Побег

Царь глядел на него огромными озерами прозрачных, серо-синих, с легкой зеленцой, скорбных глаз. В этих прозрачных глазах, в этом молчании он тонул. Раздраженно шевелился на кровати, пружины звенели. Царь рта не раскрывал, а он слышал его тихий, как у священника на исповеди, голос. Да, я молюсь, и я спасен. Вам тоже надо бы молиться. Еще чего, смеялся он, мелко и весело трясся в смехе, буду я молиться вашему боженьке! Как я могу обращаться к тому, чего нет?

Революцию он часто видел на прогулках; его вели под руку по парку, он опирался тростью о землю, шагал левой и приволакивал правую ногу. Левой! левой! левой! Да он как солдат в строю! Красноармеец Ленин, равняйсь! смирно! Он видел ряды ополченцев на Красной площади, на сером ее, древнем булыжнике, они прямо с площади уходили биться с беляками. Его сажали в автомобиль с открытым верхом – покататься; он ехал и приветственно махал рукой березам, елям. Верная и жена и верный доктор Авербах сидели на заднем сиденье. Они радовались вместе с ним революции и приветствовали ее верных сынов. Это не ели, это солдаты революции! Они сейчас уйдут на фронт! Вечная война идет!

А в усадьбе ждали верная секретарша Фотиева и верная секретарша Гляссер, он медленно объяснял жене, какие мысли пришли ему в голову, а жена уже связно, быстро диктовала его мысли секретаршам. Усатая Марья Игнатьевна Гляссер записывала эти мысли в записную книжечку, как раньше говорили, в карнэ. Светловолосая, с глупыми мещанскими завитками на висках, с широкими, как у мужика, сильными плечами, молчаливая Лидия Фотиева приносила с собою пишмашинку, ставила ее на стол и ловко шлепала по грохочущим клавишам. Белый язык бумаги высовывался из каретки, выползал весь и падал на стол. Фотиева ловила лист, как белого голубя. На крыльях этого голубя летели его мысли, завтра их будет читать и повторять весь мир!

Однажды, когда его катали по округе в авто, он увидел призрак. Он не верил в потусторонний мир, но незваный призрак упрямо пришел, и он силился его узнать. Призрак возник среди сосновых стволов. Он шел к мотору по лесу, и ни хруста, ни шороха не раздавалось под ногой. Шофер крутил руль и ехал себе дальше, а он, с трудом поворачивая негнущуюся шею, следил: вот пришелец поглощает шагами пространство, вот уже около машины. Рассмотрел привиденье. Ба, да это же Иосиф! Только странный какой-то: старый, седые усы, потертый френч, грязные сапоги. Иосиф, ты что такой, как с поля боя? Воевал, что ли, и, вернувшись домой, ванну не принял? Ты ранен в бою? Иосиф молчал и приближался к нему. Машина катила вперед, и Иосиф летел рядом с машиной, сапоги в воздухе, над землей. Он услышал голос. Призрак, так же как и давеча царь, не разжимал губ. Я стал царем. Ты разве не видишь? Я стал единовластным царем, я крепче любого старого самодержца. Власть моя крепка, и она ничем не ограничена. И даже торжественной памятью о великом тебе. Я заставил всех людей моей страны каждую минуту помнить о тебе. Так надо. Иначе они все, как тараканы, разбегутся, если перед ними не положить лысую сахарную голову, им нужна прикормка. Ты доволен? Разве я сделал нехорошо?

Машина катилась, шуршали колеса, призрак плыл рядом, ветер дул в лицо, и ему нечего было ответить.

Он откинул голову и зашелся во внезапном кашле, потом закатился в рыданиях.

Кричал, а что, никто не мог понять.

В этот день больше не гуляли.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Молодая Надя шепотом поет и полоумно танцует гимназический танец карапет. – Надя вытирает Ленину в спальне слезы со щек. – Надя осмеливается на серьезный разговор с Лениным; она понимает, что это наивно и глупо, но она хочет его спасти. – Надя и Ленин замышляют побег из усадьбы. – Молодой Наде чудится: все, кто вьется вокруг Ленина, безумцы. – Надя потихоньку готовится к побегу. – Видения Лениным стариков и детей. – Нет и не было Бога.

Ах, девочка Надя! Чего тебе надо? Ничего не надо, кроме шоколада!

Она сидела за столом, острые локти на прозрачном блеске стола, стол укрыт толстым стеклом, за тонкими стеклами окон, за двойной зимней рамой – уже на зиму вставили – зыбкий, никчемный мир.

Шоколад недорог, стоит рубль сорок… шоколада нету – на тебе конфету…

Иосиф приезжал сюда, в усадьбу, каждую неделю.

Теперь он приезжает чаще.

Два, три раза в неделю.

Скоро будет приезжать каждый день.

Молодая чувствовала: сегодня он обязательно приедет. Об этом говорило сердце, оно работало с перебоями, взахлеб, истерично. Она клала на грудь руку – туда, где сердце неистово билось, и вспоминала, как неприятно морщилась жена вождя, когда советовала ей питье от сердцебиения: «Насыпьте в чашку сушеные листья пустырника, немного мяты или мелиссы, бросьте две-три ягоды боярышника, и заварите крутым кипятком. Настаивайте полчаса и пейте, и пейте, пейте!» Голос Крупской, как флаг, взвился ввысь, и Надя испугалась, вдруг куриный ее, квохчущий голос, внезапно ставший высоким, напористым, петушиным, разорвет ей глотку.

