Побег

Крупская вынула из холодильного шкапа банку с красной икрой: это Ильичу в подарок привезли ходоки из Владивостока. Вытащила и кусок семги, завернутый в вощеную бумагу: для гостей берегли, а вот сами решили съесть! На холодной полке лежала еще одна драгоценность. Осетрина горячего копчения. Ее бережно уложили в пакет и тоже погрузили в корзину.

День выдался такой солнечный! Два солдата подхватили под плетеные ручки корзины. Третий катил перед собою кресло-каталку: а вдруг больному станет худо, так до дому его с ветерком доставят! Ильича вывели из спальни под руки, но он раздраженно махнул на мужика и охранника, что подобострастно поддерживали его под локти, и протянул руку: палку мне! Ему с поклонами подали его трость, одну из множества роскошных тростей. Он ходил, опираясь на нее, по дому, но один он никогда не ходил; за ним вечно следили, и кто-то его всегда, пусть даже тайно, сопровождал; были случаи, и не раз, когда он шел-шел и вдруг падал, и однажды упал и сильно расшибся, не досмотрели. Охранника, что не доглядел за ним, Крупская хотела уволить, а Маняша заступилась.

Охранники несли корзины, шагали быстро и крупно и сразу ушли далеко вперед. Ленин, его жена и его сестра медленно шли в ряд. Ленин выбрасывал трость вперед, упирался ею в землю, будто хотел тростью землю пробуравить и деревяшкой нащупать в холодной черноте золотой слиток; жадно нюхал осенние запахи палой листвы, сырой земли и шагал, смешно подволакивая к левой правую бедную ногу.

– Товарищи! – Останавливался. Отдыхал, дышал глубоко. – А зна… ете что! Пах-нет гри… гри… бами!

Маняша обрадованно кивала, поддакивала:

– Да-да-да, Володичка! конечно, грибами! И, знаешь, я прикажу бойцам, пусть пособирают для тебя последние подберезовики! или моховики, их тут много! А потом, в октябре, пойдут зеленухи!

– Зеле… ну-хи…

Он смеялся одним углом рта, расшвыривая концом трости сухие листья.

Надя шла за ними за всеми, посматривала на них внимательно, и то и дело отводила глаза; ей казалось, она своим холодным, изучающим взглядом как-то странно оскорбляет их, всех троих – мужа, жену и Марью Ильиничну.

Зачем я пошла, надо было дома сидеть и печатать статью, досадливо подумала, а Маняша уже вскидывала руку и восторженно, как художница на пленэре, указывала вдаль и вперед.

– Вон, вон пригорок чудесный! Туда пойдем! Там расположимся!

Солнце гуляло по небу, день изливал забытое тепло на обманутую этим поздним теплом остывающую землю.

Добрели до пригорка, с трудом взобрались наверх. Деревья шелестели, что-то бормотали под легким теплым ветром неопавшими листьями. Крупская неловко, криво расстелила на земле скатерть; Маняша поправила ее углы. Бойцы стояли поодаль, несли охрану. Косились на еду, вздыхали. Вдыхали запахи мяса и осетрины. Знали: их никто такими царскими чудесами угоститься не пригласит.

Женщины уселись на землю, вынув из корзинок фланелевые коврики и подложив их под себя, а Ильич сел в кресло. Потрогал левой рукой спицы в огромном колесе. Улыбался. И все радовались, что ему весело.

– Наденька, – обернулась к Наде Маняша, – ну что вы сидите, как чужая! Делайте же Ильичу бутерброды!

Надя запускала руку попеременно то в мешок с нарезанным хлебом, то в банки и в свертки. Крупская расставляла на скатерти тарелки и блюдца. Как хорошо, сюда из Москвы никакую посуду везти было не надо, все тут имелось в наличии, в этой усадьбе – полно посуды, шкапы от посуды ломились. Надя клала на хлеб семгу, осетрину, брала в руку тонкий ножичек фамильного, дворянского серебра, осторожно намазывала хлеб икрой. Красная семга и красная икра весело, ярко горели под солнцем.

– Красная рыба, – хитро сказала Маняша и подмигнула, – наша, советская!

– И икра тоже наша. Цвета нашего знамени, – еле слышно сказала Надя.

Ее пальцы пропахли рыбой.

– Банку с селедкой, Володя, будем открывать? – обернувшись к вождю, спросила жена.

Ленин помотал головой. Все улыбался.

– Тут и так всего предостаточно! Еще и помидоры! Еще и огурцы!

– А огурцы откуда?!

– Да соленые! Евдокия успела сунуть!

– Ой, какая прелесть!

Ели. Жевали. Ленин жевал медленно. И, даже жуя, продолжал улыбаться.

Крупская подносила ему на ладони бутерброд с осетриной. В другую руку брала бутерброд с семгой и показывала Ильичу оба.

– Какой выберешь? Ну-ка, а?

– Ильич любит рыбку.

– Всегда любил.

– Может, с осетринкой?

– Володя, бери с осетриной, не ошибешься!

– Да, на Волге нашей, в Симбирске… помню…

Сестра и жена разговаривали отрывисто, сбивчиво, радостно. Ильич выхватил из ладони у Крупской хлеб с осетриной и опять жевал, жевал. Солнце пригревало. На скатерке рыжими огнями горели помидоры-дульки. Ленин прожевал кусок, проглотил и оглядывался вокруг, шаря по подлокотнику кресла рукой.

– Что он ищет?

– Что ищешь, Володичка?

– Что тебе подать?

– А! Он хочет пить! Где другая корзинка?

Из корзины извлекли бутыль и термос. В бутыли плескалось оранжевое питье.

– Морковный сок, Евдокия недавно надавила! Очень полезно! И для сердца, и для пищеварения!

Крупская откупорила бутыль, взяла со скатерти стакан и налила в стакан соку, и неуклюже перелила, сок вылился на листья и сухую траву, и она, наклонив к стакану толстое лицо, вхлюпнув в себя жидкость, быстро отпила.

– На-ка, попей, и правда пить уже очень хочется!

Она держала стакан, Ленин пил.

Оторвался от стакана, глядел на жену благодарно. Приоткрыл рот. Все затихли – сейчас что-то скажет.

– Ка-кое ща… ща… счастье!.. жить…

И все тут же закивали, засоглашались: да, да-да, это правда, какое же счастье жить! великое счастье! жить, это самое прекрасное! да, Володя, ты прав! да, Владимир Ильич, и все мы будем жить, и вы будете жить, еще как будете! вот видите, как мы хорошо гуляем! да, Володя, а тебе не холодно? нет? – и в общем хоре радостных голосов вдруг опять раздался его голос, спотыкающийся, запинающийся, будто шел хромой человек и спотыкался, и падал то и дело:

– Ре… вольвер. Ре… воль!.. вер!

Все утихли. В ветвях пели птицы прощальную песню.

Охранники, что несли корзины, и тот, кто катил каталку, ушли дальше на взгорок, бдительно озирались по сторонам. Три здоровых человека смотрели на одного больного, и силились понять, что он бормочет, и не могли.

– Что, Володя? что? какой еще револьвер?