания:

– Как можно перенести страдания матери, которая стоит у гробов троих своих сыновей и оплакивает их гибель! Как можно пережить гибель малолетней дочери, изнасилованной группой бандитов на твоих глазaх! Как можно пережить то, что большинство сербов уже никогда не будет жить в своих домах и никому не верит!

«Вот зло и его дъявольское лицо», – думал писатель и обратился к Драгану:

– Так за что же ты все-таки воевал?

– Сначала за то, чтобы спасти свою семью и семьи своих друзей. Но когда я увидел, что такое война и какие она принимает формы, то стал воевать за то, чтобы спасти сербский народ от геноцида. Спасти сербскую державу. Если народ будет иметь свою культуру, свою державность, то его не уничтожить. Поэтому я воевал за Сербию. Все сербы ратовали за одну идею – будущее сербского народа. За то, чтобы сербский народ сохранился, как нация, и чтобы сербы имели свою державу и всегда жили на своей земле.

Из разговора двух ратников…

За столом неспешно идет разговор двух бывалых ратников, один – с чеченской, другой – с последней балканской войны. О том, как с поля боя выносили трупы убитых солдат ценой собственной жизни, они говорят с особой горечью. Бывало и такое на их веку, что за двух убитых теряли троих живых и запивали гибель всех пятерых сорокапятиградусной «горькой» из полевой спиртовой фляжки.

Счастливы были те матери, которые сами хоронили своих сыновей, даже если их привозили без головы и узнать родное дитя можно было только по носкам, которые несчастная мать вязала когда-то для любимого сына.

А сколько было случаев, когда привозили гроб с убитым солдатом к вырытой уже могиле и мать, открыв крышку гроба, чтобы дать сыну последнее целование, издавала крики неподдельного ужаса, потому что в гробу лежал совершенно чужой ей человек.

Такие страшные гробы с перепутанными адресатами не раз сопровождал и Ратко. Не зря он часто говорил о том, что стариком стал чувствовать себя уже в тридцать с небольшим своих лет. Да, он действительно многое видел. Видел и то, как изверги играли в футбол, забивая друг другу голы головами сербских несмышленых ребят. Восемь мячей – восемь окровавленных голов – восемь мальчишеских жизней. И это действительно страшно. И понятно, почему молодые солдаты, видевшие эти нечеловеческие зверства, возвращались с войны седыми стариками с изуродованным сознанием и, придя без единого ранения домой, умирали в полном расцвете своих молодых сил. Умирали потому, что человеческое сознание не укладывает в голове то сатанинское зверство, с каким воевали враги сербского народа против православной Сербии.

НАТО – коршун планеты земля, клюющий всех до смертельной раны; гриф, питающийся не мясом, а костями. Операция по бомбежке мирных сербских городов называлась иезуитски «Милосердный ангел». Земли и реки Сербии безжалостно заражали, используя снаряды, содержащие высокотоксичный обедненный уран.

Количество людей, больных раком, после таких бомбежек и обстрелов увеличилось в Сербии на 427 процентов. Эти цифры озвучил один бесстрашный итальянский миротворец в документальном фильме «Страшный суд», его показали 19 апреля 2014 года по телеканалу «Россия 24», накануне Пасхи.

Несомненно, что история современной Сербии – это предупреждение всем нам и еще один кровавый шаг наших врагов на пути к России.

Сдаюсь, продаюсь… «Голая лошадь» в Купресе

1992 год, апрель-май.

В сербскую деревню под Купресом их боевая группа вошла одна из первых. Задача стояла одна – подготовить плацдарм для дальнейшего продвижения войск.

Ратко всегда был в первом боевом эшелоне и за время военных действий, развернувшихся на территории Боснии, послужил во многих бригадах. Командиры атакующих линий перед взятием новых рубежей запрашивали под свое командование именно его отряд, как самый опытный и дерзкий. Такие отряды (или бригады) называли «наступательный кулак».

В задачи «наступательного кулака» входили глубинные рейды и засады в тылу противника. В такие разведотряды собирают самые боеспособные единицы. Боевая и разведывательная деятельность в тылу противника входила и в задачи его отряда.

Его группа была нарасхват. Их назначали приказами в самые опасные районы наступлений.

