Побег

Глаза в глаза. Они теперь были связаны, и связь эта была крепче, чем все крепкое, испытанное ею в короткой глупенькой, невнятной, как плохо выученный урок в гимназии, сладкой как дешевая шоколадка, бедной жизни.

Губы в губы.

– Мы убежим из Горок. Я буду готовиться.

Она видела, как дернулся на беззащитной шее кадык.

– У меня есть рюкзачок. Старый ягдташ отца… я его с гимназии помню. Я в нем сюда продукты из Москвы возила. И еще котомка.

Он снова сглотнул. Он не мог говорить от счастья.

– Когда я соберу вещи, я дам вам знать.

Птица села на карниз, ходила по карнизу, махала крыльями, что-то старательно клевала.

– Лежите спокойно. Отдыхайте. Мне нужно время.

Она внезапно стала твердой, как сталь молота. Или крестьянского серпа.

– Вы поняли меня? Я вас поняла.

Она обеими руками взяла и пожала обе его руки.

Птица еще потопталась немного на карнизе, раскинула крылья, взвилась, улетела.

И молодая улетела: вспорхнула с кровати, полетела к двери, вылетела в нее, будто сквозь доски просочилась, ударив в них грудью, сердцем, клювом, молодым крылом.

***

Ей казалось: все, кто вился вокруг Ленина здесь, в усадьбе, все были безумцы.

Приходил фотограф. Он делал фотографические снимки Ленина в парке, в кресле-каталке, в спальне, на кровати, он лежал в подушках, укрытый ворсистым клетчатым пледом, и его укладывали так, чтобы лицо повернулось к фотографу в три четверти. Фотограф дико, как зверь, скалился. Он делал снимок и подпрыгивал. Прыгал высоко, резко сгибая ноги, и одновременно хватал воздух скрюченными пальцами. Потом дергал плечами, будто танцевал цыганский танец. Потом Наде сказали, что у фотографа болезнь такая, пляска святого Витта; она не поверила, он был просто сумасшедший.

Фотограф безумец, а медицинская сестра настоящая юродивая; она тут одна, а выполняет указания всех врачей, а врачей всего двенадцать, Надя смеялась, как двенадцать апостолов. Медицинская сестра приходила, чтобы сделать Ильичу инъекцию, и задирала ему рукав целых полчаса, заворачивала медленно и аккуратно, будто тесто лепила косичкой на краю пирога, потом полчаса мазала намоченной в спирте ваткой его голую руку, и он ждал, терпел. Потом сестра вытаскивала шприц, уже наполненный лекарством, из железного контейнера, и, качаясь, как пьяная, подходила к больному. Может, она и была пьяная? Или сама себе делала уколы, от которых можно было петь и танцевать, забывая ужасы? Шепотом сообщали, что она попадала в Чрезвычайку, и оттуда выбралась чудом, и там ее пытали. Надя тайком шарила по ней глазами, искала на ее теле следы пытки. Руки в рубцах, за ухом страшный шрам, будто череп рубили топором. Юродство в данном случае было объяснимо и полностью оправдано. Высоко поднимая шприц, сестра милосердия пела над Лениным колыбельные песни. Натеревши спиртовой ваткой руку вождя до красноты, она наконец втыкала в мышцу иглу, и Ленин делал круглые глаза и вздрагивал, а сестра, вводя лекарство, тихо пела: «Спи, моя радость, усни! В доме погасли огни!»

Еще юродивей была прислуга. Сивая, крепко сбитая, простая баба. Она то в комнатах полы мыла, то на кухне поварам помогала, а потом наливала в таз теплой воды и шла с тазом в спальню – Ленину ноги мыть. Ильич любил, когда эта женщина приходила; он отличал ее из всех. Он все время забывал ее имя, называл ее то Ефросиньей, то Ефимией; на самом деле ее звали Евдокия, и у нее именины были первого марта. Она отмечала их по старому стилю. Про именины Надя запомнила, потому что прислуга в этот день испекла в честь всех Евдокий господский торт – слоеное тесто, крем из взбитых сливок, поверху вишни из варенья разложены, и вишнями выложено имя: ЕВДОКЕЯ. Надя поняла: сама стряпуха имя выкладывала.

Прислуга эта ставила таз с водою на пол, Ленин спускал с кровати ноги, баба ставила ему ноги в таз, мыла в тазу ему ноги, а потом, Надя видела это однажды, выносила таз в коридор, наклонялась, зачерпывала оттуда воду, умывалась ею и воду эту из ладоней пила. Надю чуть не вырвало.

