Огни в ночи

И ты читаешь.

Вот послушай меня, отцовская
сила, сивая борода.
Золотая,
синяя,
Азовская,
завывала, ревела орда.
Лошадей задирая, как волки,
батыри у Батыя на зов
у верховья ударили Волги,
налетая от сильных низов…

Нет, тебя Есенин спасёт! Он твоё бескрайнее поле. Поле, оно больше, шире любой площади. Град – камень, а поле – земля живая. И она дышит. Как ты. Дышите с полем вместе! Дышите с Есениным вместе! Общее дыхание – это же чудо. Вы же оба русские люди. Власть одна, власть другая, она меняется, она рушится и погибает, ее расстреливают на площади! В упор! В грудь! А голос у тебя один; как ты с ним родился, с голосом своим, с песней своей, так и уйдешь с ним; и дышишь ты, чтобы звонче петь, одним дыханьем с твоею землей.

В Нижнем Новгороде с откоса
чайки падают на пески,
все девчонки гуляют без спроса
и совсем пропадают с тоски.
Пахнет липой, сиренью и мятой,
небывалый слепит колорит,
парни ходят – картуз помятый,
папироска во рту горит.
Вот повеяло песней далёкой,
ненадолго почудилось всем,
что увидят глаза с поволокой,
позабытые всеми совсем.
Эти вовсе без края просторы,
где горит палисадник любой,
Нижний Новгород, Дятловы горы,
Ночью сумрак чуть-чуть голубой.
Влажным ветром пахнуло немного,
лёгким дымом, травою сырой,
снова Волга идёт как дорога,
вся покачиваясь под горой.

Нет, нет, твой спаситель – Александр Блок! Ты зачитываешься им! Засыпаешь с томиком Блока в руках, на груди. Не женщину обнимаешь, а книгу. О, книга – тоже женщина, это надо запомнить. «Соловьиный сад»! «Двенадцать»! «Скифы»! «Для вас – века, для нас – единый час… Мы, как послушные холопы, держали щит меж двух враждебных рас – монголов и Европы…» Орды Чингисхана, безумствуя, блестя снеговыми улыбками, грызя добытое из торбы вяленое мясо, дошли до его родимых семеновских лесов. Тевтонские рыцари зловеще и железно явились на льду Чудского озера, намереваясь его победить. Кого – его? Да, тебя, поэт! Ибо ты, поэт, и есть русский народ!

Глас народа – глас поэта. Так дерзко надо нынче изменить античную эту присловицу.

Поэт, спой о том, как ты любишь Родину!

И спой о том, как видишь ты, что деется на ней.

Спой о великих её победах! О достижениях спой! О бодрости духа и ясности весёлого взора!

Страна встает со славою… навстречу дня…

Навстречу дня встает любящая женщина, распахивает руки, бежит-летит по широкой, умытой ночным дождем, солнечной улице.

Бежит навстречу дню – твоя жизнь.

…это потом, о, потом тебя будут бить. Жестоко и расчётливо. Пытая и издеваясь. Человеку сладко мучить другого человека. Ты понимаешь, что тебя скоро не будет; тебя убьют, устав терзать. Палачи тоже люди, они устают. Разве об этом можно – песней? Стихом?

…можно все и обо всем. И – обо всех. Все хочет быть воспето голосом твоим.

Слушайте, люди, слушайте, ну зачем они меня пытают?! Это же никому не нужно. Ни им, ни мне. Зачем они меня бьют? Ведь всё равно расстреляют. Я это знаю. Поэт знает свою смерть. Знает всегда. Так зачем тогда я должен себя оговорить? И, главное, предать других?

Ты не предать. Не предатель!

Ты… не Иуда…

В небесах, ясных, голубеющих чисто, призрачно и прозрачно, летает бесстрашный Валерий Чкалов, на земле по Красной площади маршируют физкультурницы в белых кофтёнках и в белых танкетках, густо намазанных мелом, над головами смеющихся людей летают голуби, а ты, поэт, не ты ли голубь, белый турман, зачем-то затесавшийся в стаю людей-волков, нет, люди не волки, они только прикидываются волками, а сейчас оборотень перекинется и станет, Господи, человеком, и всё поймёт, и всё простит, и сам прощенья попросит, и за полоумную башку схватится: о, что же я наделал с братом моим?! зачем я убил его?

Но… разве… разве я сторож брату моему…

И меня, белого голубя, небесного турмана, обеими руками нежно обнимет, к сердцу прижмёт, надо мной колыбельную споёт, а потом как закричит: на крышу меня ведите, на крышу! я сейчас белого голубя – в небо – сам выпущу! Навсегда!

Не быть трусом. Ты поэт, ты не должен быть трусом. Ты должен уметь побеждать боль. Бороться с ложью. Смеяться над обвинением. Над тобой глумятся – а ты смеёшься. Ты не сознаешься в том, чего ты не совершал никогда!

Враг. Трус. Разве это на твои стихи знаменитые песни поют? Да ты просто тряпка!

…засыпал в камере. Расталкивали. Били. Опять били.

А ты поднимал голову от пола, искал глазами глаза мучителей и плохо, больно выталкивал сквозь разбитые губы и зубы: вы меня завтра отпустите на волю, в чем есть, босиком, в исподнем, я пойду прочь, пойду и пойду себе, ведь у меня всё равно дома нет, ничего нет, и жизни нет, а есть, дорогие товарищи, только голос, голос, он еще есть, я буду петь, меня услышат, и вы услышите, и вы.

И еще – Родина. Да. У меня есть моя Родина.

А она, Родина, сильнее всякого на свете зла.

(…) Но нелепо повторять дословно
старый аналогии прием,
мы в конце, тяжёлые как бревна,
над своею гибелью встаем.

Мы стоим стеною – деревами,
наши песни, фабрики, дела,
и нефтепроводами и рвами
нефть ли, кровь ли наша потекла.

Если старости
пройдёмся краем,
дребезжа и проживая зря,
и поймём, что – амба – умираем,
пулеметчики и слесаря.

Скажем:
– Всё же молодостью лучшая
и непревзойдённая была