Побег

ЗЕМЛЯ КРЕСТЬЯНАМ

ЗЕМЛЯ КРЕСТЬЯНАМ

ВЫ СЛЫШИТЕ ИЛИ НЕТ ЗЕМЛЯ КРЕСТЬЯНАМ

…что она пишет за вами, спросил Иван, и толстая женщина его услышала, сморщила круглое печальное лицо и сказала тихо: не за мной, а за ним, и показала на Ленина, он сидел в кресле-каталке, и лоб у него снова стал белый как снег; он диктует свое завещание, но, так как он из-за паралича плохо говорит, я расшифровываю его речь и внятно передаю секретарше, и она уже пишет черные слова на белой бумаге. Какая маленькая секретарша, подивился Иван, я думал, секретарши взрослые тетеньки, а тут у вас девочка, она вам наделает ошибок! Мы все с ошибками пишем! Мы дети, и мы крестьяне! Это не слова, а золотые ключи, важно подняла палец толстая женщина, ими открывается вся наша история. И правда, сообразил Иван, весь этот ужас нам Ленин и завещал.

А почему в завещании нет слова УЖАС, спросил он толстую женщину, и она опять собрала лицо и лоб в холщовые складки, и по ее лицу потекли мелкие слезы и мгновенно испарялись, как роса под солнцем. Она ничего не могла в оправдание сказать Ивану.

Но ведь это же все ужас, пожимал плечами взрослый Иван, и что, весь этот ужас нам Ленин и подарил под черной елкой на зимний праздник, а маленький Иван весело мотал головой: нет, не ужас! нет, не ужас! а просто чудо что такое! Вперед, к победе коммунизма!

Толстая женщина, кряхтя и задыхаясь, присела перед Иваном на корточки. Он все еще стоял на коленях.

Он никогда уже не сможет с них встать: это слишком трудно без посторонней помощи.

А просить он не умеет.

Женщина, сидящая перед ним на корточках, превратилась в большой белый сугроб.

Мимо такого холодного сугроба он полз к своей смерти, а приполз все равно к жизни.

Женщина приблизила к Ивану жирно мерцающее лицо. Оно увеличилось до размеров закопченного на тысяче костров рыбацкого котла, и в нем булькала горячая уха, и варились рыбьи губы, и рыбий хвост носа, и выкаченные белые рыбьи глаза. Из громкого бульканья, из буйства кипятка он услышал:

КОММУНИЗМ – ЭТО ОДНО ЧТО НАМ ОСТАЕТСЯ

ЭТО ЖДЕТ ВСЕХ ЛЮДЕЙ

ОТ НЕГО НЕ УЙДЕШЬ

***

– Надя! Надя-а-а-а! На…

Обе бросились на крик, и обе столкнулись в дверях.

Одна – в мешковатом, длинном одеянии, то ли платье, то ли рубахе на голое тело, давно не стиранной, то ли в холщовой крестьянской запоне, с крестьянского чужого, чужеродного и, может, даже тошнотворного бабьего плеча: такие старые запоны за версту пахнут кашей, смолой и горелыми головешками, – и эта материя вроде бы так же задушенно пахла; белые тяжелые складки падают от самой неряшливо висячей, под тканью заметно мотающейся, не утянутой в лиф груди; и подол по полу волочится, ноги бегут вроде быстро, семенят, а белая грязная ткань волочится медленно; и другая – тоже в белом, но чистом, скрипучем, шелестящем, хорошо простиранном и отглаженном, и это модно пошитая юбка, а под нее заправлена блузка; юбка из белой, крупнозернистой холстины, а блузка шелковая, блестит серебристой, шелково-скользкой устрицей, и на ней, ближе к вороту, черные пуговички аккуратно пришиты. У самого горла, против яремной ямки, одна пуговица расстегнулась, и старая, в грязном балахоне, могла видеть, как у чистенькой, свеженькой молодой на нежной шее, под тонкой кожей билась тонкая синяя, лазуритовая жилка.

Обе женщины бежали к постели, на которой лежал человек.

Он лежал беспомощно, и только поводил на подушке голой головой, туда-сюда, и круглые его глаза тоже беспомощно, жалко, как у больной совы, неподвижно глядели из-под громадного, пугающе огромного белого лба на бегущих к нему женщин. Казалось, лоб его из алебастра, и, если посильнее стукнуть по нему врачебным, для проверки рефлексов, молотком, то тут же разобьется, и осколки разлетятся в стороны, а там, под ними, – пустота.

Обеих женщин звали одним именем: Надежда.