А главный безумец тут был – ее муж. Он появлялся в доме часто: то ли за ней следил, то ли здоровье вождя его люто интересовало. Он всходил на крыльцо, раскидывал руки, вваливался в дом и на весь дом пел грузинскую песню. Гапринди шаво мэрцхало, ахкхэв алазнис пирсао! Амбави чамогвитанэ, омши цасули дзмисао! Я се-водня па-раньше при-ехал, да-ра-гие! У ми-ня ха-рошие но-васти. Мы после-завтра принимаем Кан-сти-туцию Эсэсэсэр! А пат-риарх-то Ти-хан, признал-таки Са-вецкую власть, старый дурак! Алазнис пирас мосула цитэли сатацурио, делао!

Надю мучил стыд.

По-разному сумасшествовал Иосиф. Он мог сдернуть Крупскую с кресла и на веранде закружить ее в вальсе; он танцевать вальс не умел, наступал Крупской на ноги, и оба, в обнимку, падали на пол, хорошо, что ноги-руки не ломали, – а Сталин хохотал. Всё лето у него было хорошее настроение. Все, и она тоже, думали: оно такое хорошее потому, что Ильич поправляется после мартовского страшного удара.

И все же она не понимала такого безумства: Иосиф стоял на свежем воздухе и раздевался перед сидящим в кресле-каталке вождем, а Ленин смотрел на него круглым совиным глазом, другой был бессильно прикрыт набрякшим веком, и чем дальше Сталин обнажался, тем больше выпучивался глаз вождя. Надя, с веранды, смотрела на эту наглую пантомиму. В ясном солнечном свете было ясно видно оплывшее, пожившее тело. На траву летели брюки с лампасами, френч, исподняя рубаха, носки. Сталин стоял перед Лениным в одних подштанниках. Среди деревьев маячили охранники. Они привыкли ничему не удивляться. Сталин согнул руки в локтях, вздул бицепсы и поднял кулаки к плечам, как борец в царском цирке. Ленинский глаз выпучился еще сильнее, Наде казалось, он вот-вот вывалится из глазницы. Сталин начал весело приплясывать, и тут Надя не выдержала.

Она крикнула с веранды: товарищи! чай пить! Чай готов!

Хотя не был готов никакой чай.

Она отвернулась, чтобы не видеть этой чертовщины, и побежала на кухню.

Повар стоял у плиты. Врач Гаврила Петрович запускал ложку в суп, пробовал кушанье. Прислуга Евдокия отиралась тут же, подавая повару пряности, заглядывая в кастрюли. Пахло ухой. Рыбу утром выловили в Пахре.

«Разожгите, пожалуйста, самовар, Владимир Ильич чай будет пить», – сдавленно проговорила Надя. У нее не было сил сразу уйти, и она еще минуту-другую стояла на кухне и нюхала ароматы. Кипела уха, варилась картошка. В маленькой кастрюльке стучали друг об дружку коричневые, от черных кур, крупные яйца. Молоко сквашивалось на окне в большой банке; в нем плавала ржаная корка.

Надя снова поднялась на веранду. Ей было страшно посмотреть вниз, в парк.

Ее муж валялся на траве и хохотал, и Ленин смеялся тоже.

Ленин был голый по пояс.

Они оба загорали на уже холодном, осеннем солнце.

***

А еще тут, в усадьбе, все друг друга сторожили.

Красноармейцы сторожили Ленина. Они были главная охрана.

Крупская с виду была глупа и тупа, но внутри, Надя понимала это, чутка и внимательна. И осторожна. Она тоже сторожила своего мужа; ей важно было не допустить к нему тех, кто мог его расстроить, рассердить. Доктора сказали ей: только никаких огорчений! Иначе будет и четвертый удар!

И она сторожила. Она боялась не новых покушений и новых выстрелов, подобных выстрелу Каплан – боялась впечатлений, что были бы смертельнее выстрела.

Сталин сторожил Ленина не хуже красноармейцев. Он следил за Лениным подозрительно, усердно, когда наезжал в усадьбу; так, что Ленин даже чувствовал этот постоянный, пронзительный, щупающий взгляд и хотел этот взгляд стряхнуть с себя, как комара.

И Сталин сторожил ее, свою жену. Это не было странно, ведь мужья, как могут, стерегут своих жен. Надя терпела эту охрану, ведь это была ее родная охрана. Он говорила себе: терпи, все жены терпят, так должно быть, так заведено.

В усадьбу приезжали члены Центрального Комитета партии, и они тоже сторожили – вождя и друг друга. Следили друг за другом, кто куда пойдет, кто что скажет. Зиновьев говорил, а Троцкий стоял рядом, зыркал огненными глазами из-под очков, и, Надя видела, все запоминал. И потом даже записывал – в записную тетрадь, обтянутую телячьей кожей. И, записав, глубоко засовывал тетрадь в нагрудный карман гимнастерки. Каменев наклонялся к уху Ленина, а из-под его локтя высовывался Радек, его лисье личико морщилось от усилия расслышать. Каменев выпрямлялся и с гневом глядел на Радека.

Так все следили за всеми и сторожили всех.