Они шли впереди основных войск – в самых опасных, самых труднодоступных, самых активных точках – на пуле, на гранате, на огне…

Он был и разведчиком, и связным, и водителем тяжелой техники, и артиллеристом, и снайпером, и… Рэмбо, – поднимал в атаку и на траншеи своих братьев-солдат. Сам бесстрашно бросался навстречу смерти и других вел за собой. Помню, как один серьезный человек, военный, подсказал мне, что нельзя считать Рэмбо героем, потому что бросаться на пули глупо и пользы в успехе военной операции это не приносит.

«Ненужные жертвы», – сказал он.

Но Ратко ответил мне на эти недоумения по-своему.

– Были ситуации, – сказал он, – которые анализу и выдержке не подчинялись. Некогда было думать, сметут тебя или нет, когда в ближнем бою ты валился в чужой окоп и не знал, кто там ждет тебя. Все говорят на быстром сербском языке – и православные сербы, и хорваты, и боснийцы-мусульмане; все кричат, громко и испуганно: «Стой. Стрелять буду!» или: «Не стреляй. Я свой», или: «Не стреляй. Сдаюсь!».

В начале войны все противники воевали одним и тем же оружием, бывшим на вооружении Югословенской Армии, одеты были в одинаковую военную форму. Они все были просто югославы. Завод оружия для оснащения армии Югославии находился в Хорватии. Склады с военной техникой и снарядами были расположены по всей территории Боснии, «Калашников» – на вооружении у каждой стороны. Уже позднее, разделившись на враждующие стороны, солдаты стали нашивать отличительные знаки или перевязывать петлицы одинакового цвета ленточками, чтобы знать, кто свой, а кто чужой.

В его команде воевали бойцы, с которыми он знаком был еще со школьной скамьи. Уходили на войну, как призывники и как добровольцы, – все из одной местности, из одной деревни или города. Так и держались вместе. Действительно, как кулак.

* * *

В начале войны, в 1992 году, сербы придвинули фронт к хорватским позициям. Стояла задача – подготовить наступательный плацдарм на город Купрес.

Под звуки приближающейся сербской канонады хорватское войско отступало вглубь своих позиций.

«Деревня, которую мы должны были занять, – вспоминал Ратко, – почти опустела. Ни жителей, ни солдат. За Купрес воевали и хорваты, и боснийцы-мусульмане, и каждый оставленный ими дом таил опасность. Шаг за шагом мы проверяли каждый двор, каждую постройку…

Отряд распался на несколько групп. Время поджимало. К утру плацдарм должен был быть подготовлен.

Дверь того дома я выбил ногой – не знал, что шел на вооруженного до зубов солдата. Ворвался я, как зверь, не думая об опасности. Глаза горят, голова на все стороны вращается, руки автомат сжимают до ломоты, на лбу черная повязка. Думал, нет уже никого в доме. “Сдавайся, кто есть…” – кричу на всякий случай. И вдруг слышу истошное: “Сдаюсь, продаюсь, пощадите!”. Увидев меня, перепуганный солдат бросил оружие и забился под кровать. Животный ужас охватил его нутро. А около кровати у него пулемет стоит и гранаты вокруг разбросаны. Но напугался он не моего оружия, а гнева и огня, пламенеющего в глазах. Просто я глазами его высверлил.

По законам войны я должен был убить его, в доме он был один. Кричал он истерически. Убить такого солдатика было для меня невозможным. Надо было, конечно, довести его до лагеря пленных и сдать. Но все во мне перемешалось – желание отомстить за забитых молотками детей и стариков и жалость перед его страхом и беспомощными криками “Пощадите!..”

Ужасающие картины “выжженной земли” уже не так пугали, как в первые недели войны, но злоба и вражда не утихали. Я сам кипел, и ненависть огненная пылала во мне. Сколько погибло моих товарищей из бригады. Я сам развозил их в гробах матерям. Не дай Бог никому переживать такое горе. А скольких смертельно раненых бойцов из моей бригады надо было вытянуть на себе с поля боя, чтобы не оставлять врагу. Вся одежда моя была пропитана кровью героев…

Один раз я пришел в свой дом после боя и вся одежда моя была в крови. Мать несколько часов руками отстирывала эти страшные пятна, но невыносимый запах человеческой крови стоял в доме три дня – и никакое время не может ее “смыть”.

Да, убивать всегда страшно. Но я не нападал. Я защищал. И в этом моя правда.