Старая заплетала ногами в расхлябанных мордастых башмаках, молодая бойко бежала в лаковых туфлях на каблуках, цокала ксилофонными каблуками по большой комнате, по блестевшему в лучах осеннего солнца паркету, паркет отсвечивал красным, медным светом, будто его залили прозрачной красной краской, и она застыла, как красный лед на закатном катке. К постели обе подбежали одновременно. Так им показалось. На самом деле молодая подбежала первой. А старая наступила тяжелой широкой, как лапоть, ногой себе на подол, запуталась в нем и чуть не упала. Молодая быстро обернулась, ловко подхватила старую под мышки. Старая села на краешек кровати, молодая, отпыхиваясь, заправляя прядь жгуче-черных волос за ухо, странно, быстро присела перед изголовьем больного на корточки. И так сидела, чтобы ее голова была вровень с головой больного на подушке.

Она смотрела на него, приближая лицо, ее лицо моталось вблизи его лица, слишком близко.

Старая переводила дух. Выдыхая, она издавала короткий жалобный стон. Вдыхала хрипло, в толстой грузной груди клокотало и булькало.

Она осторожно взяла белую, будто гипсовую руку больного, лежащую поверх стеганого толстого одеяла.

– Ва-одя! – сказала она с чуть слышным польским акцентом, когда поляки так ласково и незаметно гладят языком букву «л», будто скользкою устрицей проглатывают ее. – Ва-одичка, ты звал меня?

Молодая совсем близко придвинула свой нежный подбородок к мятой подушке. Больной хотел повернуть к ней все лицо сразу, не только глаза умоляюще скосить, но отчего-то не мог, все силился, а голова не двигалась, и он мог только молча, обреченно косить блестящим и темным, как у лошади, воспаленным, белок в красных прожилках, умным глазом на молодую; до его щеки долетало ее свежее, молодое дыхание.

Молодая поняла его желание. Беззастенчиво, как будто так и надо было сделать, она взяла обеими руками эту голую, лысую белую голову и медленно, осторожно, будто переворачивала что-то стеклянное, хрупкое, повернула ее не подушке. Теперь больной мог видеть обеих женщин.

Человек слегка пошевелил губами, будто бы жевал что-то липкое, сладкое. И в тянучке страданья утонули, увязли его зубы. Он силился улыбнуться. Или что-то сказать. Молодая настороженно следила за усатым шевелением его рта. Наконец ему удалось чуть приоткрыть рот, и из него опять вылетел, вытолкнутый из недр памяти наружу забытым юным ветром, странно громкий голос, почти крик, почти вопль:

– Надя! Гра… дусник!

Старая обернула довольное, лоснящееся лицо к молодой. Жиром, весельем блестело ее лицо, солнце заливало комнату, а может, она заплакала от радости и размазала ладонью слезы по щекам и подбородку.

– Он сегодня говорит! Говорит! Надя, говорит! И как связно! Хорошо!

Из ее выпуклых, вытаращенных, как у дохлой рыбы, белых глаз и правда катились по жирно лоснящемуся лицу, по складкам двойного подбородка белые капли слез. Пахло спиртом, и молодая в ужасе подумала: «Из ее глаз катится спирт».

Молодая снова глядела на больного. Ее рука словно сама протянулась, и она погладила алебастровую гигантскую голову за ухом, по полоске потных жидких волос вокруг лысины.

– Сейчас, Владимир Ильич. Не волнуйтесь! Мы измерим вам температуру!

Она встала с корточек быстро, незаметно и неуловимо, будто и не сидела, присев, у кровати. Стояла перед старой, сложив руки на животе, строго и скромно.

– Надежда Константиновна! Взять вон тот градусник?

Молодая кивнула на мензурку, стоявшую на тумбе близ кровати, там из стекляшки с рисками торчал длинный градусник, его кончик был погружен в жидкость; может, из мензурки спиртом и пахло.

Старая раздула ноздри. Складки жирной кожи под подбородком дрогнули. Рот поплыл вбок – так она улыбалась.

– Да, Надежда Сергеевна. Этот.

Молодая протянула руку и выхватила градусник из мензурки. Поднесла к глазам. Стала стряхивать, резко, порывисто. Опять рассматривала придирчиво. Наклонилась над больным и нежно всунула градусник ему в открытый рот.

– Выпадет! – жалко воскликнула старая и взмахнула обеими руками, будто ловила птицу, голубя.

Потом вздохнула и горько выдохнула:

– Раскусит…

И шепнула совсем уж невнятно:

– Отравится ртутью…

Молодая, прищурившись, внимательно, как стрекозу в коллекции, рассмотрела белое скульптурное лицо больного, впалые щеки, приоткрытый рот, прикоснулась пальцем к градуснику, торчащему изо рта. Улыбаясь, повернулась к старой.

– Нет, все хорошо. Я послежу. Я посижу. Вы идите, идите.

Старая, кряхтя, упираясь ладонями в толсто выпирающие под белой юбкой колени, встала, и кровать скрипнула и жалко, коротко ахнула.