Они все говорят: ее муж нечестен. Иосиф нечестен! Разве такое возможно?

Улыбка нежно покривила ей губы, ее улыбка говорила за нее: Надя, Надя, ну где ты найдешь честного политика, ну не смеши людей, и не смеши, главное, самое себя!

Раньше были рюмочки, а теперь бокалы. Раньше были мальчики, а теперь нахалы. Раньше были ниточки, а теперь катушки…

Локти невозможно отлепить от толстого стекла. От толстого, массивного дубового стола; здесь все массивное, мощное, могучее, – да, такой и должна быть обстановка в доме вождя.

В последнем доме? Да, договаривай, додумывай: в последнем его доме.

Раньше были девочки, а теперь болтушки. Или толстушки? Или ватрушки? Или пичужки?

Я все вижу и запоминаю, говорила она себе, а локти холодило стекло, я все запоминаю и все анализирую, я стараюсь ни о чем не сокрушаться и ни над чем не плакать, а слезы слишком близко, и я так боюсь, шептала она сама себе беззвучно, я ужасно боюсь, что он – он! – вдруг возьмет и внезапно умрет – умрет! – при мне, на моих глазах!

Отчего я лысый, без волос остался? Оттого, что много с девушками знался!

С девушками… знался…

Опять улыбка обожгла ей губы, она скосила глаза и увидала свое отражение в гладком стекле: подбородок и мочки ушей, аккуратный ровный нос и гущину ресниц – восточную, цыганскую гущину; Иосиф часто говорил ей: «Ты у меня похожа на еврейку, нет, на грузинку!» Так ты за то меня любишь, что я похожа на грузинку, смеялась она, хотя ей совсем не хотелось смеяться.

С девушками… знался…

Она боялась не смерти вождя революции, руководителя молодого Советского государства; боялась, что скончается при ней, как умирают все на свете люди, просто – человек. При чем тут государство? При чем тут партия, ее бесконечные съезды, ее пленумы, эти споры и ссоры на Политбюро, эти стычки в Совнаркоме, когда все эти люди, у которых власть, кричат и плюются и трясут кулаками? Партия – это работа. У этого маленького лысого человека могла быть совсем другая работа. Но тогда он не был бы Лениным. А кем?

Она честно пыталась любить Иосифа. Сосо, дружочек, она честно пытается тебя любить. Ничего не выходит! И вдруг этот парализованный старик, руина, он молча, бессловесно, предлагает ей побег. Что, что? Побег! Смех ее сейчас прохватит! Побег, а может, детский глупый танец?

Танцевала карапет, порвала ботинки, осталися на ногах чулки да резинки…

Только одно чувство там, внутри, под торопливо колотящимся сердцем: только бы спасти. От чего? От смерти? Или от чего другого?

От одиночества?

И чем бы спасти?

Веселой песенкой? Самой собой?

Станцевать, что ли, перед ним… этот танец карапет… раньше, в гимназии, они называли его тустеп, и так весело было, они отплясывали и смеялись до колик в животе…

Она вставала из-за стола, ей казалось, она вскочила быстро, а на деле поднималась с трудом, и уже ее грудь под белой блузкой отражалась в толстом стекле, и рука, запястье с наручными часиками, и кренилась блестящая гладкая поверхность, вставала дыбом, будто торос, льдина, и раскалывалась на глазах, огромная буйная река несла на вздыбленной спине ледоход, а за окном мертво сковывала все осень, и даже солнце лило уже ледяной свет, и почему-то она сейчас, держась слабыми руками за край холодной льдины стола, подумала о Якове Свердлове: о том, что всем наврали, что он умер от инфлюэнцы, а на самом деле, Иосиф мрачно цедил это сквозь желтые табачные зубы, его убили. Убили! За что? Она знает, за что. Знает, но никому не скажет. Только сама, молча, вспомнит и содрогнется. Якова убили за то, что он сам хотел убить Ильича. В Ленина стреляла вовсе не эсерка Каплан. В Ленина стрелял другой убийца, нанятый Свердловым. Выстрелил и счастливо убежал. А арестовали безвинную Каплан. Свердлов велел ее тут же, без суда и следствия, расстрелять, тело ее изрубили на мелкие куски и сожгли в железном котле. Каково?

А пуля была отравлена.

Из-за этой чертовой пули вождь и мучится теперь.

Чем спасти? Как спасти?

Она медленно подошла к зеркалу и заглядывала в него, как в пропасть.

Музыку играют, аж чулки спадают… А подошвы с ботинок собаки таскают! А девочка Рая упала с сарая… Куда ж тебя черт понес, моя дорогая!

Что ты поешь, бормотала она самой себе, что сама себя ерундой развлекаешь, все очень серьезно, все уже слишком серьезно, назад пути нет, но и вперед, вдумайся, вперед нет пути тоже. А куда – есть? Ведь все они куда-то идут же? С красным знаменем в руках! Алый стяг над головой, Ленин наш всегда живой!

Она беззвучно выкрикнула этот самодельный лозунг самой себе, видела, как в зеркале беспомощно шевелятся ее губы – и ужаснулась: всегда живой, да ведь он же еще не умер!

Я хочу его спасти.

Ты! хочешь его спасти…

А он, он сам – хочет быть спасенным?

Я не знаю, повторяла она безмолвному зеркалу, я не знаю, я ничего не знаю, я…

Ей было смертельно жалко его.